Но брат не захотел пробовать. Папа тогда неделями работал вдали от замка, а мама, услышав мою жалобу, сказала только: «Значит, не играй с ним».
В тот момент я поняла, что никто мне не поможет.
А рыжий еще и подговорил дворовых мальчишек, детей других слуг. Теперь те, с кем я раньше изредка играла, перестали даже здороваться.
Однажды я плакала, умостившись между веток поваленного дерева, а лес вокруг тонул в сумраке и что-то кричал пронзительными птичьими голосами. Я впервые оказалась так далеко от дома. В замке праздновали летнюю межу: гости заняли большой зал, украшенный специально к их приезду, Лилия блистала талантами. Я целую неделю готовилась к празднику, помогала мастерить кукол для пальчикового спектакля, который мы, дети, готовили под руководством Илаи. Разучивала стихотворение.
Перед самым праздником я крутилась у зеркала в нарядном платье, любовалась отражением. В дверь постучали. Я подумала, что это няня, открыла – и увидела ненавистное лицо в рыжую крапинку, всклокоченный вихрь на голове… Все произошло так быстро: мальчишка противно хихикнул, дернул глубоким подносом, который держал в руках. Холод пополз по груди и животу, стало сыро, неуютно. Резко запахло рыбой.
Случившееся после я почти не запомнила. Лишь обрывками: оглушающий визг, клочок рыжих волос зажат в кулаке, челюсти свело.
Прибежавшие на шум родители и прислуга еле разняли нас. Я кричала, что ни в чем не виновата, что все это из-за платья, а мальчишка валялся на полу, хватался то за сердце, то за голову, скулил и стонал. Плакал, что просто проходил мимо, нес поднос на кухню, а я налетела, сбила с ног, облилась, да еще и его избила в отместку.
Меня наказали – не пустили на праздник. Зато моего мучителя не тронули, даже доктора ему вызвали: я якобы так сильно ударила его, что бедняжка даже встать не смог без посторонней помощи. А я сразу догадалась, что он врет.
Обида жгла. Через открытое окно комнаты лилась музыка, звучащая этажом ниже. В какой-то момент я не выдержала, бросилась вон из дома. Шла до самого конца парка, до границы, очерченной клумбой и невысоким забором, перелезть через который не составило труда. Дальше – заброшенная деревушка; раньше здесь жила прислуга – давно, еще до моего рождения и даже до рождения Рейнара. Во времена, когда слова членов семьи Алерт значили много и когда ни одна комната замка не пустовала. Потом мир изменился. Кто-то умер, кто-то уехал, прислугу сократили и переселили в опустевшее крыло. А деревня обветшала, поросла сорной травой; летом мы с Илаей собирали там малину и кислые яблочки.
Вскоре и деревня осталась за спиной, но я этого даже не заметила. Очнулась, лишь когда почувствовала боль в ногах. Посмотрела вокруг, испугалась: почти стемнело, а я не заметила. Родители наверняка будут ругаться, обнаружив мой побег из-под домашнего ареста…
На пути обратно из сумрака выступили очертания поваленного дерева. Пахло хвоей. Ноги болели, и я решила немного отдохнуть. Пролезла меж веток, умостилась на стволе. Веки вдруг показались слишком тяжелыми, и я закрыла глаза. Начала засыпать. Внезапно совсем рядом пронзительно закричала птица.
Я надолго запомнила ее крик: порой он эхом отдавался у меня в голове, врывался в сны. А тогда, в лесу, я дернулась, не удержала равновесия, упала в рыхлую листву.
Когда добралась до замка, было уже совсем темно. Замерзшая, я прокралась в комнату и заснула на полу, не хватило сил добраться до кровати.
На следующий день выяснилось, что никто не заметил моего побега. А еще через два дня в столовую, где мы завтракали, вбежала обезумевшая служанка, рассказала о лягушатах, которых мальчишки выпустили в проем для подносов с едой, и о крошечных детских телах на полу бабушкиной комнаты.
После многочисленных разбирательств и скандалов ряды слуг значительно поредели – кого-то рассчитали, но многие уволились сами. Среди исчезнувших были и кухарка со своим рыжим веснушчатым сыном.
Просыпалась тяжело: сон-воспоминание таял, и я изо всех сил старалась удержать его. Казалось, внутри него кроется подсказка, важная деталь, которую не замечала раньше.
– Не хочешь поделиться итогами вчерашнего разговора?
Я подхватилась с постели, резко развернулась. Сидевший на другой стороне шатра Диего смотрел хмуро, исподлобья; на его лице была написана мрачная обреченность. Хотя, может, мне только так показалось.
– Главный давно уже знает про твой дар. Я не смогла его переубедить.
Не отводя от меня взгляда, Диего поднялся. Я сжалась в комок, зажмурилась, ожидая удара. Но почувствовала лишь ласковое прикосновение к голове.
– Главный умен. Интересно, почему он решил расспрашивать тебя, а не меня? – Голос мужчины звучал спокойно, мягко.
– Не знаю. Но он обещал помочь. Главный отвезет нас к телу мертвого бога, когда ты будешь готов.
– Ты вот так прямо попросила его об этом?.. Впрочем, неважно. Я рад, что этот вопрос решен.
