– Я скоро вернусь.
Он кивнул и улыбнулся в ответ, и от этой его улыбки, первой за долгое время, стало легче.
В этот раз поезд не проезжал участок вдоль Стены. И слава богам. Не знаю, как бы мы себя чувствовали, о чем бы думали, глядя на мутное марево и зная, что за ним – не бездна, не море льда или пламени, как полагают некоторые.
Я скучала по женщине с серыми глазами, которая научила меня плести косы и завязывать платок на голове так, чтобы он держался целый день. Ее фигура мерещилась мне на перроне, в коридоре поезда, в дверях соседнего купе. Закрывая глаза, я чувствовала песок под веками и песок на губах, если произносила хоть слово.
Я не знала, о чем думал Диего. Во время всего пути он не отводил взгляда от окна и, казалось, видел совсем не проплывающие мимо деревеньки, поля и перелески. Диего не шевельнулся, даже когда совсем стемнело и в купе принесли лампу.
В черном мареве за стеклом отражалось его лицо. Я смотрела на него – то на лицо, то на отражение – перед тем как заснуть. А когда проснулась, то подумала, что Диего, должно быть, не только не ложился, но и вообще не сдвинулся с места. Мы прибыли на рассвете, из теплого вагона выбрались на холодный воздух – будто нырнули в прорубь.
Земля, на которой я родилась, встретила меня птичьим криком. Он был тревожным – вырвал из полудремы, заставил вздрогнуть. Я обнаружила, что лежу, сжавшись на узком сиденье кареты, головой устроившись на коленях Диего. Он перебирал мои волосы, легко массировал макушку. Шея и спина затекли, я с трудом привела себя в вертикальное положение, отодвинула шторку, но увидела лишь тянущиеся к окну ветки.
Диего выглядел измотанным.
– Ты поспал? Хотя бы чуть-чуть?
Он покачал головой.
– А стоило бы.
Вспомнилось вдруг, как я волновалась по дороге в столицу, как думала сбежать и начать жизнь заново где-нибудь далеко от дома. Какой я была наивной тогда и какой взрослой казалась себе сейчас, хотя прошло чуть меньше года.
Мурашки пробегали по спине при мысли, что я скоро увижу родителей. Я попробую удержать себя в руках и не броситься им на шею, не расплакаться, благодаря всех богов за нашу встречу. Жаль, они не узнают, как сильно я скучала по ним в проклятых землях.
Я подписала бумаги о неразглашении, и теперь если хоть словом обмолвлюсь, последствия будут не из приятных. Поэтому придется врать и молча смотреть на то, как стремительно разрастается пропасть между мной и родителями.
Что чувствовали мама, папа и сестры, получая письма, написанные рукой Фернвальда, не моей? О чем думали, узнав, что их дочь сбежала за границу? И не одна, а с женихом собственной сестры… Чем же она там занималась, раз вернулась обратно исхудавшая, с огрубевшими руками и обрезанными волосами? Не зная правды, легко сделать выводы. Родители наверняка их уже сделали, поэтому не будет ни радости, ни объятий.
– Не переживай, – Диего поцеловал меня в щеку и внезапно пересадил к себе на колени. – Я скажу, что увез тебя чуть ли не силой. Попрошу у герцога Алерта твоей руки. Извинюсь перед Лилией.
– Ей будет больно.
– Твоя сестра еще встретит своего человека, – помолчав немного, он добавил: – Что бы ни случилось, я на твоей стороне. В конце концов, можно быстро повидаться и уехать.
За окном мелькали знакомые пейзажи. Посадки, высокая трава, зеленые деревья. Земля, на которой я выросла, была небогатой. Если бы не прабабушки и прадедушки, владевшие таким же, как у Лилии, даром, наша земля была бы мерзлой, не умела бы проращивать зерна.
Я вспоминала зимы, рассыпчатый снег, не тающий до второго месяца весны. В детстве я играла в снежки с дворовыми ребятишками, строила крепости, рисовала палочками картинки…
– Мы много раз ездили по этой дороге, когда я была маленькой, – начала я рассказывать, так как молчание давило. – Раньше в этих краях у нас была летняя дача. Потом брат уехал, родилась Вэйна; она часто болела, поэтому родители не рисковали надолго покидать дом. Дача постепенно опустела, стала ненужной. Тем более что у нас рядом с замком красивый сад, который плавно переходит в парк. А со стороны псарни к саду примыкает крытая оранжерея; там Лилия выращивает редкие южные цветы и лекарственные травы…
Перед глазами возникло чудовище, притворившееся моей сестрой. Секунда-другая, и морок исчез. Диего поднял руку и осторожно разгладил складку меж моих бровей.
– Не хмурься, тебе не идет. Расскажи мне еще что-нибудь.
Я стала вспоминать все истории, записанные в «Большой книге легенд», которые были связаны с этой землей. Диего слушал внимательно, иногда задавал вопросы, хотя все мои сказки он знал чуть ли не наизусть. Я часто пересказывала их в проклятых землях, в общем круге.
Когда карета сделала последний поворот и вдали показались очертания замка, я замолчала.
При въезде во двор я волновалась так, что тряслись руки. Диего пытался унять дрожь, разминая мне каждый палец. Долгих пять минут карета ехала по парковой дороге, затем вдоль замка, направляясь к площадке перед главным входом. Мелькнули в боковом окошке псарня и оранжерея.
