— Кто он тебе?
— Брат он его двоюродный. — Это мать в разговор вступила. — С детства дружили. А после того как Володя с площадки поезда сорвался, очень Толя о нем заботиться стал. — «Толя»? Это она Тяпова имела в виду. — Ну, и они друг к другу всем сердцем привязались. Толя говорил еще, что Володя его отдушина, что у нас он душой отдыхает. Без Толи мы пропали бы.
— Он вам корову обеспечил?
— Да. Прошлой весной рассказал, что, слышал, из города разнарядка пришла, помочь коровой бедствующей семье, лучше всего с инвалидом, чтоб, значит, в газетах прописать об этом. «Теперь, говорит, семью выбирать будут. А я уж потихоньку постараюсь, чтобы вас выбрали. Корову у вас забрали? Забрали, вот и вернут. А в газетах лишний раз пропишут про щедрость советской власти. Вы уж не забудьте советскую власть за заботу поблагодарить, если журналисты и до вас доберутся.»
— С коровой вы и выжили?
Я повернулся к Володе:
— А щенки все погибли?
— Нет… — Он улыбнулся бледной счастливой улыбкой. — Один еще держится. Может, выходим… А откуда вы про щенков знаете? — вдруг спохватился он.
— Я все знаю, — ответил я. — А ты знаешь хоть, что твой Толя натворил?
— Неправда это, — убежденно ответил Володя. — Толя добрый.
— Для кого добрый, а для кого… Волков он где держал?
— Сперва на конезаводе, пока тот еще пустовал. Потом, под Новый год, на несколько дней у нас селил, искал волкам новое место. Где-то устроил их. Где — не знаю. Только забрал в начале января. Волчиху то есть. Волк сбежал и исчез. Толя каждую ночь его искал, подманивал, но без толку. Потом открылось, что волчиха беременна. Позавчера вечером он нам щенков принес, когда… Но не он это…
— Пусть не он. — Для него Тяпов был ангелом, и тут не переспоришь; да и охоты мне не было спорить. — Кто по ночам выл — волк сбежавший или Тяпов, волка приманивая?
— Я так понял, что по-разному бывало, — сказал инвалид. — Но не интересовался особо, просто знал, что он по ночам волка ищет.
— Волки тихо себя вели в те дни, что у вас жили? Корова не нервничала? Где их держали — то есть, ее, волчиху — я все время забываю, что волк сбежал, а волчат еще не было?
— Да, корова в те дни совсем мало молока стала давать. Хотя держали волчиху далеко от нее, на замке, в дровяном сарае. Толя умел с ней разговаривать — пошептал ей что-то, и она все дни тише мыши просидела.
— Мда… А куда волчонок денется — если выживет?
— Другом моим будет, — с горячностью сказал инвалид. — Верным и единственным. Знаете, как он любить меня будет!
— Они оба были без ума от этой идеи, — сказала его мать. — Совсем на ней помешались. Володя — от мысли, что не одинок будет, когда ни меня, ни Толи рядом нет, а Толя — от радости за Володю!
— Ведь про родство ваше с Тяповым все знают? — спросил я.
— Да, все, — ответила мать. — А что тут дурного?
— Ничего дурного. И вам без вреда. Все знают, что вы безобидные. И про ваше родство с Тяповым никто не вспомнит… пока волчонок по двору не забегает. Убить его убьют, ясно. Еще придумают что-нибудь навроде того, что это Тяпов воскресший. Но, главное — пока волчонок глаза людям мозолить не начнет, никто не свяжет воедино вас, Тяпова и корову… А что, корове вашей многие завидуют?..
— Не то чтоб завидуют… — сказала мать. — На жизнь серчают. А такой зависти, чтобы именно на нас особый глаз держали, нету. Не придираются к нам… Погодите, — добавила она, начиная соображать, что к чему. — Вы хотите сказать, что как волчонок на глаза кому-нибудь бросится, это будет как спичкой при сухом сене чиркнуть? Про выкормыша оборотня зашумят или про что-то навроде этого, и нас в Толины подельщики запишут — начнется разбирательство, и власть у нас корову отберет?
— А вы как думаете? — спросил я.
— Нехорошо это — не сделают так, — сказал Володя, но я объяснил, что к чему:
— Власть наша, она справедлива, но сурова. Как вам корова досталась? Благодаря проискам врага… — Я встал в наступившем молчании. — Про то, что кроме волка волчиха была, да с волчатами, только два человека пока знают. Со вторым я договорился, он будет молчать. Но ваш волк, подросши, сам себя выдаст… Сами, в общем, думайте, я тут не советчик.
Я направился к двери, но меня остановил голос парализованного, заговорившего умоляюще:
— Мы его дома втихую будем держать. Или как подрастет, на волю выпустим…
— Дома его долго не утаишь, — возразила его мать. — А если выпустить, он или погибнет сразу, законов воли не зная, или начнет к нам возвращаться, в родной привычный дом — не прогонишь… — Она повернулась ко мне. — Без коровы мы с голоду вымрем, а у сына душа сгорит, если… — Она не договорила. И так все было понятно.
Я кивнул. Сын ее — как заключенный в собственном теле и в четырех стенах. А заключенные, они — сколько случаев описано — даже крыс, мокриц и паучков порой приваживают и рыдают навзрыд, если с теми беда случается. От тоски и одиночества душевного… А тут не паучок и не крыса, тут совсем другое — привораживающее и трогательное. Настоящее существо. И другом настоящим стать обещает. Мать встала.
