Тогда, осенью, мастерская была закрыта от посетителей: Джейли писал новую картину – не на заказ, а по велению собственной души. Художник не пускал никого в мастерскую, но Аврора настолько умела расположить к себе людей, что ее пропускали всегда и везде. Именно благодаря ей мне удалось увидеть эксцентричного Джейли за работой: сосредоточенного, закусившего длинный черный ус. Другой ус был слишком задран вверх, блестел от воска.
Джейли Джей-Джерон писал картину, поглядывая на обнаженных натурщиц. Они стояли полукругом, первая держала в руках, на уровне груди, кабанью голову. Девушка была совсем юной, и свиная кровь текла по ее животу, по паху, тонкими струйками – по ногам. От Авроры я успела узнать, что художник часто изображает животных, поэтому во внутреннем дворике мастерской есть хлев, конюшня, птичьи клетки. Помню, как почувствовала тошноту, представив, как отрубают голову свинье.
В руках второй девушки был нож. Она держала его так, словно готовилась в любой момент нанести смертельный удар. Третья натурщица, немолодая женщина с седыми волосами и впалой грудью, стояла на коленях, сложив руки в молитве, и смотрела на лезвие. Она была центральным звеном.
Плечи четвертой девушки обвивала змея. Натурщица зажимала рукой ее голову, а хвост цеплялся за талию. Проследив за нашими взглядами, Джейли усмехнулся: «Аврора, может, хотите попозировать? Помните, у вас неплохо получалось…» Аврора засмеялась и ответила что-то вроде: «Я сейчас меняю кожу, свисающая чешуя будет отвлекать».
Пятая, последняя, девушка держала длинную палку. Точнее, ветку, кривую, с остатками коры и ножевыми пометками.
Художник поделился, что картина будет называться «Молитва». Теперь мне было интересно, закончил ли Джейли работу. Какие чувства я испытаю, увидев полотно, красные масляные подтеки, устремленные на нож глаза?
Может, я наберусь храбрости и спрошу: «Каким богам она молится?» А может, промолчу и подумаю: «В этом нет никакого смысла, просто Джейли любит эпатировать публику». Или, может…
Со слов Авроры, каждая его картина, сделанная не на заказ, широко обсуждалась (и осуждалась) в гостиных и ресторанах, в фойе театров и в других светских местах. Художник выбирал слишком странные темы. Я не разбиралась в искусстве, но, может быть, посмотрев на «Молитву», я вмиг поняла бы, что чувствовал Джейли, замуровавшись в своей мастерской с грязными полами, в прилипшей к телу одежде, заляпанной краской. О чем он грустил, обводя контуры, накладывая тени, добавляя оттенки. Что хотел показать, а что скрыть.
– С возвращением, – сказал Джейли, как только я переступила порог мастерской. Я так удивилась, что даже «спасибо» не сказала. Не надеялась, что он меня помнит.
– Вам Аврора рассказала? Ну, что я… уезжала?
– Герцог Алерт. Месяц назад он заказывал картину для своего кабинета.
Значит, художник вернулся к работе с заказами.
Я осмотрелась. Полы были чистыми, мольберты аккуратно расставлены в ряд, накрыты тканью. На столе покоился ящик с надписью «эскизы», рядом высилась стопка чистых листов. Я перевела взгляд на Джейли. Передо мной стоял опрятный мужчина средних лет, атлетически сложенный, гладко выбритый, с проседью в зачесанных назад волосах, в модном костюме. Теперь ничто не напоминало того человека, безумца или гения, которого я встретила больше полугода назад.
Художник улыбнулся:
– Вы удивлены? Зато теперь понимаете, почему я не пускаю посторонних во время серьезной работы.
Я кивнула.
– Стрижка вам очень идет. Может быть, вы не против поработать как-нибудь моей натурщицей? Разумеется, все в рамках приличий. А пока что… – Джейли отошел от мольберта. – По глазам вижу: у вас ко мне дело.
– Да, – я достала из сумки книгу с закладками. Полистала, показала маленькие изображения, горные пейзажи. – Я бы хотела, чтобы вы перерисовали эти картинки в цвете. Так, чтобы они были похожи на те, что продаются в сувенирных лавках.
– Понял. Работа легкая, но заказов сейчас многовато. Поэтому управлюсь за три недели.
– Я должна оставить задаток?
– Сделаю бесплатно, если согласитесь позировать мне.
Я задумалась. Затем кивнула.
– Будь по-вашему. Только если расскажете, что случилось с «Молитвой».
– Ну что вы вдруг вспомнили… Дописал, теперь пылится на чердаке. Мне не нравится, как она получилась, – Джейли махнул рукой, отвернулся. – Только не просите показать. Не хочу, чтобы кто-нибудь видел эту картину.
– Почему вы назвали ее «Молитвой»?
Художник вновь посмотрел на меня, на этот раз с любопытством.
– Многие люди до сих пор сопровождают молитвы жертвоприношениями. Например, заколов свинью и преподнеся ее тушу любителю сочных окороков, я помолюсь, чтобы он отдал деньги не мастерам, которые умеют строить мельницы, а моим людям, которые тоже это умеют, но гораздо хуже. Я принесу в жертву дерево – отправлю древесину тому, кто продаст мне задешево землю. Даже если на этой земле уже стоит чей-то дом.
– Слава богам, далеко не все приносят подобные жертвы.
– Извините, не сдержался, – взгляд Джейли смягчился. Он полистал книгу. – Горы очень красивые. С детских лет мечтал там побывать, но так и не собрался. А теперь работы много, не найти сил на дорогу. А столицу я люблю, но иногда она, как старая дева, так крепко обнимает в ответ, что не вырваться.
