Сюда приходят умирать безбожники. Изымать шлем было необязательно: в этом месте ощутить присутствие Господа не способен никто. Наш экипаж бесшумно скользит мимо шеренг еретиков и одержимых, распятых на крестах; глаза их закатились, из пробитых штырями запястий струйками сочится кровь. Должно быть, некоторые находятся здесь с того дня, когда погиб Траян: казни через распятие растягивались на целые дни и до изобретения анестезии, а теперь у нас более цивилизованная страна. Мы не терпим излишних мук, даже если речь об осужденных.
Уловка старая и несложная: миновав эти ряды, немало пленников предпочли пойти на сотрудничество еще до всяких допросов. Неужели эти двое не понимают, что я вижу их насквозь? Не знают, что я и сам бессчетное число раз проделывал такое?
Некоторые из умирающих вскрикивают, когда мы проезжаем мимо, – не от боли: это голоса демонов, что обитают у них в головах. Даже и теперь зло ведет свои проповеди. Даже теперь тщится обратить других в свою безбожную ересь. Неудивительно, что Церковь глушит сигнал в этом месте, – что бы подумал обычный человек, ощущая присутствие Всевышнего и в то же время слыша богохульства?
Тем не менее я почти чувствую присутствие Бога. Такого быть не могло бы, даже если б у меня не отобрали шлем. Но нет, вот она, струйка Божественного – словно тоненький луч яркого света, пробившийся сквозь грозовые тучи. Его сила невелика; близость Господа не захлестывает меня, как прежде, – и все же утешает меня. Он вездесущ. Он присутствует даже здесь. Его не изгнать заглушающими полями – как не выключить солнце, закрыв окно.
Господь говорит мне: «Будь сильным. Я с тобой».
Мой страх уходит, точно отливающая волна. Я поворачиваюсь к конвоирам и улыбаюсь: Бог пребывает и с ними, надо только осознать это.
Но они, кажется, не осознают. Когда мы встречаемся глазами, что-то в их лицах меняется. Прежде на них было лишь угрюмое, неприветливое выражение.
Теперь же они отчего-то выглядят почти напуганными.
Меня ведут в храм, но не к епископу – сначала прогоняют через световую трубу. Уверяют, будто это плановое обследование, хотя в последний раз я был в трубе четыре месяца назад, и до следующего осмотра еще целых восемь.
Панцирь мне после осмотра не возвращают. Меня просто конвоируют в палаты епископа. Над богато украшенной дверью изображено подобие огненного креста и начертаны слова, явленные Господом Константину: In hoc signo vinces. Сим знаком победиши.
Потом меня оставляют одного, но здешние порядки мне известны. Снаружи караулит стража.
В кабинете темно и уютно, всюду подушки, бархатные занавеси и красное дерево. Окна отсутствуют. На одной из стен светится экран, демонстрируя череду объемных изображений. Каждое задерживается на несколько секунд, затем гипнотически перетекает в следующее: подножие Синая; Пролиний, возглавляющий поход на индуистов[24]; наконец, сам Святой Грот, где Господь явил Моисею Неопалимую Купину, где Он явил всем нам путь Духа Святого.
– Представьте, будто мы его так и не нашли.
Я оборачиваюсь и вижу епископа, который возник словно бы ниоткуда и наблюдает за мной. В руках у него большой конверт цвета слоновой кости. На губах играет чуть заметная улыбка.
– Учитель? – произношу я.
– Представьте, будто не было видения Константина, будто Евсевий[25] так и не выслал ту экспедицию на Синай. Представьте, будто после Моисея Грот так и не обнаружили. Никакой тысячелетней истории, никакого технологического расцвета. Лишь очередная недоказуемая легенда о галлюцинирующем пророке, которому вверили в горах десять заповедей, но не дали средств, чтобы провести их в жизнь. Мы ничем бы не отличались от язычников.
Он указывает мне на диванчик – роскошное мягкое канапе винного цвета. Сидеть мне не хочется, но желания оскорблять епископа тоже нет. Я осторожно устраиваюсь с краю.
Епископ остается на ногах.
– Знаете, а я ведь был там, – продолжает он. – В самом сердце Грота. И преклонил колена в том самом месте, где это некогда сделал и Моисей.
Он ждет отклика. Я откашливаюсь.
– Полагаю, это было… неописуемо.
– Не то чтобы. – Он пожимает плечами. – Думаю, человек ближе к Богу во время обычных утренних молений. Все-таки присутствие там… сырое. Неочищенная руда. Удивительно, что природное образование вообще способно вызывать в нас хоть какие-то религиозные импульсы, и уж тем более – настолько последовательные, чтобы из них выросла целая культура. И все-таки эффект… слабее, чем ожидаешь. Его переоценивают.
Я сглатываю и молчу, точно воды в рот набрал.
– Разумеется, то же самое можно сказать и про религиозные переживания в целом, – продолжает он, добродушно святотатствуя. – По сути, все сводится к электрическому замыканию в височной доле мозга. Божественного в этом не больше, чем в силах, что двигают стрелку компаса и притягивают железные опилки к магниту.
