– Диего, Диего, Диего! – Я повторила его имя много раз, но спасавшее нас раньше волшебство больше не действовало. А из прорехи за моей спиной тянуло едва уловимым цветочным ароматом, запахами бумаги, чернил, лака для обуви.
Я не стала оборачиваться.
Жар усилился. Я зажмурилась, заслонила лицо рукавом, потянулась к Диего. Без него не уйду: мы прошли весь этот путь вместе – вместе его и окончим. Попробую дотащить Диего до прорехи, но если не получится…
Я сжала раскаленное запястье и закричала от боли. Попыталась сделать шаг, но все тело свело судорогой. Галереи академии начали расплываться, таять. Я рванулась, но, кажется, почти не сдвинулась с места, а потом…
Исчезла боль, и взгляд заволокло темнотой.
Глава 19Цветы и перья
Память странная вещь.
В день своего шестилетия я стояла перед зеркалом и рассматривала лицо, шею, руки и ноги. Было обидно, что гости, пришедшие на мой праздник, так сильно восхищались Лилией: ее прической, платьем и в особенности игрой на фортепиано.
Один человек сказал после того, как стихла мелодия: «Малютка Лили – вот лучший подарок, который тебе сделали в жизни». Обычно я чувствовала гордость, когда сестру хвалили, но в тот раз едва удержалась от слез. Пожаловалась Илае и маме на усталость, сбежала в комнату.
Чем дольше я смотрела в зеркало в тот вечер, тем меньше мне нравилась девочка, которая в нем отражалась.
Казалось, прошедшие годы должны были вытеснить из памяти тот маленький эпизод. Однако я до сих пор хорошо помню и свое отражение, и проникавшие в комнату отголоски праздника. Будто шесть лет мне исполнилось только вчера.
Еще я помню дождливый, с громом и молниями, вечер, случившийся через несколько дней после торжества. Лилия дрожала, прижималась ко мне и шептала: «Давай пойдем к маме и папе!»
«Они уже спят, Цветочек. Будет плохо, если мы их разбудим».
«Ну почему, почему ты не хочешь отвести меня? Гадкая Энрике».
Происходящее за окном ослепляло и оглушало. Внутри все сжималось, но я не могла признаться сестре, что мне тоже очень страшно. Я ведь была старшей и этим гордилась. Пыталась вести себя по-взрослому.
«Ну же, Цветочек, помнишь, нас позавчера снимали на карточку. Ты ведь не заплакала, когда дядя выпустил белую птицу».
«Это совсем не то! Отведи меня к маме, тебе жалко?»
О, как бы я хотела вжаться в тепло маминой рубашки, в запах мяты. Мама обычно приказывала служанкам класть мешочки с сушеной травой в ящики с бельем и одеждой. А папа столько времени проводил с животными, что и сам стал похож на огромного добродушного зверя. Рядом с ним любая гроза не страшна.
Но чтобы увидеть родителей, нужно было выйти из комнаты в темный коридор, где сырость от окон, а за ними дождь и гроза; добраться до потонувшей в сумраке лестницы, подняться на этаж выше.
Мы все-таки собрались с силами и вышли из комнаты. Лилия повисла на моей руке, прижалась дрожащим боком.
Сначала брели, спотыкались друг о друга. А после неожиданно близкого, оглушающего раската побежали. Я молила богов, чтобы комнаты родителей не были заперты, и благодарила их, когда главная дверь поддалась.
Уютный холл, мягкие диванчики, шкаф с книгами и декоративными фигурками, картины, камин. Мы проводили здесь семейные вечера. Мама или Илая читали сказки. Я с замиранием сердца следила за сюжетом, а Лили сразу засыпала, опустив голову мне на плечо. Брат сидел на пуфике у выхода, с тоской поглядывал на дверь и демонстративно зевал.
Рейнару нравились другие истории: про моря, странствия, пиратов, про портовых красоток и верных друзей. Да и вообще, хмурился он, завтра рано вставать, готовиться к экзаменам в военно-морское училище. Столько всего зубрить!
Иногда в холл заглядывал папа. Он пах улицей, шерстью. Мама в шутку жаловалась на Рейнара, а папа говорил: «Глупый мальчишка! Ты будешь вспоминать эти вечера в общей каюте, на сырой койке. И, может быть, заплачешь, когда сядешь писать письмо – вдруг поймешь, что девочки уже выросли, и в нашем доме сказок больше не рассказывают».
«Ничего ты не понимаешь! Этого не будет!» – отвечал брат с раздражением.
«Посмотрим». – Рука отца трепала его волосы.
Я до сих пор не знаю, кто оказался прав. Письма Рейнара были пропитаны любовью к морю. Казалось, скомкаешь листок – и выжмешь соленую воду с обрывками водорослей.
Все изменилось, когда выяснилось, что Вэйна никогда не услышит и не заговорит. Папа стал угрюмым и замкнутым, мама нервной. Мы учили язык жестов по специальным пособиям, заказывали детские книги для глухонемых. Там тоже были сказки, правда, короткие и скучные; их сопровождали советы, как на языке жестов объяснить ребенку важные моменты. И ни в одной истории не было описания звуков.
Мне это не нравилось: ведь лес – не лес, если кроны не шумят, когда их волнует ветер, реки – не реки, если не журчат их воды, и лето – не лето, если не стрекочут кузнечики, не поют птицы. Не было больше сказок из нашего с Лилией детства. Холл в родительских покоях перестал превращаться то в волшебный грот, то в замок принцессы или колдуна.