– Дядя тоже сравнивает столицу с женщиной.
– Наверняка с красоткой. А что насчет вас, Энрике?
Я задумалась.
– Она похожа на сцену. Как бы банально это ни звучало.
– В какой-то степени все, что нас окружает, – декорации, тогда как сами мы персонажи пьесы. Боги смотрят и делают ставки, чья игра окажется талантливее, – художник задумчиво почесал подбородок. – Расслабьтесь, это не мои слова, а основателя Театра Солнца. К слову, у меня есть два билета на сегодняшнее вечернее представление. Не хотите ли сходить с кем-нибудь из знакомых?
Аврора говорила, поклонники довольно часто дарят Джейли что-нибудь в этом роде: поэты – приглашения на творческие вечера, актеры и актрисы – билеты в театры, работники ателье дают хорошие скидки на пошив костюмов.
– А вы сами не хотите? Или работы много?
– Увы. Я пригласил одну даму, но она отказалась. Так что забирайте оба билета.
– Спасибо, – я немного помолчала. – Может быть, вы все-таки решитесь…
– Нет. Точно нет.
Пожала плечами, направилась к выходу. На пороге остановилась, сказала:
– Я никому не отдам второй билет. Если вы все-таки передумаете, то приходите. Буду ждать.
Джейли не ответил.
Глава 21Розовая Аллея
Розовая Аллея утопала в зелени, на ветках декоративных деревьев волновались белые ленты. Молодая парочка, краснея от смущения, дрожащими руками повязывала свою ленточку на незанятую ветку. Она – за один край, он – за другой. Они путались и стыдливо опускали глаза, когда случайно соприкасались пальцами. Прохожие посмеивались и шли дальше с мечтательным выражением на лицах. Наверное, вспоминали свои белые ленты, своих девушек в белых платьях и своих юношей с белым пушком над верхней губой.
На Розовой Аллее розы не росли. Розы любят воду, тепло и солнце, а у столицы слишком переменчивый характер и мало терпения.
Розой звали девушку, которая когда-то жила на этой улице. Говорят, она была очень красива, но слепа. Роза играла на фортепиано и пела так, что по вечерам полгорода собиралось под окнами послушать ее песни.
Однажды, когда Роза была еще совсем маленькой, нянюшка потеряла слепую девочку на рыночной площади, и плохие люди завели ее в трущобы, раздели до исподнего, сняли с шеи серебряный кулон и кольцо с пальца – мамины подарки на день рождения – и оставили бродить по улицам да закоулкам, натыкаться на стены и прохожих. Люди торопились по своим делам, и никому не было дела до перепуганной Розы: в те времена в столице на каждом перекрестке нищие выпрашивали монету «на хлеб», а чумазые детишки промышляли мелким воровством.
Роза едва не угодила под колеса телеги, но в последний момент пробегавший мимо мальчишка Сван, сын цветочницы, успел ее спасти. Пожалел, довел до дома – правда, всю дорогу Сван робел и сомневался: разве может девочка благородного происхождения, да еще и слепая, бегать по улице без присмотра? «Врет, как есть врет!» Но ведь кожа у нее белая и гладкая, ноготки аккуратно подстрижены, кудри тяжелые, блестящие. А у всех его маленьких подружек руки в синяках и царапинах от уличных игр, ногти вечно обкусаны, волосы не ведают расчески. «Может, не врет?»
Родители Розы заплакали, отблагодарили Свана звонкой монетой. Сама девочка ласково погладила спасителя по руке, потянулась, чтобы поцеловать его в щеку, но ненароком ошиблась: поцелуй пришелся в губы. С тех пор сын цветочницы приходил под ее окна каждый вечер, вместе с другими зеваками, для которых Роза открывала окно и играла на фортепиано.
Слушатели расходились, когда пожилая учительница клала руку на плечо девочки, чьи пальцы не могли остановиться. «Ты сегодня молодец, хорошо поработала. Правда, были ошибки. Вот, смотри», – дальше шли слова, которых сын цветочницы не мог разобрать. Затем старушка извлекала из фортепиано еще несколько звуков – мальчику казалось, инструмент отзывается недовольно, лениво. Совсем не так было, когда играла Роза. «Что же, на сегодня урок окончен». Крышка опускалась на клавиши со стуком.
Сван ненавидел этот звук. Когда лилась музыка, ему отчего-то казалось, что они с Розой связаны невидимой нитью; крепко-накрепко, не разорвать и не разрезать. Но опускающаяся крышка фортепиано, тяжелая и лакированная, перерубала эту нить как топор. Роза оставалась в просторной комнате, в доме с чистыми полами, с кроватями, где пышные матрасы и одеяла, с прислугой, со стеклянными столиками, на которых несколько раз в день появлялись фарфоровые тарелочки и чашечки, булочки, кофе или чай.
Ей оставаться, ему уходить.
И он уходил, уходил позже всех. Вечер сгущал тени – словно пытался прикрыть прелести кокетки-столицы непрозрачной вуалью, и она, злясь, зажигала фонари и окна, отчего становилась чувственной, таинственной. Сван бросался в приближающуюся ночь, в ее запахи и аккорды, в улицы, вымощенные плиткой – словно усеянные клавишами. Роза никогда не увидит, как над городом догорает закат, а внизу уже темно: словно дым от пожара опускается не вверх, а вниз. Не узнает, как красиво подсвечивается дворец, канцелярия и казначейство: разноцветными огнями, красными, синими и желтыми. Никогда…