Телефон рявкает отрывистым, неприятным смешком.
– Да вы хоть знаете, что такое тератома? – спрашивает Дежарден.
– Я решил, что это было как-то связано с раком МакЛеллана.
– А слыхали когда-нибудь термин «одонтогенная тератокиста»?
– Нет.
– Надеюсь, вы еще не обедали, – говорит Дежарден. – В целомической полости изредка возникают разрастающиеся скопления клеток. Активируются бездействующие гены – причины тут могут быть разные, но суть в том, что порой в организме человека начинают формироваться сгустки живой ткани, в которых образуются зубы, волосы и кости. Иногда они вымахивают размером с грейпфрут.
– Боже мой. Так у МакЛеллана была такая штука?
– Я так и подумал. Сперва. Оказалось, это часть его почки. Только в ней вырос глаз. А в брюшной полости почти у всех лимфоузлов протоки были забиты волосами и чем-то вроде ногтей. Во всяком случае, чем-то ороговевшим.
– Ужас какой, – шепчет Томас.
– Ясен хрен. Не говоря уже о дырах в диафрагме или том факте, что половина петель тонкого кишечника слиплась между собой.
– Но я думал, у него была лейкемия.
– Была. Но убила его не она.
– То есть вы хотите сказать, что эти тератомы могли сыграть какую-то роль в смерти МакЛеллана?
– Не вижу, с чего бы это, – отвечает Дежарден.
– Но…
– Слушайте, наверное, я неясно выразился. В том, что Стюарт МакЛеллан умер под ножом своей супруги, я сомневаюсь по единственной причине: любая из найденных аномалий убила бы его практически мгновенно.
– Но ведь такого не может быть! Ну и что на это сказали следователи?
– Откровенно говоря, у меня есть подозрение, что они моего отчета не читали, – ворчит Дежарден. – Как и вы, похоже, – иначе позвонили бы мне раньше.
– Собственно, к моей работе это особого отношения не имело, доктор Дежарден. И, кроме того, все казалось таким очевидным…
– Естественно. Если кого-то распороли от паха до грудины, причина смерти ясна безо всяких отчетов. Кому какое дело до врожденных аномалий и прочей фигни?
Врожд…
– Хотите сказать, он таким родился?
– Только вот родиться он не мог. Не дожил бы и до первого вздоха.
– Иными словами…
– Иными словами, жена Стюарта МакЛеллана не могла его убить, поскольку с физиологической точки зрения он и жив-то не был.
Томас таращится на телефон. Сказанного никто не опровергает.
– Но… ему ведь было двадцать восемь лет! Как такое возможно?
– Одному Богу известно, – произносит Дежарден. – Как по мне, так это чудо, мать его дери.
В чем подвох?
Он не вполне уверен, поскольку не вполне осознает, чего ожидал. Не разрытой могилы и не гробницы с театрально сдвинутым камнем на входе – уж конечно, не этого. Вероятно, Жасмин Фицджеральд сказала бы, что работает не так грубо, чтобы устраивать подобные спектакли. Зачем оставлять груду земли и вскрытый гроб, если достаточно переписать код?
Она сидит, по-турецки поджав ноги, на нетронутой могиле мужа. На какие бы силы она ни притязала, те не защищают ее голову от моросящего дождя. При ней даже зонта нет.
– Майлз, – произносит она, не поднимая взгляда. – Я так и думала, что вы можете прийти.
Прежней беззаботной улыбки, блаженного отречения от всего как не бывало. Ее лицо ничего не выражает – как, наверное, и лицо ее мужа, что покоится двумя метрами ниже.
– Привет, Жас, – говорит Томас.
– Как вы меня нашли? – спрашивает она.
– Когда вы пропали, вся ССПЭ встала на уши. Обзванивают всех, кто хоть как-то с вами связан, пытаются понять, как вы сбежали. И где вас искать.
Ее пальцы перебирают свежевскопанную землю.
– Вы им сказали?
– Я не сразу подумал про это место, – лжет он. Затем, чтобы загладить вину: – И я не знаю, как вы сбежали.
– Знаете, Майлз. Вы и сами так постоянно делаете.
– Продолжайте, – нарочно просит он. Улыбка появляется, но быстро гаснет.
– Мы попали сюда одним и тем же способом, Майлз. Скопировали себя из одной ячейки в другую. С тем лишь отличием, что вам по-прежнему приходится идти от точки A к точке B, потом к C. Я же сразу попадаю в Z.
– Я такого принять не могу, – признается Томас.
– Так вы у нас вечный скептик, значит? Как можно наслаждаться раем, если даже не признаешь его существования? – Она наконец поднимает глаза. – «Стоило бы объяснить вам разницу между эмпиризмом и упрямством, доктор». Знаете, откуда это?[20]
Он качает головой.
– Ну ничего. Неважно. – Она снова переводит взгляд на землю. На лицо ей падают влажные завитки волос. – Мне не разрешили прийти на похороны.
– Вам как будто бы разрешения и не требуется.
– Теперь да. Но это было несколько дней назад. Я тогда проработала еще не все баги. – Она запускает руку в сырую землю. – Вы поняли, что я с ним сделала.
«Прежде чем взяться за нож», – хочет сказать она.
– Я не… не совсем…
– Поняли, – повторяет Фицджеральд.
В конце концов доктор кивает, хотя она этого и не видит.