– Послушай! – Меня пронзила внезапная догадка. – Если Главный знал про дар, то почему ничего не сделал, когда ты убил других пустынников?
– Потому что он видел все собственными глазами, – Диего глубоко вздохнул. – Видел, как за одним чудовищем подтянулись остальные. Видел, как они окружили отряд. Убив нас, они бы выследили остальных; никто не вернулся бы в шатровый лагерь. Когда я дал огню волю, многие из отряда уже были ранены.
– Лжец! Почему же ты корчил из себя непонятно кого, почему заставил ненавидеть себя, считать чудовищем?! Зачем было выставлять все в таком свете?
– Потому что я и есть чудовище, Энрике! Потому что некоторых раненых все же можно было спасти, но их добил мой огонь. Потому что я не хотел, чтобы ты плакала обо мне. Потому что… Боги, как ты меня раздражаешь своим характером, своей покорностью! – Диего почти кричал. – Ты прямо как моя мать, которая сдалась, даже не попытавшись бороться. Каково мне было слышать, что тебя травили, а ты принимала это как должное? Каково было сейчас, после того как ты чуть… Я ведь хотел всего лишь вызвать в тебе злость. Ту, что позволяет отстаивать себя, выгрызать у этого мира свой кусочек счастья. Но неужели здесь нет ничего, за что ты хотела бы сражаться? Что было бы для тебя настолько ценно?
– Замолчи! Замолчи, замолчи, замолчи!
Его слова ударяли по самому больному, заставляли сердце кровоточить. Потому что они были правдой, той правдой, в которой я боялась себе признаться. Когда я стала такой? Безвольной, бесконечно несчастной, не способной удержать в руках то, что дорого? Когда окончательно поверила, что я «кукушонок»? Когда пропал без вести Рейнар? Когда Ричард выбирал Лилию вместо меня, а Алан неизменно отдалялся, завидев Аврору?
Я закрыла уши ладонями, но слова Диего продолжали звучать глубоко внутри, вызывая тошноту. Мысли толпились, вытесняя друг друга. Грудь будто сдавило, воздух кончился; я задыхалась, словно выкинутая на берег рыба.
Вспомнилось вдруг, с каким теплом Диего рассказывал о времени, проведенном с матерью на крыше. Оно было у него, это время, эти звезды, ласковые материнские руки.
Это все было и у меня. Дом и семья. Родители, которые заботились, чтобы я была сыта и здорова. Нянюшка, рассказывавшая лучшие истории на свете. Брат, подаривший мне имя, поддерживавший все мои игры. Одна сестра, цветы и музыка которой делали старый холодный замок гораздо уютнее. И другая, маленькая сестренка, научившая меня общаться без слов. Плакучая ива, вечера в дядиной гостиной, все разговоры с Ричардом и Аланом, все полученные мною и отправленные письма…
Это все была любовь. Незаметная, тихая, та, что легко обесценивается и воспринимается как должное, та, которая заглушается грустными событиями, обидами, недомолвками. Но которая никуда не исчезает, помогает пройти через боль и препятствия.
Медленно, очень медленно я отвела руки от лица. Поняла вдруг, что все в порядке. Я могу дышать. Глубоко, полной грудью, как, кажется, никогда раньше не умела. В голове было легко и звонко. Подняв на Диего глаза, я сказала:
– Давай поскорее завершим все дела здесь и попробуем вернуться домой.
Когда Диего ушел на охоту, я принялась собирать вещи. На кухнях меня не ждали, все еще считали больной. Сборы увлекали. Я представляла, что вот-вот отправлюсь в кругосветное путешествие или совершу восхождение на гору – например, на Большую Западную, с пиком Морн. Кто был в тех краях (кто-то из знакомых Авроры), говорил, что по вечерам пик становится багровым, словно он проткнул солнце и из раны хлынула кровь. Интересно, таким же багровым, как барханы и дюны проклятых земель?
За спиной раздался кашель, я обернулась и увидела Мель. Сколько она здесь простояла? Я так погрузилась в мысли, что и не заметила.
– Куда ты собираешься? – спросила она напряженно.
– Просто делаю уборку.
Мель покачала головой, но возражать не стала. Пробормотала только:
– Вот, я принесла тебе немного…
Еда была как раз кстати. Нет, не в дорогу: о припасах нужно будет позаботиться перед самым выездом, чтобы ничего не испортилось раньше времени. А вот я проголодалась.
Мясо оказалось сочным. Пока ели, Мель жаловалась на Га, рассказывала о Маа, которая никого из недавно умерших не встретила. Зато в гости наведалась тень человека, которого все позабыли: его знавала предшественница нынешней Маа. Кем при жизни был этот человек, женщина не уточнила.
– Я помогу тебе убирать, – сказала Мель, когда с едой было покончено.
– На сегодня все, – я быстро перевела тему. – Слушай, давно хотела спросить кое-что. Сколько лет Главному?
Женщина взглянула удивленно, а я чуть язык не прикусила: конечно, откуда ей знать, ведь пустынники годы не считают.
– То есть помнишь ли ты его юношей?
– Не знаю, – пробормотала Мель после короткого раздумья. – Он всегда одинаковый. Такой же, как и сейчас.
– Ну, Мель, этого быть не может. Главный вряд ли намного старше тебя.