Но в мои шесть лет шкаф и тумбы все еще бывали скалами, ковер – морем, столик, стулья и мамино любимое кресло – кораблями и островами. Из холла в спальню вела дверь с полупрозрачными стеклянными вставками. В ту грозовую ночь она была приоткрыта; мы услышали голоса родителей, которые о чем-то спорили на повышенных тонах.
В детстве многие чувства скоротечны. Таким оказался и наш страх: он мгновенно сменился любопытством. Мы с Лилией затаились вместо того, чтобы постучать.
Потом я услышала свое имя.
– Нет, этого не может быть! Я отказываюсь в это верить! – Мамин голос сорвался на крик.
– Но, милая, Карло не может ошибаться. Во всем королевстве не найти человека, который разбирается в дарах лучше него, считывает умения.
– Есть такой человек, и ты это прекрасно знаешь.
– Я с Фернвальдом ничего общего иметь не хочу. Кроме того, если он не стал лечить маму, то неужели возьмется за нашу дочь?
Повисла пауза. В приоткрытую дверь я видела мамин силуэт. Она сидела сгорбившись, спрятав лицо в ладони.
– Карло сказал, что Энрике пустая. Нет причин ему не верить. Что поделать, у девочки никогда не будет дара. Иначе он давно бы проявился, и ты сама это знаешь.
Мама всхлипнула, папа что-то зашептал. Я судорожно вцепилась в спинку кресла, за которым мы с Лилией прятались.
Вспомнила Карло: в прошлом месяце мы целую неделю гостили у этого добродушного пожилого господина. Он курил трубку и загадывал сложные загадки, ни одну из которых мне не удалось решить.
Один раз он завязал мне глаза черной лентой, заставил ходить по комнате и искать «клад». Я очень старалась, но ничего не нашла, и это стало последней каплей. Я возмутилась, сказала, что ни один клад не был бы найден, если бы кладоискателям завязывали глаза. Карло усмехнулся: «Одних только глаз недостаточно, чтобы отыскать редкие сокровища».
– Может, права была Морла? Когда Энрике только родилась, Морла сказала, она совсем на нас не похожа? Пошутила, что та бабушка, повитуха, сослепу перепутала детей… – мамин голос показался мне незнакомым. Тонкий, нервный. Как дрожащее пламя свечи, которая скоро погаснет.
– Да она завистливая дура, эта твоя Морла. Настоящая подруга такого бы не сказала. Так что держи себя в руках.
– А что, если это правда?
Молчание. А затем…
– Пожалуйста, давай поищем. На всякий случай. А вдруг и правда наша настоящая девочка осталась в той деревне?..
– Ладно, – согласился папа.
Внезапно сидевшая рядом со мной Лилия рассмеялась, ее пальчик больно ткнулся мне в грудь:
– Подкидыш, подкидыш! Энрике – подкидыш! Верни мне настоящую сестренку! Куда ты ее дела?
Родители выбежали на крик, отвели нас по кроватям. И мама не поцеловала меня в лоб, как делала это обычно. Той ночью мне снилась девочка, похожая на Лилию. Она смотрела с укором и шептала: «Ну почему же ты, а не я? Почему же именно ты?»
Я помню все, что было после того вечера. Всю цепь длинных и скучных дней. Каждое звено.
Помню, как однажды маялась со скуки. Хотела поиграть с Лилией, но передумала. Проходя по коридору, я чуть не столкнулась с мамой и, сама не зная почему, юркнула в ближайшую комнату. Приникла к замочной скважине; обрадовалась, когда мама прошла мимо, не заметив меня. Затем выбралась, побежала в комнату. Стала рассматривать подарки, хотя после дня рождения не обращала на них внимания. Потому что выпал первый снег. Я мяла его в пальцах, лепила фигурки зверей, протаптывала дорожки в саду и шла по собачьим следам, представляя, что я тоже собака; радовалась, что наконец-то выпустили из вольера.
Но в тот день гулять не хотелось.
Я рвала оберточную бумагу, вытряхивала на ковер содержимое коробок – вещи, которые дарят обычно шестилетним девочкам. Кукол, книги, платья, гребни, ленты, заколки, игры. Что-то у меня уже было, из чего-то я выросла, до чего-то не доросла…
Только один подарок привлек внимание. Обложка гласила: «Большая книга легенд». Я принялась читать.
Первая легенда – о начале.
О том, как боги слепили людей из глины, чтобы они возделывали поля и взращивали сады.
Умирая, люди возвращаются в землю в узких ящиках-гробах. Тому, кто прожил около девяноста лет, кладут в гроб бессмертие. Одним соцветия амаранта кажутся причудливой брошью, а других пробирает дрожь: «Боги, да у усопшего кровь на груди!»
В ручках умершего ребенка покоится короткое счастье. Бархатцы выглядят скорбно и торжественно в маленьких пальчиках.
Если у человека не осталось детей, в его гроб кладут одиночество, а на могилу кроме поминальных венков приносят вересковый мед.
Когда умирает молоденькая девушка, на ее грудь опускают невинность, а парни возвращаются в землю с юностью в руках. Хотя, казалось бы, не место маргариткам и первоцветам в могилах…
Я поняла, почему на дороге, ведущей мимо кладбища, так много лавок с цветами, живыми и искусственными. А я, глупая, однажды так просила маму купить мне букетик… Мы проезжали мимо, и снег хрустел под колесами кареты.