— Все вам доложу по порядочку, — сказал я. — Вы только в подпол для начала загляните, — я поднял половицы, открывая ему спуск в подпол. — Прошу!
— Мамочки мои!.. — донесся голос уполномоченного, едва он спустился в подпол. — Да тут то ли цельный музей, то ли арсенал!.. Да, без подвод не обойтись… И как вы на это хранилище вышли? — спросил он вылезая.
— Оно, можно сказать, само на меня вышло, — и я рассказал ему вкратце, как подранил оборотня, как слух об этом разнесся по всей округе, как мне пришлось спасать инвалида и как в результате обнаружился этот подпол.
— Он что, сам все это перетаскал? — уполномоченный бросил угрюмый взгляд на инвалида. — На одной-то ноге?
— Нет, брат у него сторожем на складах работал. Сейчас в бегах.
— В бегах? Это сколько ж времени?..
— Разве там второго сторожа не было, из такой же инвалидной команды? — не отвечая на его вопрос, спросил я.
— Второго сторожа еще в сентябре, кажись, схоронили, если не в августе, — хмуро бросил уполномоченный. — А ты, конечно, знать не знал и ведать не ведал, что у тебя в подполе? — повернулся он к инвалиду.
— Ну, не то, чтоб… Приблизительно… — ответил инвалид.
— Про пулемет он знал, — пояснил я. — Пулемет дожидался, пока его Сенька Кривой заберет. Жаль, шумная история вышла. Если б мы втихую этот подпол нашли, то Сеньку заманили бы на пулемет как миленького.
Уполномоченный выглянул в окно.
— Народ все еще толпится, — сказал он. — Разогнать пора.
Сказал он это тоном приказа, и я, кивнув, вышел на крыльцо.
— Расходитесь, — сказал я. — Дело ясное. В подполе склад оружия обнаружен, инвалид Коля его банде Сеньки Кривого поставлял. Сам себя инвалид поранил, когда вчера вечером с пистолетом возился.
По толпе прокатился оживленный ропот. Жена инвалида заголосила:
— Егор, окаянный, накликал на нас беду! Не Коля это, это все Егоркины дела, Коля в них и не участвовал!..
Слушали ее вопли с сочувствием. Как только окончательно стало ясно, что инвалид Коля — не оборотень и что местные жители на деле-то помогли своего арестовать — да еще за такие пустяки, как оружие в подполе и связь с бандой, — отношение к инвалиду стало меняться. Стыдливая растерянность какая-то появилась, если можно так сказать.
Соседки поспешили утешать плачущую жену инвалида Коли, говоря всем известные истины вроде той, что и в тюрьме жить можно, и так далее. Я вернулся в дом.
— Как подводы подойдут, двух солдат у тебя одолжу, арестованных в центр отконвоировать, — сказал опер.
— К вам? Арестованных? — спросил я, упирая на множественное число в слове «арестованных».
— Ну да, в НКВД, инвалида и его жену.
— Ах да, она же вроде как соучастница, — кивнул я.
— Не «вроде как», а просто соучастница, на все сто процентов, — резко поправил он.
Тут и подводы подошли. Инвалида Колю и его жену усадили в машину уполномоченного, два солдата сели по бокам от них, уполномоченный велел шоферу доставить арестованных и сразу возвращаться к отделению милиции.
Солдаты принялись вытаскивать из подпола оружие и грузить ящики на три подводы. Пулемет гордо устроился на видном месте.
— Пускай в милицию везут, — сказал я, улучив момент, когда мы с уполномоченным были вдвоем. — А нам пока лучше на след сходить.
— На какой след? — обернулся он ко мне.
— Ну, на след подраненного оборотня. Вы ж из-за этого сюда приехали? — и я рассказал ему о связанных с оборотнем вчерашних событиях.
— Ты что, хочешь сказать, что волк на ходу превратился в человека, а потом провалился в могилу? — с явной угрозой в голосе осведомился он. — Ты что мне потустороннюю пропаганду разводишь? Ты в своем уме?
— Никакой потусторонней пропаганды, — ответил я. — Я рассказал вам о том, что видел, и знаю, что все это — какой-то хитрый трюк, нацеленный на то, чтобы сбить с толку преследователя — меня, в данном случае. И еще я знаю, что при дневном свете я этот трюк разгадаю, если только следы не совсем затоптаны ротозеями. Что-то там простое должно быть — и весьма остроумное.
— Хорошо, пройдемся — когда подводы отправим, — кивнул энксведешник. — Но если ты мне насочинял…
Мы проводили подводы и направились по деревне в другую сторону, чтобы выйти на линию, связывающую железнодорожные пути и кладбище. Когда мы проходили мимо одного из последних домов, до нас донеслось мычание коровы.
— Э, да здесь эта старушка живет, что одного из убитых нашла? — встрепенулся я. — Вы ее допрашивали?
— Предшественник твой допрашивал, я в эту малость и не влезал, — ответил энкеведешник. — Старушка как старушка, увидела мертвого и чуть не померла со страху. Ничего ценного рассказать не смогла.
— Почему у нее корова осталась? — спросил я.
— Из гуманности советской власти. У нее сын парализованный, она одна за ним ходит. Про нас даже в московских газетах заметка была, когда мы ей корову передавали. «Забота о тружениках», или как там она называлась.
— «Передавали»? Значит, раньше у нес коровы не было?
— Почему, была. Мы ей ее собственную корову и передали. Оформили, так сказать.
