ребенок советовался с ним, смотрел на него как на равного или, не дай бог, как на наставника.
Да, ему хватает ума на то, чтобы прокладывать курс между звездами. На то, чтобы в мгновение ока высчитывать простые числа в миллион знаков. Даже на примитивную импровизацию, если команде случится слишком заметно отойти от целей миссии.
Но не на то, чтобы узнать сигнал бедствия.
– Это кривая торможения, – говорю я им обоим. – Сигнал замедляется. Снова и снова. Вот и весь смысл.
Стоп. Стоп. Стоп.
И, кажется, предназначено послание для нас и ни для кого больше.
Мы откликаемся. Молчать причин нет. А потом опять умираем – какой смысл засиживаться допоздна? Стоит ли за этой колоссальной сущностью реальный разум или нет, но эхо-сигнал достигнет ее не раньше чем через десять миллионов корсекунд. И пройдет, по меньшей мере, еще семь миллионов, прежде чем мы получим ответ – если нам его отправят.
Ну а тем временем можно и залечь в склеп. Заглушить все опасения и желания, приберечь остаток отпущенной мне жизни для действительно важных моментов. Изолировать себя от бестолкового тактического ИскИна, от молокососа с влажным взглядом, который смотрит на меня так, словно я какой-то маг и вот-вот исчезну в клубах дыма. Дикс открывает рот, я отворачиваюсь и поскорее убираюсь вниз, навстречу забвению.
Но ставлю будильник, чтобы проснуться уже в одиночестве.
Какое-то время я валяюсь в гробу, радуясь скромным победам прошлого. С потолка смотрит мертвый, почерневший глаз Шимпа; за все эти годы никто не удосужился оттереть углеродные шрамы.
Это своего рода трофей, напоминание о ранних пламенных днях нашей Великой Борьбы.
Есть что-то… успокаивающее, пожалуй, в этом неизменном слепом взгляде. У меня нет никакого желания соваться туда, где нервы Шимпа не прижгли с тем же усердием. Ребячество, конечно. Чертова железяка уже знает, что я не сплю: хоть здесь она слепа, глуха и беспомощна, во время разморозки склеп пожирает столько энергии, что ту никак не замаскируешь. Ну и не то чтобы шайка телероботов с дубинками только и дожидается, когда я высуну нос наружу. Все-таки у нас сейчас перемирие. Противостояние продолжается, но война выродилась в холодную: теперь мы просто действуем по привычке, гремим кандалами, будто мультиплет постаревших супругов, обреченных ненавидеть друг друга до скончания времен.
После всех маневров и контрманевров стало ясно, что мы друг другу нужны.
Так что я отмываю волосы от вони тухлых яиц и выхожу в безмолвные, как в соборе, коридоры «Эри». Так и есть, враг затаился во мраке: включает свет при моем приближении, выключает у меня за спиной – но молчания не нарушает.
Дикс.
Странный он все-таки. Не то чтобы ожидаешь от человека, родившегося и выросшего на «Эриофоре», образцового душевного здоровья, но Дикс не знает даже, на чьей он стороне. И даже того, кажется, что какую-то сторону надо выбирать. Как будто он ознакомился с изначальной формулировкой миссии и воспринял ее всерьез, уверовал в буквальную правоту древних свитков: Млекопитающие и Машины работают бок о бок – эпоха за эпохой, во имя исследования Вселенной! Единые! Могучие! Двигаем Фронтир вперед!
Ура.
Кто бы его ни растил, вышло так себе. Не то чтобы я их виню; надо думать, не особенно весело, когда во время сборки у тебя под ногами путается ребенок, к тому же всех нас отбирали не за родительские таланты. Даже если боты меняли подгузники, а инфозагрузку взяла на себя виртуальная реальность, никого бы не обрадовала перспектива общения с малышом. Я бы, наверное, просто выбросила гаденыша в воздушный шлюз.
Но даже я бы ввела его в курс дела.
Пока меня не было, что-то изменилось. Может, война разгорелась опять и вошла в какую-то новую стадию. Этот дерганый паренек отстал от жизни неспроста. Я размышляю, почему же именно.
И есть ли мне до этого дело.
Добравшись до своей каюты, балую себя дармовым обедом, потом мастурбирую. Через три часа после возвращения к жизни я отдыхаю в кают-компании по правому борту.
– Шимп.
– А вы рано встали, – отзывается он наконец и не грешит против истины: наш ответный крик еще даже не добрался до места назначения. Ждать новых данных имеет смысл месяца через два, не меньше.
– Покажи мне входной сигнал по курсу следования, – приказываю я.
Из центра помещения мне подмигивает DHF428: Стоп. Стоп. Стоп.
Теоретически. А может, прав Шимп, и тут чистая физиология. Может, в этом бесконечном цикле не больше разума, чем в биении сердца. Но в повторяющемся шаблоне заложен еще один – какие-то вспышки на фоне мигания. От этого у меня зудит в мозгу.
– Замедлить временной ряд, – распоряжаюсь я. – В сто раз.
Нам действительно подмигивают. Диск 428-й темнеет не весь сразу – это постепенное затмение. Как будто по поверхности звезды справа налево ползет гигантское веко.
– В тысячу.
