. Внутри меня натянулась струна, которая грозила вот-вот лопнуть, и я старался не терять головы, но это было сложно, учитывая обстоятельства. Последние недели я провел в постоянном страхе за Машу, за ее нервную систему, за ее сердце, которое не способно пережить так много боли.
И оно не выдержало.
Я сразу понял, что случилось, когда увидел, как Солнцев выносит ее из дома на руках навстречу скорой помощи, из которой неспешно появляются врачи. Маша безучастно лежала в его руках, неестественно бледная, словно заснувшая красивая фарфоровая кукла.
Мы со Стеллой рванули вперед, собираясь устроить по меньшей мере суд Линча, но оба замерли, когда он поднял голову и слепым взглядом скользнул по нам, стремительно направляясь к машине скорой помощи, которая открывала задние двери, готовила носилки. Вой сирены, суета врачей, заливающий глаза дождь и Стелла, впившаяся в мою ладонь и не позволяющая мне рвануть следом – все это ушло на второй план, растворилось.
Я не знаю, что случилось, почему я не призвал его к ответу, а продолжал стоять, как случайный зевака, который проходил мимо. Это сложно объяснить словами. Все происходило внутри, в моем подсознании, мыслях, которые опережали друг друга, потрясённом нежданным открытием.
Как во сне, я смотрел, как адвокат укладывает Машу на носилки, нехотя отступая в сторону, позволяя врачам заняться ею. Он смотрел на нее, не отрываясь, словно вокруг ничего и никого не существовало. Словно от того, что сейчас скажут медики, зависит: будет ли жить он сам. Я уже видел этот взгляд. Иногда именно с таким выражением болезненной одержимости и вселенского страданья Маша смотрела в пространство в минуты, когда я понимал, что она далеко.
Мне хотелось закрыть глаза, отвернуться и сбежать отсюда. Спрятаться от постигшей меня истины.
Я никогда не думал о нем, о Солнцеве, ее муже и отце их дочери. Вся их жизнь, брак, годы, проведенные вместе, словно были далеко, не касались меня. Я видел Машу и нашу любовь, я верил в то, что мы предназначены друг другу судьбой, а ее адвокат – это преграда на нашем пути друг к другу. Ее адвокат… Я даже по имени его никогда не называл. И когда она говорила мне в прошлом, что любит его, я едва ли воспринимал ее слова всерьёз. Нет, я не считал, что она лжет, просто я эгоистично отрезал эту часть ее жизни от нашей с ней истории большой любви.
Но кто из нас больше грезил?
Несмотря на то, что Маша была в кислородной маске в окружении медиков, которые спасали ее жизнь, я чувствовал, что между ней и адвокатом есть нечто большее, чем я мог предположить, и ощутил свою собственную неуместность здесь и сейчас. Несмотря на то, что он сделал, все эти месяцы безжалостной войны против слабой женщины, неоправданная жестокость и грязная игра, сейчас я видел в его глазах чувство, сродни одержимости, которая и способна привести человека к безумным отчаянным поступкам. И понял, что им двигало.
Все это время…. Не он, не Солнцев, а я был преградой. Я мешал ей жить. Именно я не хотел отпускать ее, затягивая в мир своих иллюзий и воспоминаний.
Я не брал в расчет, не верил, что Маша любит его… и он тоже, и возможно, больше и сильнее, чем она предполагала.
Ни я, ни Стелла так и не приблизились к машине скорой помощи. Она потрясенно молчала, видимо, ощущая то же самое, что и я.
Мы ехали следом до больницы. И через час частным самолётом вылетели в Мюнхен, где для Маши уже готовили операционную. В самолете Солнцев сидел отдельно от нашей семьи, глядя перед собой и не замечая пристального внимания окружающих. Он не реагировал, когда обращались к нему, и вскоре его оставили в покое. Солнцев производил жуткое удручающее впечатление, и я поймал себя на мысли, что больше не испытываю к нему ни злости, ни ревности. Передо мной сидит человек с выжженной душой, и, наверное, это у него есть повод ненавидеть меня.
Уже в Мюнхене мы узнали, что контракт с клиникой на случай экстренной ситуации был заключен еще пять лет назад, после того, как после тяжелых родов врачи предупредили Солнцева, что у сердца его жены есть свой срок годности. Но за последние годы медицина здорово шагнула вперед и вместо запланированной пересадки, ей сделали очень сложную безумно дорогостоящую операцию, которая позволяла в случае положительного исхода забыть о проблемах с сердечно-сосудистой системой. Я ни разу не видел Солнцева в клинике, за исключением того дня, когда мы только прибыли. Он стремительно шел до дверей операционной вслед за носилками, и никто из врачей не смог прогнать его. И только ему позволили попрощаться с ней.
Он взял ее лицо в ладони и поцеловал, а потом вышел, не оборачиваясь, не глядя по сторонам. И мы расступились, пропуская его. И я тоже отошел в сторону. В этот момент я не мог думать о ревности. Все это было неважно, незначительно. На кону была Машина жизнь, и это все, что действительно имело значение.
