1
К третьему прыжку на пути из Солнечной системы весь экипаж погрузился в криосон – кроме Фалькони, Хва-Йунг и, конечно же, Киры. Даже Итари впало в спячку, завернувшись в кокон. Ему отвели трюм по правому борту – Фалькони больше не считал необходимым держать инопланетянина под стражей в шлюзе.
Пока они ждали в межзвездном пространстве, чтобы «Рогатка» охладилась перед затяжным прыжком, Кира сходила на камбуз и быстро расправилась с тремя подогретыми пайками, четырьмя стаканами воды и целым пакетом берилловых орехов в карамели. Не слишком-то приятно есть в условиях невесомости, но после подвигов на «Орстеде» ее терзал неутолимый голод.
Но даже за едой она думала о Грегоровиче. Разум корабля был отключен от компьютерной системы «Рогатки», заперт в своем похожем на гробницу контейнере. Эта мысль тревожила Киру по нескольким причинам, но главным образом потому, что она легко могла вообразить себя на месте Грегоровича. Кира знала, каково оставаться одному в темноте – на борту «Валькирии» она слишком близко познакомилась с одиночеством, – и боялась, что это плохо кончится. Одиночество, изоляция – этого она бы худшему врагу не пожелала. Жутям и то не пожелала бы. Куда лучше просто умереть.
И потом… хотя Кира не сразу это признала, Грегорович стал ее другом. Настолько, насколько возможна дружба между ней и разумом корабля. Разговоры с ним во время сверхсветового перелета подбадривали Киру, и ее огорчала та беда, которую навлек на себя Грегорович.
Вернувшись в рубку, она похлопала Фалькони по руке, чтобы привлечь его внимание, и спросила:
– Как ты собираешься поступить с Грегоровичем?
Фалькони вздохнул, из его глаз исчез отраженный свет дополненной реальности.
– Что я могу сделать? Я пытался поговорить с ним. Но он несет чушь. – Он потер виски. – Сейчас у меня остается лишь один выход: сунуть его в крио.
– И что дальше? Вечно держать его во льду?
– Может, и так, – сказал Фалькони. – Вряд ли я смогу снова ему доверять.
– А если…
Он остановил ее выразительным взглядом.
– Знаешь, как поступают с корабельным разумом, когда он не подчиняется приказу – разве что найдутся смягчающие обстоятельства?
– Увольняют.
– Вот именно. – Фалькони вскинул голову. – Разум выдирают из корабля, отбирают лицензию летать. Вот так вот. Даже на гражданских судах. И знаешь почему?
Кира сжала губы, заранее предвидя ответ на риторический вопрос.
– Потому что он становится слишком опасен.
Фалькони очертил пальцем круг, обозначив и рубку, и корабль за ее пределами.
– Любое космическое судно, даже маленькое, как «Рогатка», по сути – летающая бомба. Когда-нибудь задумывалась, что произойдет, если кто-то – ну, например, свихнувшийся корабельный разум – устроит столкновение грузового судна или крейсера с планетой?
Кира передернулась, вспомнив инцидент на Орлоге, одной из лун своей родной системы. Кратер до сих пор видно с Вейланда невооруженным взглядом.
– Ничего хорошего.
– Ничего хорошего.
– И при всем том ты все это время держал Грегоровича на борту? – Кира с любопытством глянула на капитана. – Ведь это, похоже, было чертовски рискованно.
– Да, было рискованно. Было и есть. Но Грегоровичу нужен был дом, и я решил, мы пригодимся друг другу. До сих пор он не давал мне повода думать, что представляет угрозу для нас или для «Рогатки». – Фалькони провел пальцами по волосам. – Черт! Теперь и не знаю.
– Можно ли ограничить доступ Грегоровича только переговорным устройством и сверхсветовой навигацией?
– Не получится. Стоит разуму подключиться к одной из систем, остальные от него уже никак не закроешь. Корабельный разум слишком хитер и настолько интегрирован с компьютерами… все равно что угря голыми руками ловить: рано или поздно вывернется.
Кира потерла руки, размышляя. Все это скверно.
Помимо тревоги за Грегоровича ее не радовала и перспектива лететь на вражескую территорию без такого штурмана.
– Можно я поговорю с ним? – Она указала на потолок.
– Он теперь скорее тут, – Фалькони ткнул пальцем в стол с монитором. – Но зачем? То есть бога ради, но я не понимаю, какую пользу это может принести.