— Вот что, Володя, — сказала она. — Я пропаду — со мной и ладно, но тебе я пропасть не дам. Ты для меня — как для тебя этот волчонок. И выбора нету.
— Не-ет!.. — завопил парализованный.
Мать вышла вслед за мной в сени, поплотнее дверь закрыв.
— Авось, соседи не услышат, — сказала она.
— Занюк, которого вы на дороге убитым нашли, был у вас перед этим? — спросил я.
— Стучался с вечеру, водки или самогону клянчил. За несколько домов отсюда гулял, выпивки их компании не хватило. Он и пошел попрошайничать по всем домам. С ним бывало.
— И сразу ушел?
— Выставила я его сразу. Мне показалось, правда, что он после этого по двору малость порыскал: нельзя ли прихватить чего. Опять выглянула — его уже не было. Ну, во дворе у меня пусто, взять нечего, а коровник заперт. Правда, разглядеть волчиху в сарае он мог. Может, потому и на станцию помчался о спрятанном волке докладывать. Или с испугу побежал, не разбирая пути, абы в какую сторону. А может, волчихи не видел, просто решил, что на станции вернее самогону достанет… Ну, и принял свою смерть. Не верю я, однако, что от Толиной руки.
— Когда волчиха родила? — спросил я, закрывая предыдущую тему и не отвечая на ее полувопрос. Кривить душой я не мог, а правду говорить, настаивать… Что толку?
— Когда волчиха родила? — спросил я.
— А накануне того дня, что погибла, — сказала старуха. — И что ее в ночь из укрытия выманило, ума не приложу. Видно, серьезное что-то, раз волчат своих махоньких оставила…
Я подумал, что знаю, почему. В тот вечер волчий человек впервые вылез на большую прогулку. Сперва он и выл, наверное. А она узнала родной голос, за много лет ей привычный, и вышла ему навстречу.
— …Толя искать ее пошел, вернулся нескоро, рассказал, что волчиха погибла, что тело он ее спрятал так, что никто не узнает, — в тайнике, оставшемся от сбежавшего сторожа. В общем, сказал — нам теперь самим волчат выхаживать надо… Очень был расстроен, просто убит…
— Ясно, — сказал я; кое-что оставалось непроясненным, но больше задавать вопросов мне не хотелось. — Ну, я пошел.
— Погодите. — Она вцепилась в мою руку. — Вы должны это сделать, вы. Я хоть и тверда на словах была, но у меня рука не подымется. И Володя мне до конца жизни не простит. А вы чужой, пришли-ушли, вам… только вы и сможете.
Я внимательно поглядел ей в глаза — столько в них страдания было. И знала она на самом деле, как на словах ни гнала от себя эту мысль, что любимый их Толя…
— Ведро с водой приготовьте, — сказал я.
Странно человек устроен. Столько жестокости было в этом деле — но совершить ту, последнюю, вся душа сопротивлялась. Есть некоторые виды жестокости — иногда даже менее вроде бы страшные, чем другие, — противоречащие человеческому существу. Или я уже так проникся той искривленной психологией, чтобы правды дорыться, что и сам стал ее разделять. Не знаю. До сих пор мне это снится, одним из самых жутких моих кошмаров. И вопящий инвалид в доме.
Вот я и говорю — может, это и было сном? Не навещал я их, нет. А щенки у них сами собой передохли, вот и ушли концы в воду. Да и… тот… он слабеньким был, хиленьким. Скорей всего, все равно не жилец. Ну, вот тебе и вся история. Понял, что происходило? Или вопросы есть?
— Есть вопросы, — сказал Калым. — Во-первых, как вы все-таки догадались о тесной связи между преступником и старушкой с коровой? Во-вторых, что все-таки происходило на складах? Я так понимаю, убитый, якобы искавший место сторожа, был человеком из некоей организации, занимавшейся расследованием дел на складах? Что за организация? Чего они хотели? Почему об этом даже знать было опасно? Как это было связано с убийствами? Из высших эшелонов НКВД они были? Ну, и еще вопросы набегают. Второй очереди, так сказать вопросы. Задам их, когда с главными разберемся.
— Я ж тебе все рассказал, — искренне удивился Высик. — Ладно, давай разбираться. Смотри: я вижу, что Митрохино — один из углов треугольника, в котором действует оборотень. Значит, Митрохино чем-то для него важно. Чем? Я определить пока не могу и начинаю подмечать любые здешние странности. Частная корова в разоренных после войны местах — это странность. Потом я узнаю: то был и впрямь единичный случай — счастье, привалившее старушке с парализованным сыном. Я понял, что сделано это было по приказу сверху, едва опер упомянул, что о факте передачи коровы сообщали московские газеты. Почему наиболее подходящей для этого оказалась наша старушка? При прочих равных условиях у нее было, видимо, какое-то преимущество. Наиболее вероятно, кто-то хлопотал именно за нее. При организации таких показух всегда в итоге выбирают человека, являющегося своим. Или, как мы еще говорим, «имеющим лапу». Предположим, у старушки есть такая «лапа». Тогда эта «лапа» находится среди людей, положение которых позволило бы им быть неуловимым оборотнем. Человек меньшего положения не воссоединил бы покровительствуемую им старушку с ее коровой, так сказать. Почему он ей покровительствует? А может, этот парализованный парень — его незаконный сын, подумал я сперва? Во всяком случае, дело скорей всего в родственной связи. А если они родственники со старушкой, то, может, он как-то и использует ее дом для своих преступных целей? Использует его как базу для вылазок? Благодетелю, «выбившему» корову, могут дозволить все, что угодно.