Ход замедлился, колеса в последний раз стукнули, и все стихло. Я потихоньку выглянула наружу.
Там была мама.
Она шла быстро, почти бежала, и лицо ее было таким… Словно вырезанным из моих воспоминаний о раннем детстве. Не изможденным, каким оно было после рождения Вэйны и когда девочка болела. Не строгим, с поджатыми губами и складкой между нахмуренных бровей: так она обычно смотрела на меня.
Я всхлипнула, распахнула двери и бросилась маме навстречу.
Мама, обычно скупая на эмоции, крепко прижала меня к себе, зашептала что-то нежное. Стоя в кольце ее рук и слыша, как бьется ее сердце, я разрыдалась. Плакала, уткнувшись в плечо, пахнущее мятой: мама растирала душистые листья, смешивала их с мазью и добавляла в баночку каплю эфирного масла. Я вдруг вспомнила эти выветренные столицей и выжженные проклятыми землями детали – кое-что о ней, кое-что о других. И кое-что о себе.
Вспомнила, как маме однажды прислали дорогие духи в подарок, а она отдала их Лилии. Лилия так гордилась, так хвасталась, повторяла: «Знаешь, почему она подарила их именно мне, а не тебе?.. Потому что ты – кукушонок, кукушонок». «А ты попугай», – зло отвечала я. Когда Лилия ушла на урок музыки, я пробралась в комнату сестры и разбила флакон.
Лилия кричала, плакала; я все отрицала, а мама молчала и смотрела на что угодно, только не на нас. Словно ей было все равно, кто прав, кто виноват. И в особенности не было дела до судьбы флакона.
…Больше никто на моей памяти не растирал травы, не смешивал их с мазью. Никто.
Кроме меня.
Я любила не только мяту, но и лаванду, ромашку, гиацинты – они росли в теплице Лилии и всегда были под рукой. В цветочных лавках столицы не продавали этих растений, поэтому приходилось покупать душистые пакетики в чайной. Воздух в моей комнате пропитался травяным ароматом самодельных саше, им пахли мои платья, сорочки и простыни.
За маминым плечом я увидела Лилию. Что-то внутри оборвалось и ухнуло в самые пятки. Живая, живая, живая! Не мираж пустыни, настоящая девушка. Оказывается, за год я почти забыла, насколько красива моя сестра.
Она стояла в длинном платье, с распущенными волосами; ветер волновал светлые пряди, но не путал. Спокойное выражение на лице, а вот в глазах… Знать бы, что там: Лилия отвернулась сразу после того, как наши взгляды встретились.
Папа что-то сказал сестре, и она направилась обратно к крыльцу.
Папина бородка кололась, когда он целовал мои щеки, и я невольно вспомнила о гладкой, холеной коже Фернвальда. И вместе с тем отметила, насколько отец похож на своего брата. Это проявлялось не столько во внешности, сколько в неуловимых на первый взгляд деталях, которые открываешь, лишь прожив с человеком некоторое время: осанка, ясный и прямой взгляд, манера зачесывать волосы, морщинки вокруг глаз.
Когда папа отошел, меня чуть не сбил с ног теплый вихрь по имени Вэйна. Сестренка с разбегу обхватила меня руками. Как она выросла! Теперь светлая макушка доставала мне до ключицы.
Когда Вэй отстранилась, я стала целовать ее маленькое лицо. Сестра жмурилась и смеялась, а затем вдруг покачала головой и погладила меня по влажной щеке.
Когда с приветствиями было покончено, мы направились ко входу; мама поддерживала меня под левую руку, на правой повисла Вэйна. Папа шел рядом с Диего, они тихо беседовали. В обеденном зале было тепло и пахло цветами, собранными в напольные вазы. Я сразу поняла, что букеты составляла Лилия: лишь у нее получалось так гармонично сочетать цвета.
Меня усадили рядом с мамой, по правую руку сел Диего. Я улыбнулась мужчине, отметив про себя, что он очень напряжен. Неужели папа сказал ему что-то неприятное?..
Уголки губ Диего дрогнули, будто он хотел улыбнуться в ответ. Я подвинула свой стул, прижалась бедром к его ноге, жестом попросила наклониться:
– Видишь ту картину… – прошептала я, указав на противоположную стену.
Я на ней вышла нехорошо: гадкий утенок на фоне красивых родителей, белокурых сестер и синеглазого брата. Я стала рассказывать о том, как стояла тогда перед художником в неудобном платье, на неустойчивых каблучках. Ткань кололась под мышками, хотелось есть, но нам, детям, строго-настрого запретили своевольничать. Приходилось ждать, пока художник завершит эскизы.
Я постаралась сделать рассказ смешным, и в какой-то момент почувствовала, что Диего немного расслабился.
Лилия села напротив. С минуту она переводила пристальный взгляд с меня на Диего, а затем опустила глаза и весь вечер смотрела в тарелку. Мама с папой расспрашивали о жизни в столице, о погоде и развлечениях. Это была обыкновенная светская беседа, и Диего, знающий все ее тонкости, держался уверенно. Я боялась неловких пауз, поэтому всеми силами старалась поддержать ничего, в сущности, не значивший разговор. Пересказывала городские легенды, делилась впечатлениями о театральной постановке, на которой мне удалось побывать по милости художника Джейли Джея.