– Может, и никакой, но я за него переживаю… Вдруг мне удастся его успокоить? Мы с ним довольно много общались во время сверхсветовых перелетов.
Фалькони пожал плечами:
– Попытайся, но я все равно не вижу в этом никакого прока. С Грегоровичем что-то неладно, и всерьез.
– Почему ты так думаешь? – спросила Кира. Ей стало еще тревожнее.
Фалькони почесал подбородок:
– Просто… он совсем странный, то есть он всегда был с особенностями, но тут что-то похуже. Как будто он по-настоящему сошел с ума. – Фалькони покачал головой. – Честно говоря, успокоится Грегорович или нет, я не верну ему контроль над кораблем, пока он не сумеет меня убедить, что такое не повторится. И пока я не понимаю, как он мог бы меня в этом убедить. Некоторые поступки не отыграешь назад.
Кира поглядела прямо в глаза капитану:
– Ошибки совершают все, Сальво.
– И все за них расплачиваются.
– Да. И нам, скорее всего, понадобится помощь Грегоровича, когда мы доберемся до медуз. Морвен молодчина, но она всего лишь искусственный интеллект. Если нарвемся на неприятности, особой помощи от нее не будет.
– Это верно.
Кира положила руку на плечо Фалькони:
– К тому же ты сам говорил: Грегорович один из нас, в точности как Триг. И ты так легко спишешь его?
Фалькони уставился на нее, желваки у него на скулах ходили ходуном. Наконец он смягчился:
– Ладно. Поговори с ним. Попробуй вбить толику здравого смысла в эту глыбу цемента, которая ему заменяет мозг. Найди Хва-Йунг, она тебе покажет, куда идти и что делать.
– Спасибо.
– Хм. Главное, проследи, чтобы Грегорович не получил доступа к мейнфрейму.
На том Кира простилась с капитаном и отправилась искать Хва-Йунг. Механика она обнаружила в машинном зале. Услышав, зачем она пришла, Хва-Йунг, кажется, не удивилась.
– Сюда, – сказала она и повела Киру обратно в сторону рубки.
Коридоры «Рогатки» были темные, холодные, пугающе тихие. Там, где дул охлажденный воздух, собирались бусины конденсата, тени обеих женщин текли и корчились на палубе, как мучимые души.
На палубе под рубкой, ближе к центру корабля, обнаружилась запертая дверь, мимо которой Кира не раз проходила, не обращая особого внимания. Снаружи это казалось кладовкой или серверной.
В некотором смысле это и была серверная.
Хва-Йунг открыла дверь, и в метре за ней оказалась вторая.
– Мини-шлюз, на случай если корабль разгерметизируется, – сказала она.
– Ясно.
Откатилась вторая дверь. За ней – маленькое, душное помещение, вращаются пропеллеры вентиляторов, мерцают, будто новогодние гирлянды, индикаторы сетевых коммутаторов и модемов. В центре помещения – нейросаркофаг, огромный, тяжелый. Это металлическое сооружение в длину и ширину дважды превышало размеры кровати Киры, а в высоту доходило ей до груди. Мрачная глыба словно предупреждала каждого, кто приблизится: «Тронь меня – пожалеешь». Заклепки саркофага были темными, почти черными, а с одной стороны был вмонтирован голографический экран, и там же светились ряды зеленых полосок, обозначающих уровень различных газов и жидкостей.
Хотя Кире доводилось видеть нейросаркофаги в играх и видеоклипах, вживую она никогда не оказывалась рядом с ними. Она знала, что устройство подключено к электросети и системе водоснабжения «Рогатки», но, если бы его отсоединили, Грегорович смог бы прожить внутри еще месяцы, а то и годы – в зависимости от мощности внутреннего источника энергии. Саркофаг служил разуму и искусственным черепом, и искусственным телом, он строился так надежно, что выдерживал перепады скорости и давления, от которых разрушалось большинство кораблей. Прочность нейросаркофагов вошла в поговорку. Нередко лишь заключенный внутри разум выдерживал полную гибель корабля.
Как странно, что внутри глыбы из металла и сапфира скрыт мозг – и не простой мозг. Мозг корабельного разума намного больше человеческого, он простирается во все стороны, серое вещество съежившимися мотыльковыми крыльями окружает ядро грецкого ореха – то, что было изначально вместилищем сознания, ныне разросшегося до гигантских пропорций. Даже при мысли об этом Кире стало не по себе – невольно и бронированный саркофаг представлялся живым. Живым и подсматривающим за ней, хотя она и знала, что Хва-Йунг отключила сенсоры Грегоровича.
