Дерево, поднявшее над землей свои корни, служило своеобразным рубежом. Дальше начинался другой мир – дикий, необузданный. Заросший крапивой и высокой травой, в которую ляжешь – утонешь, с едва протоптанными тропинками, терновыми кустами, крыжовником, яблонями с кислыми маленькими плодами. В детстве мы с Лилией не раз помогали няне собирать их: из дичек получался отличный соус для мяса.
Я повела Диего дальше, за пределы ухоженного парка. Туда, где по воздуху тек густой, медово-горький травяной аромат. Я закрыла глаза, вдыхая полной грудью.
Раньше в этих местах располагались домики прислуги. Но потом людей переселили в замок, дома опустели, обветшали. Сады и огороды поросли дикой травой, но кое-что осталось: яблони, груши, кусты малины.
Нянюшка Илая рассказывала, что когда-то давно из-за частых дождей Алерт прозвали обителью слез. Якобы богиня – покровительница нашей земли много плачет, оттого что не может согреться. Поэтому здесь даже летом прохладная погода и сырость. Жаркие дни выпадают нечасто – тогда богиня отправляется в гости к соседям, и у тех идут дожди, а у нас сохнут посевы.
Мои ноги быстро промокли от пропитавшей землю сырости. Вскоре поросшие крапивой огороды кончились, и мы вошли в лес. Высокие кроны затянули небо, запахло хвоей. Дышать стало легче. Где-то здесь я нашла поваленное дерево, когда сбежала из комнаты посреди ночи…
Мы с Диего замедлили шаг.
– У тебя действительно все в порядке? – спросил он.
Я кивнула.
– Правда, самое сложное еще впереди. Надо поговорить с Лилией, – и повторила то, что сказала маме. – Она меня, наверное, ненавидит.
– Не думаю. Ты разве не заметила, как она смотрела на тебя за обедом?
– Что? – Я удивленно вскинула голову. – По-моему, она глаз от тарелки не поднимала.
– Иногда поднимала. На тебя. И знаешь, взгляд у нее был такой… Так на ненавистного человека не смотрят.
Я не стала уточнять, что он имел в виду. На языке крутилось: «А зачем ты на нее смотрел?», но мне хватило сил промолчать. Вместо этого я попросила Диего нагнуться и крепко его поцеловала. Сразу смутилась и пробормотала:
– Мама сказала, что Лилия учит Вэйну играть на фортепиано. Их урок еще не закончился. Пойду, послушаю. Хочешь со мной?
– В следующий раз. Я лучше отдохну в комнате.
Под ногой хрустнула сухая ветка. Лягушка, совсем крошечная, испугавшись, бросилась мне на юбку, да так и повисла. Диего засмеялся, аккуратно отцепил ее и положил мне на ладонь. Появилось чувство дежавю, закололо, словно призывая меня вспомнить кое-что очень важное.
Отчего-то мне было приятно держать лягушку. Она была прохладной, под тонкой кожей брюшка билось сердце – мне в руку. Я присела на корточки и позволила лягушке спрыгнуть на траву.
Странно, но, когда мы возвращались домой, ладонь немного покалывало. И кончики пальцев чесались.
Мне не верилось в то, что младшая сестра может сыграть композиции. Но из музыкального кабинета доносилась оформленная мелодия; игра была неуверенной, музыка то пускалась галопом, то текла медленно, словно река в проклятых землях.
Лилия не стала бы так играть.
…Тело – сломанная игрушка, песок вокруг кажется особенно красным. Разметавшиеся светлые волосы, запрокинутая голова, остекленевший взгляд. Спустя мгновение – нечто черное, скрюченное на том же месте. На том же песке…
Лилия обернулась на скрип двери, скользнула по мне равнодушным взглядом. «Она здесь, дома, в порядке», – подумала я, успокаиваясь.
Вэйна очень старалась. На ее лице застыло напряженное выражение. Когда девочка сбивалась с ритма, Лилия похлопывала ее по плечу.
Чем дольше Вэй играла, тем чаще ошибалась. Когда она совсем запуталась, Лилия объявила перерыв. Снова бросила на меня недовольный взгляд, сказала:
– Обычно Вэйна легко проскакивает это место. Ты сильно ее отвлекла.
Прежде я бы постаралась ответить что-нибудь колкое. Но теперь лишь покачала головой:
– Извини, я не хотела.
Лилия пожала плечами и вышла.
Мы с младшей сестрой переглянулись, и Вэйна стала играть другую мелодию. Ее пальцы уверенно порхали, выбирая ноты. Я не знаю, ошибалась ли она – в музыке я ничего не понимала. Просто наслаждалась, как наслаждаются пением птиц, шумом прибоя, шелестом крон.
Пение…
На мгновение перед глазами появилось лицо птичьего человека с его узкими, чуть приплюснутыми зрачками и хищными губами.
Он превратился в птицу, сидящую на ветке дерева в парке.
А в зале бабушка играла «Чародейство».
Я моргнула, прогоняя очередное наваждение.
Вэйна, всего лишь Вэйна – маленькая, тонкая – ударяла по клавишам.
Она закончила и повернулась ко мне, личико светилось от удовольствия.
– У тебя здорово получается, – я не стала дублировать слова жестами: Вэйна давно научилась читать по губам.
Сестренка улыбнулась, пожала плечами: мол, не знаю, со стороны виднее.
– Почему ты решила научиться?
Вэйна отвела взгляд, задумчиво поболтала ногой.
«Лилия предложила».