— А, как бы взяли и вернули?
— Навроде… — он взглянул на меня с начальственной угрюмостью. — Ишь ты, какой пытливый. Еще вопросы есть?
— Есть, — я остановился перед ним, и ему тоже пришлось остановиться. — Почему район оголили?
— То есть? — в глазах его сначала возникло недоумение, потом он принялся буравить меня взглядом. — Ты что себе позволяешь?
— Я только вопрос задаю. Район этот, что я получил в наследство, на удивление охраны лишен. Даже если сравнить его с другими районами, тоже разоренными, где тоже бандиты лютуют. Но у нас ведь, в отличие от других районов, и склады, и тупики с запасными составами, и уголь у нас, и поставки лендлизовские, и ценные трофеи германские. Где еще такое есть? И все это, словно нарочно, без призора оставлено. Вы сами только сегодня узнали, что последний складской сторож в бега подался, после того как вдоволь наворовал, а ведь это без малого два месяца назад случилось. Где вы были все это время?
— Ты что, обвиняешь кого-то в том, будто это специально сделано?
— А что делать, если приходит такая мысль? Ворам у нас раздолье, о головорезах и не говорю. В другие районы и подкрепления шлют, и патрули военные, хотя там и охранять-то особенно нечего. А мы — как черная дыра. Только после того как предшественника моего убили, временно воинскую подмогу прислали. Так это ж несерьезно. От этих солдат ничего требовать нельзя, потому что они не приучены к такой ситуации и никто с ними разъяснительной работы не вел. И не сегодня завтра их отзовут отсюда, и буду я на все руки со скуки, точно как мой предшественник. Как я вам склады уберегу? Про вагоны с углем и говорить нечего… И почему про оборотня упоминать запрещено? Чтобы к району лишнего внимания не привлекать? Так ведь есть какой-то гад, людей убивающий! И почему банда Сеньки Кривого еще на свободе? У меня такое впечатление, будто всяк и каждый знает, где его логово. Почему это логово еще не выжгли? Дайте мне несколько людей, в захватах опытных, — я вам завтра голову Сеньки на стол положу!.. Да, так вот я и хочу знать, почему наш район такой до странности заброшенный? Как вышло так, что с ценных объектов охрану убрали? Как вышло так, что племенных лошадей воровать позволяют и не следят толком за ними, будто сами не знают, зачем их сюда привезли? Почему здесь народ по волчьим законам зажил, и власти над собой не чуя, и не надеясь на защиту со стороны власти? И почему я эти вопросы задаю, когда это вам, в НКВД, надо их задать и призвать кого к ответу, если есть виновный, и разобраться, что тут, головотяпство или вредительство?!.
Я умолк. Опер, слушавший меня с каменным лицом, пошел дальше, я двинулся за ним. Он заговорил, не оборачиваясь.
— Мог бы я тебя взгреть за неуместные мысли. Вправить тебе мозги, понимаешь? Но, так и быть, отвечу на твой вопрос — а то еще, укатай я тебя, мне этот вопрос будут снова и снова задавать прибывающие на твое место. Мы с тобой один раз все выясним — и дальше, надеюсь, будем сотрудничать без сложностей, душа в душу. Да, скрывать не буду, есть издержки в проводимой линии, но в целом линия правильная и заботе о народе соответствующая. Как, по-твоему, кому эти склады больше всего нужны? Я имею в виду то добро, что на этих складах хранится?
— Известно кому, людям, — удивился я.
— Вот и нет. Нужней всего они американскому и английскому империализму, чтобы подрывать веру в наш строй и разлагать его изнутри. Сам посуди. Зачем им почти задарма оказывать нам такую благотворительность, заваливать нас жратвой и всем прочим? Просто так в ихнем мире ничего не делается, а значит, у них прицел определенный есть. И прицел этот — каждой банкой тушенки, каждой парой брюк, «подаренных» якобы нашим трудящимся, проповедовать им нашу ущербность, спекулировать на наших послевоенных трудностях. Внушение такое, понимаешь? — Вот добрые дядюшки придут и все для вас сделают, если вы будете послушными. А потом, когда они народ развратят, то объяснят, как они это понимают — быть послушными: скинуть нашу советскую власть и капиталистам в ножки поклониться. А когда дрогнет изголодавшийся наш народ, продаст себя за миску чечевичной похлебки, то горькое будет у него похмелье. Да если б только жратва и мануфактура! У нас два склада забиты книжками, пришедшими по лендлизу — в дар союзникам, видишь ли. А кто их знает, что написано в этих книжках. Наверняка сплошная и зловредная антисоветчина. И они еще думают, что мы эти книжки нашим людям раздавать будем! Нате, выкусите! Наш долг — уберечь советских людей от этой провокации, и от вылазок империализма уберечь, и от самих себя. Все хорошо в меру, понимаешь? Зерно они нам дают, или мясо мороженое, или ткань, чтобы мы сами одежду шили, — мы берем и используем. Но все, на чем клеймо стоит, — все готовенькое, — мы с тщательной осторожностью в народ пускаем. Пусть они там, за океаном, не думают!.. Вот и был нам приказ забыть про эти склады. И, вообще, складировать на них то, что распространению не подлежит, понимаешь? Что лучше пусть пропадет, чем средством вражеской пропаганды станет. Тогда и охрану настоящую убрали, чтобы склады выглядели заброшенными, чтобы лишнего внимания к ним не привлекать.