Механик выудила из кармана пару наушников с проводами и вручила ей.
– Подключайся здесь. Во время разговора наушники не снимай: если он сможет передавать звук вовне, то сможет влезть обратно в систему.
– Неужели? – усомнилась Кира.
– Ужели. Любая форма связи для этого сойдет.
Кира нащупала разъем в боку саркофага, воткнула наушники и, не зная чего ожидать в ответ, окликнула:
– Привет!
Механик фыркнула:
– Включи!
Хва-Йунг нажала выключатель рядом с разъемом, и Киру оглушил неистовый вой. Она дернулась, попыталась приглушить звук. Вой перешел в лавину неразборчивого бормотания, слов без пробелов между ними. Поток сознания, все мысли, проносившиеся в уме Грегоровича, выплескивались разом. В его бормотании присутствовало несколько слоев: толпа клонов пререкалась сама с собой, ни один язык не мог бы поспеть за беспощадным, молниеносным темпом этих мыслей.
– Подожду снаружи, – одними губами предупредила Хва-Йунг и вышла.
– Привет? – повторила Кира, недоумевая, во что же она вляпалась.
Бормотание не умолкало, но отступило на второй план, и один голос – знакомый ей – откликнулся:
– Привет? Привет, моя прелесть, голубка моя, рэгтайм-девочка. Пришла поиздеваться надо мной, мисс Наварес? Ткнуть пальцем в мое несчастье, разъять его, насмехаться? Пришла…
– Что? Нет, конечно же, нет.
Смех отдавался в ее ушах, пронзительный, как звон бьющегося стекла, от него мурашки бежали по коже. Синтетический голос Грегоровича звучал странно, в нем появилась дрожь, гласные были смазаны, а громкость то и дело нарастала и спадала, порой звук вовсе прерывался. Словно радиопередача при слабой связи.
– Так зачем? Облегчить свою совесть? Это твоих рук дело, о Психотически Запуганный мешок с костями. Твое решение, твоя ответственность. Эта темница создана твоими руками и все вокруг…
– Это ты попытался угнать «Рогатку», не я, – напомнила Кира. Судя по всему, не перебей она корабельный разум, сам он никогда бы не заткнулся. – Но я не спорить сюда пришла.
– А-ха-ха! Так зачем? Но я повторяюсь, ты слишком медленная, слишком медленная, твой разум как болото, твой язык как тусклый свинец, твой…
– С моим разумом все в порядке! – отрезала она. – Просто я, в отличие от тебя, думаю прежде, чем говорить.
– Хо-хо! Теперь ты подняла свой истинный флаг: пираты на борту, череп и скрещенные кости, и всегда готова воткнуть другу нож в спину, о-ха-ха-ха, на каменных отрогах стоит маяк, кривой смотритель тонет в море. «Малькольм, Малькольм, Малькольм!» – он восклицает, и одинокая в ответ пищит сороконожка.
Тревога нарастала. Фалькони был прав: корабельный ум повредился, и это повреждение гораздо серьезнее, чем бунт против общего решения предупредить Узел Умов. Надо действовать осторожно.
– Нет, – проговорила Кира, – я пришла посмотреть, как ты, – перед тем, как мы отправимся в сверхсветовое.
Грегорович захихикал:
– Твоя вина ясна, как прозрачный алюминий, да, так оно и есть. Как я… – Наконец-то в словесном поносе появилась пауза и даже фоновое бормотание замерло, голос сделался более размеренным – внезапно вернулось нечто, более-менее похожее на нормальность. – Непостоянство природы давным-давно свело меня с ума, и я безумнее звездоклюва, разве ты не заметила?
– Промолчала из вежливости.
– Поистине твои доброта и деликатность не знают себе равных.
Так-то лучше. Кира слегка улыбнулась. Но подобие здравомыслия было хрупким, и Кира прикидывала, как далеко можно зайти.
– С тобой все будет в порядке?
У Грегоровича вырвался резкий смешок, но он быстро его подавил.
– Со мной? О, все будет прекра-асно, безусловно прекрасно. Здоров как бык и вдвое рогатее. Я буду сидеть тут, сам по себе одинехонек, предамся благим мыслям и надеждам на будущие свершения. О да, о да, о да.
