Не прекращая атаковать, Сандро попятился, теперь понимая, насколько самоуверенной была его затея. Обыграть Аргануса непросто, победить его в бою — еще сложнее. И юный чародей не справился ни с тем, ни с другим.
— Мы проиграли, — опуская посох, прошептал Сандро, — вам лучше уйти, — сказал он, обращаясь к карлам, а, когда увидел братьев Ивальди, обмер: низкорослые воины превратились в каменные статуи. — Но они же бессмертны…
— Да, они бессмертны, — отсмеявшись, согласился Арганус, — как камень. Бой проигран, но я великодушен и еще раз предложу тебе вернуться под мою власть. Так велит Провидение! Высший замысел в том, чтобы ты стал великим магом, но только я могу дать тебе это величие.
Кольцо драугров вокруг чародея уплотнялось. В одиночку с ними было не справиться. Сандро не знал, что делать, но для себя уже решил, что никогда по своей воле не вернется в рабство.
— И не смотри на невидимых друзей, — проследив за взглядом полумертвого, сказал Д'Эвизвил. — Трисмегист не способен дать тебе то, что могу дать я. Он использует тебя, желает твоими руками собрать реликвии, которые некогда дали ему огромную силу. Большая часть из них уже на тебе, но, думаю, он умолчал о том, что станет с тобой, когда в твоих руках окажется последний. Не так ли?
— Беги, Сандро, — приказал Альберт, вставая между Арганусом и своим воспитанником. — Сейчас моих сил хватит, чтобы выстоять несколько минут.
— А как же ты?
— Пока целы филакретии, я не умру. Беги же! Беги!
И Сандро рванулся прочь из тронной залы.
Глава 4Зверь
Зверь, которого ты видел, был, и нет его, и выйдет из бездны, и пойдет в погибель; и удивятся те из живущих на земле, имена которых не вписаны в книгу жизни от начала мира, видя, что зверь был, и нет его, и явится.
— Как есть говорю вам: повадился к нам в хату кровопийца по ночам шастать, — широко жестикулируя, вещал сухощавый низкорослый мужичок. Люди, собравшиеся вокруг него, скалили зубы в улыбках, крутили пальцами у висков, но другие прислушивались, веря. — Прихожу, значится, домой, — продолжал Ибрагим, — глядь, а на шее моей дочки две точки кровяные. Спрашиваю: откуда, мол. А она проводит рукой по шее-то и сама диву дается. Я в церковь, да бить челом перед святым отцом. А он мне и говорит: «Вомпер, сталбыть, пожаловал; глядь, почуял, что власть некромансеров слабину дала». Клавка моя на колени и в слезы: помоги, мол, свят отец, спаси дочку. Он и отвечает: «Набери чеснока. Обвешай им окна и двери. Девку — под замок и не выпускать из дома, от закату и до третьих петухов».
— И что? — вопрошал удивленный люд.
— И ничего! Сделал, как велел святой отец — сошли точки. Как есть говорю: ночью были, а наутро — ничего, кожа гладёханька, аки у младенца.
— Сталбыть, нету у нас кровопийцев?
— В моей хате — нету, — кивнул Ибрагим и заговорщицки сощурился. — Но Зверь-то не сгинул, в другую хату перебрался. В какую — неведомо.
— Хватит лясы точить, почтенные, — встрял в беседу солтыс.
Это был статный седовласый мужчина с морщинистым лицом и грубым, орлиным носом. Он зашел в шинок недавно и стоял поодаль, внимательно слушая чужие разговоры и едва заметно улыбаясь.
— Сплетни — дело бабское, — заметил он, обводя цепким взором собравшихся.
— И никакие енто не сплетни! — возмутился Ибрагим.
— Шли бы вы ратушу строить, — не обращая внимания на визг недовольного рассказчика, продолжал солтыс. — Остов выгнан, леса стоят, а работать некому. Неровен час буря взыграется, сметет разом и леса, и балки — до весны ратуши не выстроим.
— Работа не волк… — начал было Ибрагим, но заметив на себе ледяной взгляд Вышеготы тут же присмирел. — Идем, солтыс, а как же не пойтить, коль общий долг кличет? Токмо не сказывайте, мол, соврал я про кровопийцу-то. Как есть говорю: вомпер у нас в селе объявился.
— Эх, хватит страху-то нагонять, чай не в юбках ходим, — сказал здоровенный детина с пышной рыжей шевелюрой и громогласно расхохотался. Схватил кружку, которая потерялась из виду в его огромной лапище, и утопил смех в пиве. Выпив и оттерев с молодецких пушистых усов пену, детина громко крякнул и, улыбаясь, добавил: — Пуганные. А солтыс прав: веры в твои россказни — ни на грош.
— Верить, аль нет — дело твое, — с обидой сказал Ибрагим. — Да не говори опосля, что не упреждал.
— Довольно! — не выдержал солтыс и ударил кулаком по столу. — Подымайте свои зады, бездельники, и дуйте к ратуше, пока не велел вас гнать туда батогами. Когда придет час над своими посевами бдеть, вот тогда сколь угодно будете по шинкам шастать и пиво цедить. А сейчас — всем работать! Да пошустрее…
Погоняя других, где словами, а где и затрещинами, солтыс вытолкал всех из шинка и вышел сам.
— Бездельники! — уже на крыльце продолжал негодовать Вышегота. — Вомперов навыдумывали и сидят, пиво хлещут, байками один другого почуют.