Шимп говорил о хроматофорах. Но они проявляются и исчезают не в одно и то же время. Тьма распространяется по оболочке волнами.
В голове у меня всплывает термин: задержка импульса.
– Эй, Шимп. А эти пигментные волны – с какой скоростью они движутся?
– Около пятидесяти девяти тысяч километров в секунду.
Скорость мелькнувшей мысли.
И если эта штука в самом деле мыслит, то у нее должны быть логические элементы, синапсы – это должна быть некая сеть. И если сеть достаточно велика, то в середине располагается некое «я». Как у меня, как у Дикса. Как у Шимпа. (Из-за него-то я и решила изучить этот вопрос – еще в давнюю бурную пору наших отношений. Знай врага своего и все такое.)
У «я» есть особенность: во всех своих частях сразу оно способно удерживаться лишь не дольше десятой доли секунды. Когда оно чрезмерно разрежается – когда кто-то расщепляет ваш мозг пополам, перерубает, допустим, толстое мозолистое тело, и полушария вынуждены общаться между собой издалека, обходным путем; когда нейронная архитектура рассеивается за некую критическую точку, и передача сигнала из пункта А в пункт Б занимает на столько-то больше времени, чем положено, – тогда система, скажем так, утрачивает целостность. Две половинки вашего мозга становятся разными людьми с разными пристрастиями и целями, с разным восприятием себя.
«Я» распадается на «мы».
Это закон не только для людей, или млекопитающих, или даже земной жизни. Он верен для любого контура, обрабатывающего информацию, и так же применим к созданиям, которых мы еще лишь встретим, как и к оставшимся позади.
Пятьдесят девять тысяч километров в секунду, утверждает Шимп. Насколько сигнал успевает распространиться по этой оболочке за десятую долю корсекунды? Насколько тонко размазано его «я» по небесам?
Плоть необъятна, плоть непостижима. Но вот дух, дух…
Черт.
– Шимп! Если исходить из средней плотности человеческого мозга, то каково количество синапсов в круге из нейронов толщиной один миллиметр и диаметром пять тысяч восемьсот девяносто два километра?
– Двадцать в двадцать седьмой степени.
Я запрашиваю в базе эквивалент разума, занимающего площадь тридцать миллионов квадратных километров: это два квадрильона человеческих мозгов.
Само собой, то, что заменяет этому созданию нейроны, уложено далеко не так плотно, как у нас: в конце концов, мы сквозь них видим. Давайте занизим оценку до предела: предположим, его вычислительная мощность составляет одну тысячную от показателей человеческого мозга. Это…
Ну хорошо, пускай будет одна десятитысячная нашей синаптической плотности. И все равно…
Стотысячная. Едва намеченная пленка мыслящего мяса. Если занижать дальше, то я сведу ее к нулю.
И все-таки это двадцать миллиардов человеческих мозгов. Двадцать миллиардов.
Я не понимаю, как к этому относиться. Перед нами не просто инопланетянин.
Но я не вполне еще готова уверовать в богов.
Завернув за угол, я налетаю на Дикса, который големом застыл посреди моей гостиной. Подпрыгиваю чуть не на метр.
– Какого хера ты здесь делаешь? Кажется, моя реакция его удивляет.
– Хотел… поговорить, – произносит он после паузы.
– Никогда не заявляйся к другим, если не звали! Он отступает на шаг, запинаясь:
– Я хотел… хотел…
– Поговорить. Для этого есть общественные места. Мостик, кают-компания… если уж на то пошло, мог бы просто вызвать меня по связи.
Он смущается.
– Вы говорили, что хотите… лично. Что это культурная традиция.
Ну да, говорила. Но не здесь же. Это моя каюта, мое личное пространство. То, что эти двери не запираются, – уступка безопасности, а не приглашение входить в мое жилье и устраивать засады, стоять тут мебелью.
– Ты чего, вообще, встал? – рычу я. – По плану мы продолжаем работу только через два месяца.
– Попросил Шимпа разбудить меня, когда вы встанете.
Сраная машина.
– А зачем вы встали? – спрашивает он, даже и не думая уходить.
Я вздыхаю, смирившись с поражением, и усаживаюсь в подвернувшееся адаптокресло.
– Хотела просмотреть предварительные данные. «В одиночестве» подразумевается само собой и должно бы быть очевидно.
– Ну и как?
Не очевидно, значит. Я решаю подыграть:
– Похоже, мы вышли на контакт с… с островом. Шесть тысяч каэм в поперечнике. По крайней мере его мыслящая часть. Прилегающая область оболочки в основном пуста. Но все это – живое. Оно осуществляет фотосинтез или что-то вроде того. И питается, видимо. Не уверена только чем.
– Молекулярным облаком, – говорит Дикс. – Там везде органические соединения. Плюс оно концентрирует все необходимое под оболочкой.
Я пожимаю плечами.
– Понимаешь, для мозга рассчитаны предельные размеры, но эта штука такая громадная, она…
– Маловероятно, – бормочет он себе под нос.
Я поворачиваю голову, адаптокресло подстраивается под новую позу.
– О чем ты?
– Его площадь двадцать восемь миллионов квадратных километров, так? Тогда у сферы в целом семь квинтиллионов. И остров находится точно между нами и 428-й, а вероятность этого – один к пяти миллиардам.