То есть – нет. Кира облизнула губы.
– Зачем ты это сделал? Ты же знал, что Фалькони не позволит тебе перехватить управление. Так зачем?
Хор на заднем плане нарастал.
– Как объяснить? Должен ли я объяснять? В чем смысл ныне, когда все свершилось и наступила кара? Хи-хи. Но слушай: однажды я уже сидел во тьме, потерял мой корабль. Потерял экипаж. Я не могу, не перенесу этого снова. О нет, нет, ни за что. Пусть раньше наступит сладостное забвение – пусть смерть положит всему конец. Такая участь намного желаннее ссылки на ледяные утесы, где души блуждают и вянут в одиночестве, каждая – парадокс Больцмана, каждая – пытка дурными снами. Что есть разум? Несущественно. Что есть существо? Не постичь умом. Одиночество – жесточайшее сокращение апреля и…
Треск в динамиках прервал этот монолог, голос Грегоровича угас, но Кира и без того отключилась. Опять он понес чепуху. Вроде бы Кира понимала отчасти его речи, но не это ее беспокоило. За несколько часов изоляции он не должен был прийти в такое состояние. Надо искать причину. Что могло так повредить разум корабля? Вот этого-то Кира и не знала.
Может быть, если направить разговор в более спокойное русло, удастся привести Грегоровича в благоприятное расположение духа и выявить скрытую – коренную – проблему. Быть может…
– Грегорович! Грегорович, ты меня слышишь? Если ты здесь, ответь мне! Что происходит?
После запинки разум корабля ответил слабым, далеким голосом:
– Кира… я плохо себя чувствую. Я не… все пошло наперекосяк.
Она крепче прижала наушники к ушам, чтобы лучше слышать.
– Ты можешь объяснить, в чем причина?
Слабый, затем нарастающий смех.
– О, так теперь ты решила поиграть в исповедника или в психотерапевта? Мм? Так оно? – снова пугающее хихиканье. – Я тебе говорил, почему я решил стать корабельным разумом, о Пытливая?
Ужасно не хотелось менять тему, но и спугнуть Грегоровича Кира тоже опасалась. Раз уж он готов поболтать, она готова послушать.
– Нет, не говорил, – откликнулась она.
Разум корабля фыркнул:
– Да потому, что в тот момент это казалось хорошей идеей, вотонопочемупотомушшшто. Ах, безграничное безумие юности… мое тело слегка пострадало от моей опрометчивости, как видишь (ты не видишь, но ты видишь, о да). Недоставало нескольких членов и некоторых важных органов, и, как мне сказали, огромное количество крови и фекалий красочно размазались по асфальту. Черные ленты на черном камне, красный-красный-красный, небо – блекнущая полоса боли. Выбор у меня был – оставаться запертым в искусственном теле, пока изготавливается новое человеческое тело, или же превратиться в корабельный разум. И в своей гордыни, в своем неведении, я решился проникнуть в неведомое.
– Хотя и знал, что обратного пути не будет? Это тебя не отвратило? – Кира пожалела об этом вопросе, как только его задала: не стоило еще более расстраивать Грегоровича. Но, к ее облегчению, он принял эти вопросы спокойно.
– Я был тогда не так умен, как ныне. О нет, нет, нет. Я думал, что недоставать мне будет лишь ярких впечатлений, соблазнительных соленых и сладких и сочных блюд, да удовольствий телесной близости, тесно прижаться, глубоко проникнуть. О да, но я полагал, о да, я полагал, что виртуальная реальность обеспечит более чем адекватную замену. Биты и байты, бинарные бульки и бублики, тающие тени идеалов, изголодавшиеся по электронам, тающие тающие… Ошибся ли я ошибка ли я? Ошибка ошибка ошибка? Ведь я мог получить искусственное тело и предаться чувственным наслаждениям, тешащим мое воображение…
Кира не совладала с любопытством.
– Но зачем? – спросила она, стараясь говорить как можно мягче. – Зачем вообще становиться корабельным разумом?
Грегорович рассмеялся: он-то мог позволить себе высокомерие.
– Ради крутизны, ради чего же еще. Колоссально разрастись, стать гигантом, свободным от уз жалкой плоти, и шагать по звездам.
– Но такая перемена дается нелегко, – продолжала рассуждать Кира. – Только что у тебя была одна жизнь, и вдруг случайность круто все меняет. – Пожалуй, она говорила о себе не в меньшей степени, чем о Грегоровиче.