Я удивилась. Со стороны это выглядело издевательством – предложить глухой девочке сесть за рояль. Но Лилия не стала бы обижать Вэйну. Меня могла бы, но не младшую сестру.
Вэй, видимо, уловив мое смущение, пояснила:
«Когда я нажимаю на клавиши, играю – то как будто что-то слышу. Может, это лишь кажется. Это, наверное, не музыка и не звуки, как понимаете их вы. Но мне нравится – слышать».
Я удивилась, насколько точно мама передала ее слова. Наверное, девочке часто приходится объяснять, почему она выбрала такое странное увлечение.
В этот момент я вдруг поняла, как повзрослела сестра за год, проведенный без меня. Вытянулась, похорошела. Совсем скоро угловатые формы сменятся плавными, женскими очертаниями, и Вэйна превратится в настоящую красавицу.
Я скрестила руки и прижала их к груди – к самому сердцу, затем указала на Вэйну. На языке жестов это значило: «Я люблю тебя».
Сестра улыбнулась и ответила: «Я тебя слышу».
Потом в комнату вернулась Лилия, сообщила, что перерыв окончен. Я пожелала удачи и вышла.
Ужинали раздельно. Служанка принесла поднос, когда мы с Диего заканчивали разбирать багаж. Пару раз к нам заглянула мама, предложила помощь. Мы отказались, хотели побыть вдвоем.
По моей просьбе Диего подхватил поднос, и мы вышли на веранду. Там было ветрено и прохладно, зато открывался чудесный вид на крытую оранжерею и цветник, вьющуюся парковую дорожку.
Ужасно не хотелось молчать, но я не знала, как начать разговор. Да и о чем? Взгляд Диего блуждал по дорожке, по тем местам, где мы недавно гуляли.
– Что будем делать? – решилась я. Слова прозвучали неожиданно жалко.
Диего удивленно приподнял брови:
– Гостить, дышать свежим воздухом, я полагаю. А как надоест, соберем вещи и вернемся к Фернвальду. Тебе хочется чего-то другого?
Я покачала головой.
– Я не об этом. Что мы вообще будем делать? В проклятых землях все было просто и ясно. А здесь…
– Слишком много мест, куда можно пойти, и слишком много людей, с которыми нужно считаться. Тот же договор о неразглашении, – вздохнул Диего. – Зато мы можем жить, где захотим. И делать все, что взбредет нам в голову.
На душе стало тепло. Возникло ощущение, что я впервые за долгое время по-настоящему согрелась. Улыбнулась в ответ:
– Кое-что уже взбрело мне в голову. Кое-что очень увлекательное и приятное. Но для этого мне требуешься ты.
Недоумение на лице Диего быстро сменилось пониманием. Мужчина широко улыбнулся и посмотрел на меня так, как еще ни разу не смотрел по эту сторону Стены. Внимательно и требовательно, чуть прищурившись.
– Тогда пойдем, – и добавил шепотом: – Надеюсь, нам никто не помешает.
– Мы им не позволим.
Нам постелили в разных комнатах, но остаток вечера мы провели в моей. Диего хотел остаться и на ночь, но я выгнала его: конечно, все знали, в каких мы отношениях, но все-таки не хотелось слишком сильно смущать прислугу и родных.
Поцеловавшись с Диего у двери, я набросила сорочку, расправила кровать.
Распахнула окно, впуская холодный воздух. Постояла, глядя в ночь.
Уже собиралась вернуться в постель, когда заметила светящееся пятно. Тусклое, словно припорошенное пылью, таинственно мерцающее, оно приковало мое внимание – островок света в кромешной темноте.
Внезапно заныли кончики пальцев, в центре ладони что-то забилось. Словно внутри, под кожей, появилось маленькое сердце. Предчувствуя беду, я попыталась отвернуться, но не смогла отвести взгляд. И вдруг догадалась: это бабушкино окно.
Мое собственное сердце – то, что в груди, не на руке – билось невпопад, то пропуская удары, то несясь вскачь. То, что на руке, становилось горячее с каждой секундой. И не сбивалось с ритма.
Мне все же удалось закрыть глаза. Под веками полыхнуло огнем, наползло красное марево. Чувствовать жжение было невыносимо; я с трудом приподняла отяжелевшие веки.
Теперь бабушкино окно было прямо напротив. Рама к раме.
В столице, в рабочих кварталах, низкорослые домики ютятся по обочинам узких улиц. Они стоят так близко, что днем перекрывают друг другу свет. Чтобы попросить соль или перец у соседа, нужно всего лишь распахнуть ставни, постучать кочергой или кухонной лопаткой по стеклу окна дома напротив. А некоторые и вовсе могут дотянуться рукой, главное, не вывалиться. Хотя даже падать недалеко – мимо бельевых веревок, на коробки и ящики, солому и старую мебель, от которой избавились хозяева, но которую еще не успели растащить бедняки.
И теперь я словно оказалась в таком доме. Северная башня выросла перед глазами. Мутное окно слепо мигало – видимо, за ним, на подоконнике, дрожало свечное пламя.
Я почувствовала себя мотыльком, мечтающим о солнце. Оперлась о подоконник, перенесла вес на руки, подобралась, села. Свесила ноги. Холодный воздух вцепился в стопы, прошелся по голеням. Словно зачарованная, я протянула руку.
Подо мной не было веревок, ящиков, мебели и соломы: только пустота, каменный мешок внутреннего двора. Упадешь на дно – сломаешься, рассыплешься на составные, растечешься по плитке. Я жила высоко, очень высоко, бабушка – еще выше, и ее башня казалась узкой издалека.