Постоянно хотелось пить, я снова и снова посылала Диего к реке. Зато аппетита не было, я не чувствовала вкусов и запахов. Идея вовсе отказаться от еды в какой-то миг показалась заманчивой: так сил на выздоровление не хватит, и мне не придется становиться заложницей чужих амбиций.
Правда, Диего быстро раскусил мой план, сказал: «Если потребуется, я силой буду запихивать в тебя еду». Я поверила ему на слово.
Мель приходила каждый день, приносила лекарства. Диего не пускал ее в шатер; я часто просыпалась, услышав, как они спорят за пологом. Однако в часы полуденного зноя, когда мужчины охотились, Мель пробиралась внутрь. Я делала вид, что сплю; Мель не будила, просто сидела рядом, гладила меня по голове. В какой-то момент я не выдержала, обняла, уткнулась лицом в ее руки, пахнущие кровью пустынных зверей. Расплакалась.
Мы почти не говорили ни в тот день, ни позже. Убедившись, что я иду на поправку, Мель перестала приходить. И это оказалось в тысячу раз хуже: лучше бы следила, дежурила у шатра, отвлекала Диего – а так он все время смотрел на меня, ловил каждое мое движение. Я чувствовала себя мошкой под лупой.
Однажды к нам явился посыльный. Пустынник, чье имя я так и не запомнила, сказал:
– Главный тебя требует.
Диего поднялся, собираясь выйти из шатра. Напряженный, вытянувшийся.
– Да не тебя. Ее, – посланник неожиданно указал на меня.
Чуть помедлив, Диего неожиданно привлек меня к себе, обнял – лишь для того, чтобы прошептать в самое ухо: «Если скажешь или сделаешь что-то не то, клянусь…»
Главный обнаружился недалеко от нашего шатра. Сидел, скрестив ноги, водил пальцем по песку, вырисовывая непонятные узоры. Поднял на меня взгляд; в нем не было злости, поэтому я немного расслабилась.
– Пойдем, потолковать надо, – сказал он, поднимаясь.
Шли недолго. Главный шагал широко и размашисто, я семенила следом, едва поспевая. Остановились у реки. Я оказалась здесь впервые за последние дни. И хотя воздух в это время дня был горячим и сухим, у воды дышалось гораздо легче, чем в шатре.
– Можно я?..
Главный кивнул, и я принялась умываться. Задрала рукава, ополоснула руки до локтей. Поглядывала на пустынника краем глаза – он был хмурым, впрочем, как и всегда. Моей фантазии, увы, не хватало, чтобы предугадать, о чем пойдет речь.
– За Стеной все еще презирают за связь с благородными?
– Кажется, нет.
– Точно нет или ты не знаешь, малявка-Сказочница? В мое время их не просто презирали. Их судили. А детей, родившихся от такой связи, забирали. Если ребенок оказывался даровитым, его отдавали на воспитание в семью благородных, ежели нет – отправляли в воспитательный дом, затем в ремесленную мастерскую или обучали прислуживать.
Я попыталась вспомнить что-нибудь такое из уроков истории, но не смогла. А Главный продолжал:
– Одна сумасшедшая мамаша устроилась работать служанкой в дом, куда определили ее чадо. Ночью она забрала ребенка из колыбели, но убежать не успела, поймали. Так эта дура взяла да и перерезала ребенку горло. Типа, раз не наш, то не ваш. Ее отправили за Стену.
Меня прошиб холодный пот. А Главный смотрел спокойно, сощурившись. Кажется, чего-то ждал, но вот чего? Этого я не могла понять.
– В одном из краев жил богатый фермер. Был он бастардом в каком-то там поколении, с каплей благородной крови в жилах. Этой капли хватило, чтобы появился дар. Фермер, конечно, употребил его в дело: губил посевы и скот других фермеров, заставлял их жить в нищете. Соседи пытались повлиять на него, но деньги делали свое дело, затыкая рты стражам порядка и судьям. Однажды один из соседей, доведенный до отчаяния, под покровом ночи пробрался на земли богатого фермера и отравил колодцы. И после выбрал Стену, а не казнь.
И снова этот взгляд, пронзительный, выжидающий. Мое молчание. Новая история.
– А был и тот, кто поплатился за поджог и тоже отправился сюда, в проклятые земли. Он поджег целый город. Огонь перекидывался с крыши на крышу, полз по дверям и деревянным рамам. Многие оказались в ловушке, задохнулись в дыму.
– Я знаю! Пятьдесят лет назад, большая трагедия. Место, где начался пожар, назвали «Сосновая гарь», там даже памятник теперь стоит. Но везде написано, что это молния ударила в крышу, с нее все и началось.
Главный покачал головой, пробормотал: «Еще бы вам рассказали, как это было». Пробормотал тихо, но я услышала.
– Зачем вы мне все это говорите?
Пустынник долго молчал, прежде чем ответить.
– Правда не понимаешь? Хочу, чтоб хоть ты призналась, а то из Ловкого и слова не вытянешь.
– Призналась… В чем? – Горло резко пересохло, слова его оцарапали.
– Хватит юлить, малявка! Вранье у меня уже в печенках! Я с самого начала все видел, но старательно отводил взгляд. Думал, мертвый бог скоро приберет вас, особенно Ловкого, и мне не придется марать руки. На охоте я заставлял его делать втрое больше остальных, бороться с самыми опасными чудовищами, перетаскивать тяжелые туши с места на место. Мальчишка продолжал выполнять задания, стиснув зубы. Держался, паршивец, виду не подавал, – Главный вдруг замолчал, перевел взгляд на реку. Подошел ближе к воде, опустился на колени.