– Кто сказал, что это была случайность?
Кира сморгнула:
– Я так тебя поняла.
– Правда в данном случае не имеет значения, о нет, не имеет. Я и прежде подумывал вызваться добровольцем – стать корабельным разумом. То внезапное расчленение лишь подтолкнуло мою погибельную решимость. Некоторым людям перемены даются проще, чем прочим. Однообразие утомительно, и к тому же, как указывали классики, ожидания того, что могло бы стать или должно бы стать, наиболее часто приводят к неудовольствию. Ожидания – источник разочарований, а разочарования – источник досады и гнева. И да, я сознаю иронию, упоительную иронию, однако самопознание не защищает от опрометчивости, мой Симпатичный Симбионт. Это в лучшем случае дырявая броня.
Чем больше Грегорович болтал, тем он казался спокойнее и нормальнее. Пусть себе говорит.
– Если бы пришлось решать заново, ты бы сделал тот же выбор?
– Стать корабельным разумом? Да. В других отношениях – пожалуй, нет. Верните пальцы рук и мой монгольский лук.
Кира нахмурилась. Снова он слетел с катушек.
– Ты о чем-нибудь сожалеешь из прошлого? – Чуть было не сказала «о временах, когда у тебя было тело». – Но, наверное, теперь твое тело – «Рогатка»?
Глубокий вздох отдался в ее ушах.
– Свобода. Вот чего недостает мне. Свободы.
– В каком смысле?
– Все известное людям пространство в моем распоряжении – или было в моем распоряжении. Порой я лечу быстрее света, я могу нырнуть в атмосферу газового гиганта и насладиться полярным сиянием Эйдолона – и я это делал. Но как ты сказала, о Любознательная-и-Надоедливая-Крошка, «Рогатка» стала моим телом и останется моим телом до той поры (если такая пора когда-нибудь наступит), когда меня извлекут из нее. Когда мы причаливаем, ты вольна сойти с корабля и шагать куда вздумается, но я – нет. С помощью видеокамер и сенсоров я могу издали участвовать в ваших развлечениях, но я прикован к «Рогатке»! И так оно и будет, даже если б я обзавелся искусственным телом, которым мог бы управлять дистанционно. Вот этого и недостает мне. Свободы беспрепятственного передвижения, возможности перемещаться по собственной воле, без суеты и ограничений… Я слышал, в Мире Стюарта некий корабельный разум построил себе механическое тело ростом в десять метров и на досуге бродит по необитаемым местам планеты, рисует горные пейзажи кистью размером с человека. Я бы хотел однажды обзавестись таким телом. Очень бы хотел, но в данный момент такое будущее представляется крайне маловероятным.
И неумолчно продолжал:
– Если б я мог дать совет самому себе до того, как совершился переход, я бы сказал: воспользуйся на полную катушку тем, что имеешь, пока это имеешь. Слишком часто мы недооцениваем то, чем обладаем, пока не лишимся его.
– Иногда только так и приобретается опыт, – сказала Кира и смолкла, пораженная своими же словами.
– Похоже на то. Трагедия рода человеческого.
– И все же игнорировать будущее или (и) предаваться сожалениям о прошлом – не менее вредно.
– Вот именно. Главное – предпринимать попытки и при этом совершенствоваться. Иначе мы бы и с дерева никогда не слезли. И нет проку вздыхать и созерцать свой пуп, когда пуп плывет, вращаясь и кружась, и век вывихнул сустав. Мне нужно писать мемуары, чистить базы данных, устанавливать субпротоколы, рисовать графики, овладевать гаданием на зеркалах, квадраты квадратов волна или неделимая частица скажи мне скажи мне скажи…
Похоже, пластинку заело, слова «скажи мне» повторялись в ушах Киры на все лады. Она нахмурилась, сбитая с толку. Только наладили контакт, но Грегорович никак не мог сосредоточиться.
– Грегорович! – и слишком резко повторила: – Грегорович!
Желанный перерыв в логорее, а потом так тихо, что она едва расслышала:
– Кира, что-то не так. Совсссем.
– Ты можешь?..
Воющий хор вновь взревел на полную громкость, Кира дернулась и приглушила звук в наушниках.
