— …и готов присягнуть, что подобное больше не повторится… — поверенный сглотнул и устало добавил: — Как отец, он имеет полное право забрать своих детей… и жену…
— С ее согласия…
Этот оскал…
Он уверен, что Рашья согласится. Да и куда ей от детей уходить? Пойдет за мужем, как крыса за проклятой дудкой. А там… долго ли собираться?
Пара часов и… ищи их по всей Империи. Не найдешь. Сколько вообще существует таких вот полулегальных город ков, которые не столько поселения, сколько норы в горах мусора? И таких вот ублюдков, уверенных, что они и есть высшая власть?
Злость, наполнявшая меня, тихо напевала на незнакомом языке. И гремели барабаны. Тягуче ныли тяжелые рога морского зверя. Я слышала надсадный их рев столь же явственно, как и голос поверенного, расписывавшего то, каким замечательным отцом и мужем является Питхари, а что мне случилось стать свидетелем ссоры… порой женщины требуют слишком многого…
Я видела медные обручи. И гонг в морщинистой руке. Молот, занесенный над искореженной многими ударами поверхностью. Я… была там, на поляне, перед статуей Кхари. Я держала ритуальный нож и смотрела на смуглое горло человека, которого вот-вот принесут в жертву Плясунье.
Его руки были стянуты за спиной. И отменнейшая конопляная веревка спускалась к ногам. Она была коротка, и поэтому человек выгибался. Грудь его, расписанная алыми змеями, часто вздымалась. Его сердце стучало быстро… быстрее ритма барабана… а в глазах мне виделся страх.
Презренный нара… Вскрик боли заставил меня очнуться. Нет, музыка не стихла, просто отступила, давая возможность вернуться в мир яви.
Питхари скривился, держась за бок. А Вильгельм обошел его с другой стороны.
— Что вы делаете? — взвизгнул поверенный. И герр Герман покашлял в кулак, намекая, что, хоть жандармерия и не спешит вмешиваться в дела сии, но это не значит, что на нее вовсе не стоит обращать внимание.
— Провожу следственный эксперимент, — ответил инквизитор, тыкнув пальцем в грудь хиндара. И тот заревел то ли от боли, то ли от ярости, а еще бросился на Вильгельма, который, правда, плавно ушел в сторону и добавил еще один тычок, в спину.
И бил же сложенными вместе пальцами, только господин Питхари рухнул на пол, где и остался лежать, жалобно поскуливая.
— Вы… вы не имеете права…
— Имею, — Вильгельм сунул палец в рот и попытался ногтем выцарапать зернышко малины, застрявшее между зубами. — Я даже сжечь его могу… здесь и сейчас…
— Здесь не надо. У меня паркет дорогой.
— Хорошо, не здесь…
Люблю, когда мужчины со мной соглашаются. Тем паче что паркет и вправду дорогой, да и выветривай потом дом от вони… и вообще, я ведьма, а мы костры как-то не жалуем, что ли… говорят, память крови, еще с Темных времен оставшаяся.
— Но так сказать… в принципе… знаете, переломы не так уж болезненны, как это утверждают… то ли дело повреждения мягких тканей… — он наклонился и ткнул куда-то в бок, заставив тушу смуглокожего Питхари содрогнуться и издать протяжный визгливый звук.
Девочка под моей рукой подалась вперед. Глаза ее расширились, а дыхание стало частым, неглубоким. Она, клянусь своим даром, смотрела, боясь пропустить хоть что-то, и… наслаждалась? Определенно. Эту темную, словно деготь, радость ни с чем не перепутаешь.
— Если знать точки… и воздействовать аккуратно, следов не останется… кто должен был провести обряд?
Еще тычок, и Питхари завыл во весь голос.
— Имя…
Вой на инквизитора действовал слабо. А от герра Германа он попросту отмахнулся, правда, в ладони блеснула искра белого света, и этого хватило, чтобы жандармерия сочла вопрос права исчерпанным. Правильно, кому хочется ввязывать в дела инквизиторские.
— Имя, говорю… и не делай вид, что не понимаешь, — Вильгельм присел рядом с хиндаром. — Диттер… помнится, пишешь ты как курица лапой, но не соблаговолишь ли начать протокол… по делу о систематическом нарушении пятого эдикта… проведение незаконных обрядов… магия крови… и что там еще?
— Седьмой… попытка нанести ущерб целостности Империи путем лишения ее заведомо одаренных… или как-то так…
— Ты знаешь, что в твоей перепевке законы звучат пошловато? Но ничего, потом выправим… — он погладил господина Питхари по волосам. — А самое смешное, что этот недоучка, умудрившийся провалить половину порученных ему дел, на сей раз самым отвратительнейшим образом прав…
Голос его звучал мягко.
А я подтолкнула девочку в спину и велела:
— Уходи.
Она же, вместо того чтобы подчиниться, стиснула зубы и замотала головой.
— Выставлю, — я щелкнула пальцами, пробуждая тьму. — И тебя, и твою матушку…
Не хватало, чтобы мне всякие тут перечили.
В темных глазах мелькнула обида.
— Мой дом — мои правила, — сказала я и коснулась острого носа. — Вырастешь, заведешь свой, тогда и будешь устанавливать свои.
