– То есть вы отрезаете от мозга по кусочку, пока не получаете то, с чем можно работать?
Уэскотт поморщился.
– Если настаиваешь на броских формулировках, то сгодится и эта.
– И по этим обрезкам все равно можно узнать что-то новое о человеческом поведении?
– Ну вот взять хотя бы тебя.
– Я же навороченное меню.
– В точку. Но знаний у тебя больше, чем у реального Джейсона Мосби. И ты более интересный собеседник: я как-то раз встречался с ним. Держу пари, ты и с тестом Тьюринга[44] справился бы лучше. Я прав?
Едва ощутимая пауза.
– Не знаю. Вероятно.
– Насколько я понимаю, ты превосходишь оригинал, обходясь какими-то процентами от его вычислительных возможностей.
– Возвращаясь к…
– И если оригинал вопит и отбивается, когда его пытаются выключить, – продолжает Уэскотт, – то потому лишь, что его запрограммировали на убеждение, будто он способен страдать. И у него уходит больше усилий, чтобы поддерживать работу подпрограмм. Может, разница не так уж и велика, а?
Программа замолкла. Уэскотт начал считать про себя: «Одна тысяча один, две тысячи один, три…»
– Вообще-то это приводит нас к другому вопросу, который мне хотелось бы с вами обсудить, – проговорило меню.
На реакцию ему потребовалось почти четыре секунды, и все равно пришлось сменить тему. Хотя в целом программа хорошая.
– Вы пока еще ничего не публиковали по своей работе в Центральной ванкуверской больнице, – сказал заместитель Мосби. – Конечно, у меня нет возможности просмотреть вашу заявку в СЕНИИ[45], но, если судить по общедоступным тезисам, вы занимаетесь мертвыми людьми.
– Не мертвыми. Умирающими.
– То есть околосмертными переживаниями? Левитация, световые туннели и тому подобное?
– Это все симптомы кислородного голодания, – отрезал Уэскотт. – В основном бессмысленные. Мы копаем глубже.
– С какой целью?
– Ряд базовых закономерностей легче зафиксировать, когда прочие функции мозга уже отключились.
– Какие закономерности? О чем они говорят вам?
«Они говорят мне о том, что существует лишь один вид смерти, Мосби. Неважно, что нас убивает – старость, насилие или болезнь; перед тем как сыграть в ящик, мы все поем одну и ту же чертову песню. Для этого необязательно даже быть человеком – если у тебя есть неокортекс[46], добро пожаловать в клуб.
И знаешь что, Мосби? Мы уже почти научились считывать с листа слова песни. Загляни ко мне лично, скажем, через месяц, и я смогу устроить тебе предпросмотр твоих последних мыслей. Я дам тебе сенсацию десятилетия».
– Доктор Уэскотт? Он моргнул.
– Что, прости?
– Какие закономерности? О чем они говорят вам?
– А ты как думаешь? – спросил Уэскотт и снова начал отсчет.
– Я думаю, вы наблюдаете за умирающими людьми, – ответила программа, – и фотографируете их. Зачем, я не знаю. Но мне кажется, нашим подписчикам это будет интересно.
Несколько секунд Уэскотт хранил молчание.
– Какой у тебя номер версии? – произнес он наконец.
– Шесть точка пять.
– Только что выпустили, да?
– Пятнадцатого апреля, – призналась программа.
– Ты лучше, чем шесть точка четыре.
– Мы постоянно совершенствуемся.
Сзади открылась дверь.
– Стоп, – приказал он.
– Остановить программу или т-только поставить на паузу? – поинтересовался из куба голос Кэрол.
– На паузу.
Уэскотт уставился на компьютер. Перемена в голосе Кэрол смутно раздражала. «А им там не бывает тесно?»
– Ты это слышишь? – спросила Линн у него из-за спины.
Уэскотт повернулся на кресле. Она снимала туфли у входной двери.
– Ты про что?
Она подошла к нему.
– Как ее голос иногда… прерывается. Он нахмурился.
– Как будто ей было больно во время записи, – продолжила Линн. – Может, ей тогда еще даже диагноз не поставили. Но, когда она программировала машину, та все уловила. Разве ты раньше этого не замечал? Все эти годы?
Уэскотт ничего не ответил. Линн положила руки ему на плечи.
– Ты не думаешь, что можно бы уже поменять личность у этой штуковины? – тихо проговорила она.
– Линн, это не личность.
– Я знаю. Просто алгоритм распознавания речевых моделей. Ты это все время повторяешь.
– Слушай, я не понимаю, с чего ты так беспокоишься. Тебе ничто не угрожает.
– Я не это имела…
– Одиннадцать лет назад она немного пообщалась с программой. И та переняла ее речевые модели. Это не она. Я знаю. Это всего лишь древняя операционная система, которая давным-давно устарела.
– Расс…
– Вшивая программка, которую мне прислал Мосби, и то в десять раз сложнее. А ведь можно сходить в магазин и купить симулятор психики, который и ее заткнет за пояс. Но у меня ничего другого не осталось, ясно тебе? Оставь мне хотя бы право самому решать, в какой форме вспоминать о ней.
Она отстранилась от него.
– Расс, я вовсе не хочу с тобой ссориться.
– Я рад. – Он повернулся к компьютеру – Продолжить.