И тут краем глаза — из-за столпившихся было плохо видно — он заметил, как его дочь в компании какого-то неизвестного человека, закутанного в черный, не по погоде легкий плащ, шмыгнула за оградку чужого дома. Вышеготу пронзил страх, дурное предчувствие кольнуло сердце, и он со всех ног, расталкивая тех, кого сгонял на работу, рванулся вдогонку. С нечеловеческой скоростью солтыс добежал до забора, перемахнул через него, зацепился тулупом, упал лицом в снег. Вскочил на ноги, сбросил тулуп и помчался дальше.
Забежав за дом, оказался в яблоневом саду. Вокруг никого не было. Тихо, пустынно. Даже следов на девственном снегу не нашлось. Вышегота замялся, выругался: неужто привиделось? Не может такого быть! Он же сам, своими глазами видел дочь и человека в черных одеяниях.
— Наслушался сплетен, — сплюнул солтыс. — С такими работягами и в фоморов поверишь.
Он уже собирался вернуться к шинку, но в терновых кустах, по краям поросших молодым орешником — там, где заканчивался сад — заметил тень. Она стрелой вылетела из зарослей и тут же исчезла, будто ее и не было вовсе. В другой день Вышегота не придал бы этому значения: «Мало ли что за тени? Ветка шелохнулась, и вся недолга». Но сейчас, наслушавшись страшных сказок, он стремглав бросился к кустам терновника. И там, в зарослях, на небольшой утоптанной полянке, разыскал свою дочь. Паллания стояла неподвижно, как статуя, стеклянным взором глядела в неведомую даль и тяжело дышала, будто рысь, чудом убежавшая от облавы. Теплый меховой полушубок на ней был распахнут, сорочка — разорвана. Вышегота остолбенел. Долго не мог даже пошевелиться, не зная, что и думать, не веря собственным глазам. Спустя минуту, совладав с собой, подошел к дочери, аккуратно отодвинул ворот полушубка, проверил, нет ли на шее ран от вампирского укуса.
— Ничего, — с облегчением выдохнул солтыс и тут же посуровел: — Прикройся! — сказал он, зверея. — Спрячь, говорю, свой срам! Нечего его на свет божий вываливать.
Девушка не реагировала. Продолжала стоять, заворожено глядя куда-то в даль, за границы яблоневого сада, и не чувствовала ни холода, ни стыда. От злости Вышегота зарядил дочери пощечину. Паллания вздрогнула, приходя в себя. Взгляд ее приобрел осмысленность. Она испугано огляделась, будто не понимая, куда и как ее занесло. Ойкнув, принялась укутываться в полушубок, пряча под одеждой нежную, еще помнящую недавние прикосновения, грудь.
— Очухалась, значит, — сплюнул Вышегота и отвернулся. Он дождался, пока дочь приведет себя в порядок, взял ее за руку и с силой потянул за собой: — Сейчас вернемся домой, мать напоит тебя шиповником, — приговаривал он. — А как память вернется, так возьму розги и научу тебя уму-разуму. Будешь знать, дура, каково оно, с чужаками по соседским огородам ошиваться…
— И что? Бил розгами-то?
— Не, откуда ж им взяться? Сорвал с нее подранную сорочку и ентой же сорочкой лупил Плашку по лицу, пока она, коза дранная, визжать не начала и бегать от меня по всей хате, аки от фомора. Она все трусит своими телесами, а я лютую. Думал, всю душу из нее, окаянной, выбью. И выбил бы, да мать вмешалась. Эх, давай краше выпьем, святой отец, — Вышегота махнул рукой, взялся за кружку и, не дожидаясь здравницы, жадно пригубил церковного вина. От крепости напитка его скривило — так, что слезы из глаз пошли. — Ну и ядреное ж оно у тебя, Плавий. Ты его из фоморов гонишь?
— Вы, кодубцы, толка в вине не ведаете — всё яблочное настаиваете. А какой вкус от яблок-то? Я за храмом, на южной его сторонке, которую солнышко облюбовало, посадил виноград. Пять лет за ним слежу, как сына оберегаю — от холодов, да от людей, а токмо в прошлом годе урожай добрый получил. Жаль, не даем вину настояться…
— Ты мне, отче, не о вине толкуй. Скажи, что с дочкой делать?
— Говоришь, о случае том ничего припомнить не смогла?
— Ничего, — развел руками солтыс.
— Не смогла, аль не захотела?
— Кто ж разберет? Молчит Плашка, нечто воды в рот набравши, ничего не говорит. Даже с матерью ни словом не обмолвилась.
— Стало быть, околдовал ее Зверь. И следов, говоришь, на снегу не оставил? Значит, на себе тащил. Силен упырь ваш. Ох, силен! С таким ни круг Эстера не совладает, ни вода святая, ни молитва. Старше этот Зверь самой веры нашей. Бежать тебе надо, Вышегота. Бежать вместе с Палланией. И подальше, на юг, туда, где солнышко светит ярче. Чесноком дочь обвешай, чтоб по запаху не отследил — нюх у него волчий. И беги день ото дня. По ночам запирай ее, просьб не выполняй. Пока колдовство сильно, будет ее к Зверю тянуть. Да так тянуть, что сердце твое трижды кровью изойдет, пока отказывать дочке в ее мольбах будешь…
— Неужто нет от него спасения? — ужаснулся Вышегота.
— Беги, сын мой. Другого совета не дам, не в моих силах.
— А как же Ибрагим? Зверюга его дочь и вовсе покусал. И ничего — жива, здорова. Ты сам ему посоветовал чесноком весь дом обвешать. И сошли пятна на следующее же утро.