Мне вспоминается, как я впервые услыхал подобные речи – вместе с другими воспитанниками яслей, аккурат перед нашим первым причастием. «Это такой фокус, – объясняли нам. – Как статические помехи в радиоприемнике. Они запутывают ту часть мозга, которая у вас отвечает за границы, то есть определяет, где заканчиваетесь вы и начинается все остальное. И когда ее сбивают с толку, она решает, что вы бесконечны, что вы и весь тварный мир – единое целое. Она заставляет вас думать, что вы находитесь пред ликом самого Господа». Нам показали картинку, на которой в темном абрисе человеческой головы большущей сморщенной сливой красовался мозг. Важные элементы обозначались стрелками и подписями. Затем старшие принялись разбирать жезлы и молельные колпаки, демонстрируя крохотные магниты и соленоиды – все эти хитрые устройства, которые смутили разум целой расы.
Кое-кто из нас понял не сразу. Для ребенка «электромагнит» – всего лишь очередной синоним «чуда». Но старшие терпеливо повторяли азы простыми и доступными словами, пока все мы не усвоили суть: мы не более чем машины из плоти, а Бог – технический сбой.
А потом на нас надели молельные колпаки, открыв нас Духу, и пришло непреложное знание, что Бог реален. Пережитое нами выходило за пределы логики и всяких дискуссий. Места для споров не оставалось. Мы попросту знали. Все прочее обернулось пустыми словами.
«Не забывайте, – наставляли нас потом. – Когда язычники скажут вам, что Господь наш – вымысел, вспомните эту минуту».
Мне сложно поверить, что епископ играет сейчас со мной в те же игры. Если это шутка, то на редкость безвкусная. Если он испытывает мою верность, то до нелепости заблуждается. Ни одна из версий не объясняет, почему я здесь.
Однако мое молчание для него не ответ.
– Вы согласны? – наседает он. Приходится быть осторожным:
– Меня учили, что Святой Дух в равной мере присутствует и в железных опилках со стрелками компаса, и в наших умах и сердцах. От этого он не становится менее Божественным. – Делаю глубокий вдох. – Не сочтите за неуважение, Учитель, но зачем я здесь?
Он бросает взгляд на конверт в своей руке:
– Мне хотелось бы поговорить о… об образцовой работе, проведенной вами не так давно.
Я не поддаюсь на уловку и жду. Конвоиры обращались со мной отнюдь не как с образцом для подражания.
– Именно в вас, – продолжает он, – залог нашего превосходства над язычниками. Дело не в одной лишь технологии, что нам дает Святой Дух, дело еще в уверенности. Мы знаем нашего Бога. Он эмпиричен. Факт его бытия можно проверить, обосновать и испытать на себе. Нам неведомы сомнения. Вам неведомы сомнения. Вот почему никто не может остановить нас уже тысячу лет, почему ни лазутчикам из Глухомани, ни языческим летательным машинам, ни самим океанским просторам не отнять у нас победы.
Эти слова в подтверждении не нуждаются.
– Представьте же, что вам приходилось бы верить. – Епископ с видимой грустью качает головой. – Представьте сомнения, неопределенность, разногласия и мелочные споры о том, какие из грез богоданные, а какие – богохульные. Порой мне становится едва ли не жаль язычников. Как ужасно, должно быть, когда тебе нужна вера. И все же они упорствуют. Проникают в наши города, обряжаются в нашу одежду, разгуливают среди нас, но при этом отгораживаются от Господнего присутствия. – Он вздыхает. – Признаюсь, я не вполне понимаю их.
– Они потребляют какую-то траву или гриб, – говорю я. – И утверждают, что так поддерживают связь со своим собственным божком.
Вместо ответа доносится «мммм». Несомненно, епископу это уже известно.
– Посмотрел бы я, как их гриб сдвинет с места монорельсовый поезд. Или даже стрелку компаса. Их повсюду окружают деяния десницы Божьей, и все-таки они не устают отсекать себя от нее. Об этом знают немногие, но до нас доходили сведения, что они способны с успехом заражать целые помещения. Даже отдельные здания.
Он взрезает конверт, проведя по нему длинным ногтем.
– К примеру, ту часовню, что вы очистили сегодня утром, претор. Она была заражена. Святой Дух не мог там проявиться.
Мотаю головой:
– Вы ошибаетесь, Учитель. Я никогда еще не ощущал присутствие Святого Духа так остро, как…
Угрюмые конвоиры. Ненужный крюк через Голгофу. Нежданный лучик солнца. Все встает на свои места.
У меня в утробе разверзается зияющая пропасть.
Епископ извлекает из конверта снимок на пленке: результаты моего прохождения через световую трубу.
– Вы одержимы, – произносит он.
Нет. Тут какая-то ошибка.
Епископ поднимает снимок повыше – призрачное, насквозь просвечивающее изображение моей головы в серых и зеленых тонах. Я отчетливо вижу беса, угнездившегося в моем мозгу, – злокозненный сгусток мрака чуть выше правого уха. Самое подходящее место для того, кто нашептывает ложь и изменнические помыслы.
Я безоружен. Взят под стражу. Свободным человеком мне отсюда не выйти. За дверью стоит охрана, в темных углах скрыты тайные ходы. Стоит мне хотя бы поднять руку на епископа, и я покойник.