В этом потоке шума она услышала, как Грегорович – слишком спокойно, слишком вежливо – произнес:
– Попутного ветра в грядущем сне, мой Испытующий Исповедник. Пусть сон облегчит зреющую в тебе печаль. Когда мы встретимся вновь, надеюсь поблагодарить тебя пристойнее. Да. Непременно. И помни: избегай этих досаждающих ожиданий.
– Спасибо, постараюсь, – ответила она, стараясь ему угодить. – Повелители бесконечности, да? Но ты так и не…
Хихиканье посреди какофонии.
– Все мы повелители собственного безумия. Вопрос лишь в том, как мы им управляем. Теперь ступай, оставь меня моей методе, считать атомы, вязать рекурсивные петли, вопрошать случайность, и все это в матрице неопределенности, кругами, кругами, реальность изгибается, как фотоны, деформация пространственно-временной массы что сверхсветовой переход пытает, терзает таблицы тангенсов вверх тормашками тор… ахахаха…
2
Кира сдернула с головы наушники и уставилась на палубу. Лоб ее прорезала морщина.
Медленно продвигаясь в невесомости, она вернулась к поджидавшей ее Хва-Йунг.
– Как прошло? – спросила механик.
Кира отдала ей наушники.
– Не очень. Он… – Она запнулась, подбирая слова, чтобы описать поведение Грегоровича. – Он действительно свихнулся. Что-то с ним не так, Хва-Йунг. Совсем плохо. Он болтает без умолку и зачастую не может даже сложить законченное предложение.
Теперь и механик нахмурилась.
– Айш! – пробормотала она. – Жаль, что Вишал уже в заморозке. Я имею дело с машинами, а не с расквашенными мозгами.
– А если проблема в технике? – спросила Кира. – Не могло ли с Грегоровичем что-то случиться, пока мы были на «Орстеде»? Или когда ты отключила его от систем корабля?
Хва-Йунг зыркнула на нее:
– Это был прерыватель тока. Никаких проблем из-за него быть не может.
Но она все так же хмурилась, убирая наушники в карман.
– Стой тут, – внезапно велела она. – Я кое-что проверю.
Механик развернулась, вылетела в коридор и исчезла за углом.
Кира терпеливо – насколько могла терпеть – ждала. И все перебирала в уме разговор с Грегоровичем. Ее пробила дрожь, Кира обхватила себя руками, хотя ей не было холодно. Если Грегорович в самом деле так плох… отправить его в криосон будет единственным правильным выходом. Слетевший с катушек корабельный разум – худший кошмар.
Сколько же разных страхов во Вселенной, больших и малых, но худшие – те, с которыми приходится жить. Кира хотела поскорее рассказать Фалькони о состоянии Грегоровича, но следовало дождаться Хва-Йунг.
Прошло без малого полчаса, прежде чем Хва-Йунг вернулась: руки в машинном масле, на мятых рукавах новые следы ожогов, а тревожное выражение ее лица нисколько не развеяло беспокойство Киры.
– Ты что-то нашла? – спросила Кира.
Хва-Йунг предъявила маленький черный предмет: квадратную коробочку, размером – как два прижатых друг к другу пальца.
– Вот! – с отвращением сказала она. – Ба! Торчало на проводах на входе в саркофаг Грегоровича. – Хва-Йунг покачала головой. – Я дура. Должна же была понять, что тут что-то неладно, когда в рубке свет замигал вот эдак, стоило мне нажать прерыватель.
– Что это? – Кира подошла ближе.
– Блокировщик сопротивления, – ответила Хва-Йунг. – Не дает сигналу пройти по линии. Вояки установили его, чтобы не дать Грегоровичу ускользнуть. Вернувшись на «Рогатку», я прогнала обязательные проверки, но ничего такого не обнаружила. – Она снова покачала головой. – Когда я нажала на прерыватель, это вызвало скачок электричества в этой коробчонке, и ток ударил в Грегоровича.
Кира сглотнула:
– И что же это значит?
Хва-Йунг вздохнула и на миг отвела глаза:
– Перепад электричества выжег маленькие проводки, входящие в Грегоровича. Одни провода теперь не присоединены к его нейронам, а те, что присоединены, айш! В них не то напряжение.
– Ему больно?
Механик пожала плечами:
– Не знаю. Компьютер показывает, что большинство перегоревших проводов связано с визуальной корой и областью речевой деятельности, так что Грегорович, возможно, видит или слышит то, чего нет в действительности. Ах-х! – Она потрясла коробочкой. – Вишал сумеет ему помочь, а я починить Грегоровича не могу.