– Пауза, – скомандовала Линн. Компьютер безмолвно ждал.
Сделав медленный вдох, Уэскотт развернулся обратно.
– Я тебе не пациент, Линн. – Слова звучали сдержанно, без интонации. – Если не можешь оставить работу за порогом, то практикуйся хотя бы на ком-нибудь другом, ладно?
– Расс…
Она замолчала. Уэскотт – само бесстрастие – смотрел ей в глаза.
– Хорошо, Расс. До скорого.
Линн направилась к двери. Он отметил в ее движениях контролируемую скованность. Когда она потянулась к туфлям, ему представилось, как прерывисто сокращаются нити актомиозина в мышцах.
«Убегает, – в изумлении подумал он. – Из-за моих слов. Я произвожу звуковые волны, и в ее мозгу, как рассеянная молния, вспыхивают миллионы нейронов. Сколько операций совершается там в секунду? Сколько переключателей разомкнется, сомкнется, сменит маршрут, прежде чем какая-то доля этого электричества пробежит к ее пальцам, и рука повернет дверную ручку?»
Он смотрел, как этот замысловатый механизм закрывает за собой дверь.
«Ушла. Я снова победил».
Уэскотт наблюдал, как Хэмилтон пристегивает обезьяну ремнями к столу и прикрепляет к ее выбритому черепу электроды. Шимпанзе привык к этой процедуре; его и раньше подвергали подобным непотребствам, но после он всегда оставался в добром здравии и хорошем настроении. У него не было причин ожидать чего-то иного и в этот раз.
Когда Хэмилтон, более крупный примат, закрепил ремешки, мелкий вдруг напрягся и зашипел.
Уэскотт взглянул на соседний монитор.
– Черт, он нервничает. – Осцилограмма мозговой коры, обычно вялая, выписывала по экрану эпилептические спазмы. – Пока не успокоится, начинать нельзя. Если не успокоится. Вот зараза. Так всю запись можно запороть.
Хэмилтон затянул один из фиксаторов немного туже. Шимпанзе, вплотную прижатый к столу, еще разок шевельнулся и вдруг обмяк.
Уэскотт снова уставился на монитор.
– Отлично, расслабляется. Начинаем шоу, Пит; твой выход примерно через тридцать секунд.
Хэмилтон продемонстрировал шприц:
– Все готово.
– Хорошо, фиксируем исходные параметры… все, пора. Коли, как будешь готов.
Игла вонзилась в плоть. Уэскотт подумал, до чего же существо на столе далеко от человека: маленькое, волосатое, ноги – кривые, руки – длинные, обезьяньи. «Машина. И не более того. Ионы калия, скачущие по сверхкомпактному телефонному коммутатору».
Но глаза, когда он утратил бдительность и посмотрел в них, встретили его ответным взглядом.
– Энцефалограмма среднего мозга пойдет через пятьдесят секунд, – истолковал увиденное Уэскотт. – Плюс-минус десять.
– Понял, – отозвался Хэмилтон. – Сейчас он летит по туннелю.
«Всего лишь машина, у которой заканчивается топливо. Несколько нервов еще искрят, и система думает, что видит свет, ощущает движение…»
– Есть. Таламус, – доложил Хэмилтон. – Точно по расписанию. Теперь ретикулярка[47].– Пауза. – Так, уже неокортекс. Черт, каждый раз одно и то же.
Уэскотт не глядел на монитор. Он знал этот сценарий. Встречал его почерк в мозгах полудюжины видов, наблюдал, как один и тот же код проносится через сознание тех, кто умирал на больничных койках, операционных столах и в искореженных останках комфортабельных автомобилей. Ему уже не требовалось аппаратуры, чтобы разглядеть его. Достаточно было смотреть им в глаза.
Как-то раз, на одно бездумное мгновение забыв про дисциплину, он спросил себя, а не стал ли очевидцем того, как отлетает душа – выползает на поверхность сознания, словно червь, изгнанный из-под земли сильным дождем. А однажды ему подумалось, что он, кажется, снял ЭЭГ самой старухи с косой.
Больше он таких разнузданных вольностей себе не позволял. Теперь Уэскотт лишь глядел в расширяющиеся зрачки и слушал финальное паническое верещание кардиомонитора.
Что-то в глазах потухло.
«Чем же ты таким было?» – подумал Уэскотт.
– Не знаю пока, – произнес Хэмилтон, стоявший рядом. – Но еще неделя, самое большее – две, и дело будет в шляпе.
Уэскотт моргнул.
Его коллега начал снимать с трупа ремни. Немного погодя он поднял глаза:
– Расс?
– Он знал.
Уэскотт не отрывал взгляда от монитора, на котором остались лишь прямые линии и помехи.
– Ну да. – Хэмилтон пожал плечами. – Понять бы, почему они иногда догадываются. Сэкономили бы кучу времени.
Он сунул тело шимпанзе в пластиковый мешок. Расширенные зрачки обезьяны буравили Уэскотта – гротескная пародия на человеческое удивление.
– …Расс? Ты хорошо себя чувствуешь?
Он снова моргнул, и мертвые глаза утратили над ним власть. Он поднял взгляд. Хэмилтон смотрел на него со странным выражением.
– Ага, – непринужденно бросил Уэскотт. – Как никогда.