Я услышала его шепот:
– Прости, милая, мы расшумелись. Знала бы ты, как я устал. Знала бы ты, как тяжело убивать чудовищ, сохранивших человеческие черты. Глаза. Руки. Груди. Я здорово придумал: уничтожать их руками того, кто скоро сам станет таким же. Но я ошибся, я слишком много положил на его плечи, и теперь мои люди мертвы. И он, он тоже должен последовать за ними… Я должен убить его. Подло и бесчестно, ведь это не будет поединком, как тогда, с Трехпалым. И он еще человек, не чудовище, совсем не чудовище…
Мне бы оставить все как есть. Или, наоборот, попросить защиты от Диего, убежища. Но будто что-то тяжелое давит на грудь, заставляет вспоминать не ужасы последних дней, а то, как он отнес меня посмотреть на беззвездное небо. Его руки, согревавшие меня в холодной тьме шатра. Поэтому вместо того, что нужно сказать, я говорю совсем другое:
– Мы с Диего хотим отправиться к мертвому богу. Мы скоро покинем поселение, поэтому, пожалуйста, не убивайте.
Большое, изрезанное шрамами лицо повернулось ко мне. Бледные губы выпустили слова:
– Если вы сделаете это быстро, я не стану ничего предпринимать.
Пустынник снова отвернулся к реке, а я не могла оторвать взгляда от его профиля. Высокие скулы, грубая, плотно обтянувшая череп кожа. Ум, умение повести за собой, жесткость, но все-таки не жестокость. Кем вы, интересно, были за Стеной? Как вас звали и почему отправили на казнь?
Внезапно мое внимание привлек рисунок прямо под ухом пустынника. Раньше я его не замечала… Мочки не было: видимо, когда-то отрезали или оторвали. На месте, где голова переходит в шею, изображен листочек клевера.
В памяти заворочалось далекое прошлое, вытолкнуло на поверхность несколько, казалось бы, не связанных картинок.
Рейнар учит меня складывать бумажные кораблики.
Синяя ленточка – память о тех, кто погиб в море, – на груди женщины в черном. Мы с Лилией стоим рядом с этой женщиной и смотрим, как в землю опускают пустой гроб. Пустой, если не считать устланного клевером дна.
Комната брата, он рассказывает что-то невыносимо скучное – про татуировки моряков и их значение. О том, что под коленом принято хранить заглавную букву имени первого корабля, от сгиба локтя до запястья – пунктирной линией обозначать количество лет на службе. И, кажется, прятать воспоминание о земле за ухом – чтобы не видеть и не отвлекаться, но знать, что кусочек дома всегда с тобой. В качестве символа земли почему-то выбрали клевер… Рейнар, впрочем, не сделал ни одной татуировки. По крайней мере, нам он ничего не показывал.
– Кем вы были? – спросила я прямо.
Главный нехотя отвернулся от реки, смерил меня нечитаемым взглядом. Я прикоснулась к правому уху, указывая на место татуировки.
– Штурманом.
– А меня назвали в честь Энрике-мореплавателя.
– Угу. Сходство налицо, – пробормотал он подавленно и кивнул в сторону шатров: мол, разговор окончен.
Диего в шатре не оказалось, и я выдохнула с облегчением. Уже стемнело, наверняка он в круге у огня. Пусть там и остается, а я посплю – в конце концов, сил на еще один сложный разговор у меня не осталось.
Сны затягивали в воронку. Приходило хорошо забытое прошлое – теплая собачья шерсть, мокрые носы, недовольный мамин голос: «Она опять ночевала на псарне?» Мир с высоты папиного роста, макушка с проседью под моими ладонями. Колыбельная, ощущение, будто качаешься на теплых волнах.
Боль. Вгрызается в бедро, я вырываюсь, но она держит. Захлебываюсь криком, перед глазами все плывет, мелькают темные тени. В мыслях пусто, только бьется вместе с сердцем многократное «отпусти, отпусти, отпусти!»
На секунду взгляд проясняется, и я вижу: папины руки разжимают собачьи челюсти, из пасти капает кровь. Мамин истошный крик: «Я же говорила, однажды до этого дойдет». Папа отвечает, но его голос заглушает собачий визг.
– Замолчите, хватит! – кричу я. Голоса, лай, крики – все смешивается, бьет по вискам.
Но мир замолкает, словно подчиняясь моей просьбе. Я закрываю глаза и падаю в пропасть.
Рейнар жутко злился, когда я жаловалась ему на сына кухарки. Мальчишка постоянно норовил сделать мне какую-нибудь гадость: засовывал в туфли дохлых жуков, дергал за волосы и убегал, обзывал неряхой. Может, в последнем он был прав: пятна будто преследовали меня, я умудрялась сажать их на юбки и рукава, даже когда изо всех сил старалась быть аккуратной.
Сын кухарки был по-злому хитер, издевался, когда рядом не оказывалось взрослых. А при них – пай-мальчик, волосы в рыжину, веснушки, глаза цвета гречишного меда.
– Учись сама решать проблемы, – сказал Рейнар холодным тоном, когда я, рыдая от обиды, ворвалась в его комнату. – Если даже я дам ему оплеуху, он не перестанет тебя дразнить.
– А ты попробуй! Вдруг получится?