Чувство беспомощности охватило Киру.
– Значит, придется подождать. – Это не было вопросом.
Хва-Йунг кивнула:
– Самое правильное сейчас – отправить Грегоровича в криосон. Когда мы доберемся до цели, Вишал осмотрит его, хотя и он вряд ли сумеет все исправить.
– Давай я расскажу Фалькони? Я все равно сейчас иду к нему.
– Да, скажи ему, что Грегоровича надо заморозить, и чем раньше, тем лучше. А потом и я отправлюсь в криосон.
– Ладно, годится. – Кира коснулась рукой плеча Хва-Йунг. – Спасибо тебе. По крайней мере теперь мы знаем, в чем дело.
Механик по обыкновению фыркнула:
– Толку-то что от этого знания? Экое безобразие. Безобразие!
На том они расстались – механик вернулась в каюту с нейросаркофагом, а Кира в рубку. Фалькони там не было, не застала его Кира и в отключенной гидропонной оранжерее.
Слегка удивляясь, она отправилась к каюте капитана. Не в его характере уходить к себе в такой момент, но…
– Заходи, – откликнулся Фалькони, когда она постучала.
Гермодверь заскрипела, впуская ее. Фалькони сидел за столом, пристегнувшись к креслу, чтобы оставаться на месте. В одной руке – пакет, из которого он прихлебывал.
И тут в дальнем конце стола Кира заметила оливковое дерево – бонсай. Листья обвисли, многие веточки сломаны, ствол накренился, корни торчат наружу, как будто дерево опрокинули – под прозрачной пластиковой крышкой горшка плавали комочки грязи.
Ее удивило такое состояние деревца. Она знала, как преданно Фалькони ухаживал за ним.
– Ну? Что-то получилось? – спросил Фалькони.
Кира закрепилась у стены и приступила к отчету.
Слушая ее, Фалькони все больше мрачнел.
– Черт побери, – проворчал он. – Проклятые вояки. Непременно им нужно еще больше напортить. И так каждый распроклятый раз… – Он провел рукой по лицу и уставился куда-то в точку далеко за пределами корабля. Никогда еще Кира не видела его таким рассерженным – и таким усталым. – Я же сразу почувствовал, зря не поверил себе – Грегорович сломан.
– Он не сломан, – вступилась Кира. – Сам по себе он в полном порядке. Испорчено лишь оборудование, с которым он соединен.
Фалькони фыркнул:
– Это спор о словах. Грегорович не работает – значит, сломан. И я ничего не могу тут поделать. Вот что самое скверное. В кои-то веки Грегу понадобилась помощь, и… – Он покачал головой.
– Он тебе дорог, правда?
Зашуршала фольга – Фалькони снова отпил из пакета. В глаза Кире он не смотрел.
– Расспроси других членов экипажа и убедишься, что Грегорович подолгу разговаривал с каждым из нас. В компанию он не лез, но когда кому-то требовалась поддержка, он всегда оказывался рядом. И он не раз вытаскивал нас из беды.
Кира уперлась ногами в палубу и поручила Кроткому Клинку заякориться.
– Хва-Йунг думает, что и Вишал не сможет полностью его вылечить.
– Да, – со вздохом ответил Фалькони. – Импланты корабельного разума – чертовски сложное устройство. И наш медикобот тоже не имеет нужной квалификации… Туле! Когда мы нашли Грегоровича, он был в лучшем состоянии, чем сейчас.
– Что ты собираешься делать, если мы столкнемся с медузами?
– Драпать на максимальной скорости. Если удастся, – ответил Фалькони. – «Рогатка» не боевое судно. – Он ткнул в Киру пальцем и добавил: – И кстати, все это не смягчает вину Грегоровича. Это не блокировщик сопротивления подтолкнул его к мятежу.
– Нет, скорее всего, нет.
Фалькони покачал головой:
– Редкостный дурак – для корабельного разума. Так боялся нас потерять, что пустился во все тяжкие, и вот к чему это его привело… вот к чему это нас всех привело.
– Видимо, человек способен ошибаться, даже если отрастит себе мозг таких размеров.
– Мм. Это если считать, что Грегорович заведомо неправ. Но ведь он может быть и прав, сама знаешь.
Кира наклонила голову:
– Если ты так думаешь, зачем же мы спешим предупредить Узел Умов?
