Я и не думала, что дорога на границу между сном и явью приведет меня домой.
Здесь легко дышалось, хотелось смеяться. Я сорвалась, побежала – мимо псарни, мимо оранжереи и палисадника – ко входу и дальше, в комнату родителей, к Вэйне и Лилии. Ветер шумел, доносил обрывки слов; но стоило остановиться, прислушаться, и слова превращались в птичью песнь с ближайших крон.
Поэтому я решила больше не останавливаться.
Направляясь в комнату к родителям, я услышала мелодию. В каминном зале Лилия играла на фортепиано. «Чародейство», единственное произведение умершего тридцать лет назад композитора, плыло по воздуху, проникало в каждое отверстие, просачивалось в трещины, вившиеся по стенам. Я тихонько вошла в зал, прислонилась к стене. Грудь Лилии то вздымалась и медленно опускалась, то ходила ходуном, словно сестра дышала «Чародейством».
Когда угасли последние оттенки мелодии, она обернулась. На этот раз я не удивилась, увидев молодое бабушкино лицо: уже во второй раз я перепутала сестру с женщиной, чьими портретами любовалась в детстве. Вот только сейчас встретиться с Вэйной, Лилией, мамой и папой мне хотелось гораздо больше. Пусть даже во сне.
Бабушка нахмурилась, поймав мой взгляд. Сказала задумчиво:
– Мне всегда хотелось посмотреть на тебя.
– Зачем? – «Мне все это снится, так почему я спрашиваю?»
Постаралась напомнить себе, что в это же самое время настоящая я – безвольное, обмякшее тело, склоненная голова, упавшие на лицо волосы, пустые глаза – сидит в кресле в той душной маленькой комнате и рассказывает птичьему человеку о проклятых землях. А за дверью ждут Диего и Фернвальд. Все это казалось таким… далеким, утонувшим во времени. Ладно скроенной историей, которую кто-то когда-то мне рассказал.
А бабушка рядом, смотрит печально и нежно:
– Ты этого не помнишь, но ты стала последним ребенком, которого я держала на руках, которому пела песни.
Я сглотнула засевший в горле комок, прошептала: «Спасибо». Бабушка улыбнулась, протянула руку и погладила меня по голове. Первым порывом было отстраниться, вторым – обнять. Я не сделала ни того, ни другого. Просто замерла, словно дикая кошка, к которой впервые прикоснулись ласково. Стоит она, настороженно выгнув спину, и не может понять, оцарапать ли руку или потереться о ладонь.
– Ты придешь со мной попрощаться?
– Да. Если получится. Если когда-нибудь окажусь дома.
– Окажешься.
Бабушкина рука опустилась мне на щеку; погладила, стирая слезы. «Ой, – удивилась я, обнаружив, что плачу, – извини». Но очертания бабушкиного лица, рояля, комнаты уже размывались; лишенные границ, цвета и оттенки перемешивались. Я закрыла глаза, но мутное марево, казалось, проникло и под веки.
Бросило в дрожь, я притянула колени к груди, сжалась, чтобы согреться. На секунду показалось, что, проснувшись, я увижу шатровую крышу, корявую самодельную мебель, сложенную стопками одежду. А снаружи Маа прижмет к ткани ладони и спросит, что я хочу передать тем, кто еще не умер.
Но когда я наконец открыла глаза, то увидела мужчину с птичьим лицом. И поняла, что это он – не бабушка – гладил меня по голове и стирал слезы.
– Все будет хорошо, – сказал он тихо, не птичьим голосом. – Вы подпишете документ о неразглашении, и на этом все плохое закончится. Для вашего дяди. Его никто не тронет.
– А для меня? – Горло будто сдавили невидимые холодные руки.
– Вы ведь и сами понимаете, что еще нам понадобитесь. Похоже, зря мы отказались допрашивать вас наравне с Диего, – мужчина резко подался вперед. Я отпрянула: радужки его глаз пожелтели, словно и впрямь у хищной птицы. – Вы пробыли в проклятых землях не так долго, не успели измениться. Вы все еще можете дышать здешним воздухом и есть нормальную еду. А для большинства из нас – тех, кто входит в исследовательскую группу и регулярно путешествует за Стену, – многое теперь недоступно. Привычный, родной мир нас отторгает. Посмотрите на меня: чем дольше я нахожусь по эту сторону, тем выше поднимается температура моего тела. И эта лихорадка не лечится лекарствами, только пустыней, кишащей чудовищами. Жар тела… Ничего не напоминает?
Я кивнула, сглатывая вставший в горле комок.
– Верно. Диего. Но все же различия есть. Знаете, в исследовательской команде уже давно не было людей благородной крови. Конечно, их больше ценят. Но главная причина – слишком быстро проклятые земли соскабливают с них человеческое, оставляя один голый дар. Но вас, Энрике, это удивительным образом не затронуло…
– Потому что дар у меня слабый. Считайте, что его вовсе нет.
– Зачем же вы лжете? – мужчина вздернул бровь. – Впрочем, у меня нет времени спорить с вами. Добавлю лишь: то, что вы с Диего рассказали о поселении, тревожит. Мы наблюдали за жителями пустыни издалека, подмечали особенности. Жалкая кучка выживших, калеки, они не были нашим приоритетом. Но теперь… Общение с мертвыми, миражи. Способность некоторых входить в тело мертвого бога без амулетов – и выходить оттуда живыми.