Мне показалось, она поняла. Во всяком случае, отступила, но…
— Я… знаю… имя… старик Наклахди…
— Заткнись! — вопль хиндара сотряс дом, но был остановлен очередным тычком, на сей раз куда-то в основание шеи. Результатом стал хрип, и тело на полу забилось.
— Не переусердствуй…
— А ты мне еще поучи, чистоплюй, — Вильгельм поправил полы халата, который норовил распахнуться. Интересно, стоит ли упомянуть, что халаты женские? А что большие, так ведь… женщины тоже всякие бывают. Помнится, Гюнтер прикупил их по случаю несколько дюжин, уверив, что уж больно цена была хороша, а гости у нас, если и случаются, то не того воспитания, которое позволит по толщине полосок и оттенку зеленого определить половую принадлежность халата…
Да, пожалуй, помолчу.
— Значит, — голос его изменился, стал мягким, — старик Наклахди… ты его видела?
Девочка помотала головой.
— А имя откуда?
— Он сказал. Сказал, когда я уроню первую кровь, он сам меня отведет… чтобы мне отрезали ненужное…
— Ненужное… — Вильгельм прикрыл глаза и задумчиво так произнес: — Диттер… а ты помнишь, что там должны отрезать…
— Физически или метафизически?
Диттер использовал перевернутый серебряный поднос в качестве столика. Откуда взялась бумага и чернильница, а также перья и шкатулка с белым морским песком, понятия не имею.
— Я не занудствую, я уточняю, речь идет о magnum или parva-варианте…
— И латынь у тебя хреновая.
— Без тебя знаю…
— А чего они ругаются? — шепотом поинтересовалась девочка, переступая с ноги на ногу.
— Любовь, она такая… не выбирает, — я ткнула пальцем в плечо. — Иди уже. Понадобишься — вызовут… на кухню загляни.
— Зачем?
— Затем, что тощая больно… непонятно, в чем сила держится… и это не шутка, — я повернулась к дверям. — Физическое истощение в твои годы сказывается на развитии дара. Убрать прошлое я не могу, а вот откормить слегка — вполне…
Дальше было почти скучно.
Герр Герман любовался картинами. Вильгельм вел допрос. Диттер конспектировал и делал сие с превеликим удовольствием, от усердия вон язык высунул. Поверенный старался слиться со стеной и больше о правах своего клиента не вспоминал…
Обрядов и вправду было два варианта. В первом силу девочек запирали в теле, и запирали накрепко. Плевать, что, не имея выхода, она начинала тело разрушать, и не проходило трех-четырех лет, как несчастная погибала… к этому времени она, как правило, успевала разродиться ребенком. Одаренным. Если везло, то мальчиком… В расширенной версии уродовали еще и тело.
— Не понимаете… вы не понимаете… — Питхари в какой-то момент перестал скулить и заговорил, причем отнюдь не на своем диком наречии. И говорил он чисто, грамотно, что само по себе было удивительно. — Женщина — это сосуд, который мужчина должен наполнить…
Диттер почесал кончиком стального пера нос.
— Что ее здесь ждало? Она станет потаскухой… здешние женщины развратны…
И взглядом меня буравит. А я что? Я сижу. Шоколад вот пью. Горячий. И крендельки ныне выше всяких похвал… все таки у моей поварихи исключительнейший талант, который несколько уравновешивается скаредностью, вороватостью и на редкость отвратительным характером.
Хиндару позволили сесть, но и только. Стоило ему дернуться, чтобы встать, как последовал незаметный тычок под ребра.
— Они ходят, не покрыв головы… они смотрят мужчинам в глаза…
Ужас какой. Бедняга.
— Они выставляют напоказ свое тело… предаются разврату… за деньги…
Кажется, последнее обстоятельство особенно его огорчало, полагаю, в связи с отсутствием необходимой суммы. Хотя, конечно, преувеличивает… я вот разврату предавалась совершенно бесплатно, исключительно следуя внутренним своим потребностям, которые у каждой ведьмы есть…
А носки у Диттера смешные. С узором. Правда, слишком мелким, чтобы его разглядеть… если только… нет, красть носки у гостя как-то… ладно, если оставить в стороне этичность, но… все равно… мелко. Определенно.
— Я не хотел… просто не хотел… чтобы дочь моя стала шлюхой…
И поэтому решил отдать ее чудовищному старику…
— Инфибуляция[1] достаточно широко распространена в колониях, — заметил Монк, присаживаясь на самый край кресла. Он, в отличие от дознавателей, хотя бы оделся. Правда, клетчатая рубашка и широкие мятые штаны выглядели как-то слишком уж по-домашнему.
И бровь герра Гектора изогнулась. Причем только левая.
— Мы боремся с ней, однако… не буду лукавить, что успешно… — Он вздохнул.
А я закрыла глаза, позволяя барабанам звучать громче. Нож в руке… я чувствовала его. Теплую рукоять, которая сама ластилась к коже. Клинок острый. На нем темными пятнышками застывшие капли крови… клинок жаждал свежей.
А моя богиня ждала. Она была терпелива и милосердна. Она заберет душу недостойного, но разве эта смерть не малое наказание за зло, причиненное им? Какое?
— Ее взяли бы замуж… не потребовав приданого…
— И выкуп, полагаю, заплатили бы? — поинтересовался Вильгельм. — Сколько?
— Двести марок…