Операция длилась, казалось, целую вечность. Мы все боялись, но пытались поддерживать друг друга. Очень тяжелый момент для каждого в отдельности и для меня в большей мере, но именно трагедии подчеркивают сплочённость и силу нашей семьи. Семьи, которая не была связана кровными узами, но держалась единым фронтом в любой сложной ситуации. Я не знаю, как удалось нашим родителям дать столько любви, вложить всю душу в то, чтобы сохранить нас такими, как сейчас. И как я, единственный, кто был их частичкой, физическим продолжением, не понимал их великого дара? Как еще можно объяснить то, что они сделали для четырнадцати приемных детей?
Многие важные моменты в своей жизни мы пересматриваем уже после того, как некому сказать за них спасибо. Я счастлив, что еще могу обнять свою мать и попросить у нее прощения за каждую слезу, что она пролила из-за меня, за все бессонные ночи и годы молчания. И я благодарен моим братьям и сестрам, что они тоже нашли в себе силы простить меня за то, что я не хотел признавать себя равным им, за высокомерие и пренебрежительное отношение.
И когда потом, много лет спустя, сидя в одиночестве на берегу Тихого океана, я буду думать о том, почему не сложилась моя жизнь, я буду вспоминать о людях, которые любят меня, несмотря на все мои ошибки. Возможно для того, чтобы быть счастливым нужно не так уж и много….
Она открыла глаза на третий день. Так совпало, мне повезло, что именно я был в палате. Я смотрел в окно, как когда-то давно… Много лет назад. Методичный писк аппаратуры и больничный запах. Я помню, как сейчас. Она открыла глаза, и мой мир закружился.
Но это было в прошлый раз.
Сейчас он замер, мой мир замер, застыл, остановился.
Маша ничего не сказала. Ей и не нужно было. Я подошел и взял ее холодные пальцы, которыми она мягко сжала мои. В ее взгляде без труда можно было прочитать многое, но я разглядел главное.
Не меня она надеялась увидеть, когда впервые открыла глаза.
Не меня.
И с этим сложно поспорить, сложно принять, или притвориться слепым.
Как бы мы не поступили, кому-то придется страдать.
Я смогу пережить боль ради принятия верного решения. Страдать ради самообмана… что может быть хуже и глупее?
– Привет, Джульетта, – заставляю себя улыбнуться, нежно касаясь ее щеки. – Тут одна маленькая фея хочет тебя увидеть. Я позову ее. Ты готова?
– Ева? – выдохнула Маша, я кивнул, и из ее сглаз ручьями потекли слезы. – Подожди мне нужно успокоиться. Минутку. Не хочу, чтобы она видела меня такой.
Через неделю Машу перевели из реанимации в обычную палату, а еще через две выписали. Ее лечащий врач говорил, что впервые видит, чтобы пациент так быстро поправился после тяжелейшей операции на сердце. Но я знал причину, Маша снова обрела свою дочь, и это давало ей мощнейший стимул, чтобы жить, заряжало силой и энергией.
Мы возвращались в Москву вчетвером. Я, мама, Маша и Ева. Остальные уехали после того, как угроза Машиной жизни миновала. В родительском доме нас ждал грандиозный праздник, фейерверки, шарики, брызги шампанского, которое Маше строго-настрого запретили пить еще довольно длительное время.
Но она все равно была счастлива, как и все мы. Худшее осталось позади. Мы все заслужили немного веселья и радости. Никто в этот день не говорил о грустном. Смеялись дети, играла музыка. Я слышал Машин смех, и думал, что в мире нет ничего красивее и чище этого звука. Я смотрел на нее, не в силах оторвать глаз, особенно остро понимая, как сильно люблю ее. Больше, гораздо больше. Чем в девятнадцать лет. Но сделанного не воротишь.
Я так верил в неслучайные совпадения, в судьбу. Мне чудилось повсюду, я видел знаки того, что вселенная подталкивает нас друг к другу… Я стал заложником стереотипов. Повелся на всеобщее заблуждение. Нет никакой судьбы. Только мы сами решаем, что будет завтра или сейчас. Но «вчера» изменить мы не способны.
И вчера, когда меня не было рядом, она полюбила другого человека.
А то, что было между нами, это необыкновенное первое чувство, которое усиливалось нашей сильной привязанностью друг к другу, на время ослепило нас, свело с ума, и обмануло, как любая мечта, которой не суждено сбыться.
Маша не говорит прямо, но я знаю, что мы не будем вместе, и, оттягивая неизбежное расставание, я лишь мучаю нас обоих. Но это так сложно – сделать решающий шаг, попробовав счастье на вкус. Снова уйти, отпустить. Оставить, и быть там, вдали, по ту сторону от нее.
Я помню, как она когда-то сказала мне, что нам, вероятно, суждено было быть вместе, но потом, что-то пошло не так и все изменилось. Судьба дала новый виток. Но это не судьба.
Просто случай и ее желание идти дальше. Она отпустила меня в тот момент, когда я захотел удержать и вернуть. Вот такое несовпадение.
Я всегда опаздывал.
Почему? Наверное, слишком много сомневался и искал себя. Я боролся с миром, с самим собой, с хаосом внутри меня. Меня все время что-то отвлекало от главного.
Я бежал не в ту сторону. И вернуться назад казалось сложнее, чем я думал.
Мы не можем вернуть прошлое, но так часто пытаемся сделать это, снова совершая прежние ошибки.