Повисла неуютная тишина. За маленьким зарешеченным окошком начинало светлеть небо. Наконец, вздохнув, птичий человек сказал:
– Не смотрите на меня таким затравленным взглядом. В конце концов, мы здесь пока еще не чудовища. Месяц-два отдохните, приведите в порядок свои дела. А затем мы официально предложим вам присоединиться к исследовательской группе, только и всего.
Я с трудом поднялась. Голова кружилась, тело казалось налитым свинцом, болели ноги и спина. Птичий человек не подал мне руки, остался сидеть. Его голос нагнал меня у двери:
– Знаете, когда-то давно ваш дядя работал с людьми, на чью память неправильно наложили вуаль. Они не узнавали себя в зеркале, не отзывались на собственное имя. Должно быть, Фернвальд испугался, что и с вами произойдет нечто подобное. Это я вот к чему подвожу: то, что устроил ваш дядя – предательство короны. И только благодаря Алану нам удастся замять это дело. Если бы о вашем побеге узнали, к примеру, завтра вечером, Фернвальд легко бы не отделался. Его бы лишили всего и, скорее всего, казнили.
Я навалилась на ручку, вышла, прислонилась к стене. Тянуло спину, ноги словно онемели. Нужно было собраться с духом, чтобы сделать шаг. Диего медленно поднялся, держась за спинку стула, и застыл, покачиваясь. Фернвальд дернул его за руку, пробормотал: «Гиблое дело, даже не пытайся».
Алан, про которого, казалось, все забыли, вскочил со стула. Я посмотрела в его глаза и испугалась: они были красными, взгляд – безумным.
По телу прошла волна дрожи.
– Энрике! – Крик Диего был пронзительным.
Внезапно поняла, что не только я дрожу: все вокруг трясется. Сильнее и сильнее с каждой секундой. Пол заходил ходуном; столик накренился, упали чашки, брызнув недопитым чаем и фарфором. Стулья, смешно подпрыгивая, поползли в угол, один перевернулся, задрав к потолку тонкие ножки. Оконное стекло разлетелось, захлопали ставни. В помещение ворвался холодный, совсем не весенний ветер, закружил вихрем пыль и стекло, бросился мне в лицо. Я упала на колени, еле успев прикрыть руками голову.
– Эни, успокойся, – дядин голос едва пробивался через весь этот шум.
Попытка унять стихию успехом не увенчалась. Ветер закручивал воронку в тесной комнате, срывал шторы, толкал мебель на людей. Я пыталась считать секунды, но на второй минуте каждый раз сбивалась и начинала заново, путаясь в мыслях и числах.
Ветер стих внезапно. Сперва я не двигалась, боясь, что все повторится, но потом немного осмелела и открыла глаза.
Фернвальд глухо стонал, прижимая ладонь к ране на лбу, кровь сочилась меж пальцев, тонкой струйкой стекала к запястью. Руки Диего были исцарапаны; он, чуть сощурившись, смотрел на меня. Обеспокоенно и удивленно.
– Это не я… Я не…
– Это я сделал, – я повернулась на голос и увидела Алана.
Я совсем забыла о нем, испугавшись за Фернвальда и Диего.
Алан стоял, прислонившись к стене, весь бледный – но на его лице и руках не было царапин. Он запустил руку в карман, вынул что-то, поднес к глазам. Губы его тронула улыбка.
Внезапно Алан прикрыл глаза и упал. Страшно, как тряпичная кукла, лицом вперед.
Фернвальд рванулся, попытался встать, но не смог. Дополз до распростершегося на полу тела, с трудом перевернул его. Ощупал голову, измерил пульс, а затем вытащил из-под руки Алана небольшой камень с острыми ребрами и сверкающими гранями.
– Помогите! Кто-нибудь!
Дверь рядом со мной отворилась, птичий человек пронзительно крикнул. На его зов слетелись одетые в черное люди. Они подняли Алана и унесли, а дядя остался сидеть. По его щекам текли слезы.
Спустя несколько долгих минут дядя вскочил, бросился к выходу. Мы с Диего тоже хотели последовать за ним, но нас остановили. Отвели в специальную комнату, где заставили подписать документ о неразглашении и надеть на шею тонкую литую цепочку.
– На этом все, – сказал птичий человек. – Раз в месяц будете писать отчет о вашем местонахождении – о том, чем занимаетесь и с кем общаетесь. Цепочку постарайтесь не снимать лишний раз, иначе нам придется потревожить вас своим приездом. Подробные инструкции получите на днях, доставим в дом герцога Алерта.
Алан когда-то рассказывал, что зеркальные камни вырастают в подвалах или на чердаках домов, стены которых видели, как поколения сменялись поколениями, как мучительно умирали одни люди и рождались другие. Камень становился сердцем места, куда складывали ненужные вещи – и ненужную память; они искусно прятались в старых ковровых рулонах, прирастали к стенкам расстроенных роялей, ютились под тканевыми крышами вышедших из моды торшеров, бросали блики на пыльные бокалы. Казалось, они делали все вокруг своей частью, впитывали сущность окружающих предметов. Захочешь вернуть на стену старинную картину – рама рассыплется трухой, стоит лишь к ней прикоснуться; бросишь ключи на стол (например, зайдешь проверить, осталось ли на чердаке место для новой порции ненужного) – и он подогнет ножки, обвалится, вздымая пыль.