Дождь припускает сильнее. Томас в своей штормовке весь дрожит, но Фицджеральд будто ничего и не замечает.
– Что теперь? – спрашивает он наконец.
– Я в сомнениях. Знаете, поначалу все казалось таким простым. Я любила Стюарта всем сердцем, без оговорок. И хотела вернуть его сразу, как научусь. Только на этот раз я бы все сделала правильно. И я до сих пор его люблю, очень-очень, но мне, черт возьми, не все в нем нравится, понимаете? Иногда он бывал разгильдяем. И музыку слушал дурацкую. И мне вот подумалось – а зачем ограничиваться воскрешением? Почему бы слегка не подрегулировать его?
– И вы это сделаете?
– Не знаю. Я перебираю в уме все, что хотелось бы изменить… может, когда дойдет до дела, лучше будет начать с нуля. Это менее… трудоемкая задача. В вычислительном отношении.
– Я все-таки надеюсь, что вы бредите. – Реплика не из разумных, но Майлзу вдруг становится плевать. – Потому что если это не так, то Бог – бесчувственный мерзавец.
– Вот как, – без особого интереса откликается она.
– Все на свете лишь информация. А мы – подпрограммы, взаимодействующие в каком-то смоделированном пространстве. Тогда ничего по-настоящему важного не остается, правда? Отладкой Стюарта можно заняться и как-нибудь на днях. Спешить некуда. Он подождет. Это ведь набор микрокоманд, все нетрудно восстановить. И ничто уже не имеет значения, так ведь получается? Да какое Богу может быть до чего-то дело, в такой-то Вселенной?
Жасмин Фицджеральд встает с могилы и отряхивает землю с рук.
– Аккуратней, Майлз. – Она едва заметно улыбается. – Не советую меня злить.
Он смотрит ей в глаза.
– Рад, что до сих пор способен на это.
– Туше.
За влажными ресницами, за струйками воды, бегущими по ее лицу, все еще горит какой-то огонек.
– Ну так чем теперь займетесь? – снова спрашивает он.
Фицджеральд обводит взглядом дождливое кладбище.
– Всем. Проведу уборку. Заполню пробелы. Перепишу постоянную Планка, пусть в ней будет какой-то смысл. – Она улыбается доктору. – Но прямо сейчас я просто пойду куда-нибудь и немножко поразмышляю. – Она сходит с могильного холмика. – Спасибо, что не выдали меня. Это ничего бы не изменило, но само намерение ценю. Я этого не забуду.
И она направляется прочь.
– Жас, – окликает ее Майлз.
Не оглядываясь, Фицджеральд качает головой.
– Забудьте, Майлз. Мне чудес не блюдечке никто не подносил. – Потом она все-таки останавливается и на миг поворачивает голову – Кроме того, вы не готовы. Решите, что я вас загипнотизировала, и все.
«Ее надо остановить, – говорит себе Томас. – Она опасна. Безумна. Меня могут привлечь за пособничество и соучастие. Я должен ее остановить.
Если смогу».
Она оставляет его под дождем с воспоминанием о той светлой, невинной улыбке. Доктор почти уверен, что ничего особенного сразу вслед за этим не ощущает. Хотя, возможно, и ощущает. Возможно, это похоже на рябь, расходящуюся по некой стоялой глади. Едва уловимое изменение в рисунке электронов. Крошечный сдвиг в природе вещей.
Проведу уборку. Заполню пробелы.
Майлз Томас не знает в точности, что она имела в виду. Но боится, что скоро – слишком, слишком скоро – никакого подвоха уже не будет.
Слово для язычников
Я десница Господня. Дух Его переполняет меня даже в этом поруганном месте. Он пронизывает самые кости мои, дарит карающей длани моей силу десятерых. Очистительное пламя, срываясь с кончиков моих пальцев, опаляет спины разбегающихся безбожников. Они валят из своей норы подобно личинкам, застигнутым под гнилой корягой. Корчатся на свету, ибо жаждут только мрака. Как будто мраку есть место пред взором Божьим – неужели они всерьез считали, что Он останется глух к осквернению храма, что не заметит этой гнусной червоточины под самым Своим алтарем?
Теперь их дымящаяся кровь вырывается из-под черной корки, покрывающей их плоть. Сквозь фильтр я чувствую сладковатый душок горелого мяса. Кожа сходит с них клочками обугленного пергамента, и те порхают в потоках теплого воздуха. Один из язычников переваливается через край норы и падает мне в ноги. «Смотрите мимо лиц», – наставляли нас в учебной части, но сейчас совет не имеет смысла: у этого отродья нет лица— лишь дымящееся месиво из обожженного мяса, прорезанное с одного конца пузырчатой щелью. Щель раздается, обнажая до нелепости белые зубы. Еле слышно на фоне ревущего огня раздается что-то среднее между хныканьем и воплем: «Умоляю» вероятно. Или: «Мамочка».
Дубинкой я наношу великолепный удар наотмашь. Зубы разлетаются по залу, словно крохотные игральные кости. По полу часовни гигантскими слизнями ползают другие тела, оставляя за собой следы из крови и сажи. Нет, никогда еще присутствие Божье не наполняло меня такой мощью. Я Саул, истребляющий амаликетян. Иисус Навин, вырезающий амореев. Аса, сокрушающий ефиоплян. Во мне столько Господней любви, что я и сам готов вспыхнуть пламенем.