– Потому что, на мой взгляд, дело того стоит.
Кира предпочла переменить тему. Указав на оливковое дерево, она спросила:
– Как это произошло?
Фалькони скривил губы:
– И тут опять-таки постарались вояки. Выдернули деревце из стазисной коробки: искали… чего уж они там искали. Пришлось повозиться, пока навел тут порядок.
– А дерево оживет? – С такими растениями Кире не доводилось иметь дело.
– Сомневаюсь. – Фалькони погладил ветку – коротко, осторожно, словно боясь еще более ее повредить. – Бедолагу почти на весь день выдернули из почвы, температура упала, без воды, с голыми листьями… – Он протянул Кире пакет. – Выпить хочешь?
Она взяла пакет и присосалась к соломинке. Едкая самогонка обожгла рот, Кира едва не поперхнулась.
– Крепкая штука, а? – усмехнулся Фалькони при виде ее реакции.
– Да, – выдавила Кира и все-таки закашлялась. Сделала еще глоток и вернула пакет владельцу.
Фалькони постучал по серебристому пластику:
– Может, не лучшая идея перед крио, но какого черта!
– Вот именно: какого черта.
Фалькони тоже отпил, выдохнул и запрокинул голову, уставившись на то, что во время работы основного двигателя было потолком.
– Безумные времена настали, Кира, безумные времена. И надо же было из всех кораблей нам подобрать именно твой.
– Извини. Не точтоб я всего этого хотела.
Он толкнул пакет к ней. Кира проследила, как пакет плывет в воздухе, и схватила его. Снова полный рот самогонки, снова огненная жидкость прожигает дорожку в ее горле.
– Не твоя вина, – сказал капитан.
– Мне все-таки кажется – моя, – тихо возразила Кира.
– Нет! – Он перехватил посланный Кирой пакет. – Нам все равно пришлось бы разбираться с этой войной, даже если бы мы тебя не спасли.
– Да, но…
– Ничего не «но». Думаешь, медузы никогда бы нас не побеспокоили? То, что ты нашла на Адрастее этот «скинсьют», послужило лишь предлогом для их нападения.
Кира обдумала его слова.
– Может быть, тут ты и прав. Но как насчет жутей…
– Ну да… – Фалькони покачал головой. Выпивка уже сказывалась на нем. – Это как раз то дерьмо, которое непременно случается. Готовишься, готовишься, но тебя все равно сбивает с ног та хрень, какую ты не предвидел. И так всегда. Живешь себе, живешь – бам! С ясного неба падает астероид и разрушает твою жизнь. И как человеку жить в такой Вселенной?
Вопрос был риторический, но Кира все же попыталась ответить:
– Принимаешь разумные меры предосторожности и не позволяешь допущениям свести тебя с ума?
– Как Грегоровича.
– Как Грегоровича, – согласилась она. – Все мы делаем рискованные ставки, Сальво. Так устроена жизнь. Единственная альтернатива – заранее бросить карты, то есть сдаться.
– Хм. – Он уставился на нее из-под насупленных бровей, как нередко уже делал, льдяно-голубые глаза были полуприкрыты веками и казались призрачно-белыми в тусклом свете корабельной ночи. – Мне показалось, на «Орстеде» Кроткий Клинок вышел у тебя из-под контроля.
Кира заерзала в воздухе, встревоженная.
– Самую малость.
– Мне пора беспокоиться?
Повисла неловкая пауза. Наконец Кира выдавила из себя:
– Возможно.
Хотя поджилки вознегодовали, она опустилась на палубу и закрепилась в сидячем положении.
– Чем больше я позволяла чужи действовать по своей воле, тем больше она хотела есть-есть-есть.
Взгляд Фалькони сделался пристальным.
– Зачем ей это понадобилось?
– Не знаю. В снах, которые она мне показывала, ничего не было о воспроизводстве, но…
– Но как раз это она могла от тебя скрыть.
Жестом Кира попросила еще глоток, и Фалькони снова протянул ей пакет.
– На меня только зря самогон переводить, – сказала она, принимая выпивку. – Опьянеть мне не светит – Кроткий Клинок не позволит.
– Не беда… Так что же, это какое-то нанооружие судного дня?
– Чужь можно использовать таким образом, но не думаю, чтобы она была создана ради этого. – Кира поискала точные слова для объяснения. – Она не кажется мне злобной. Ты понимаешь? Она не чувствует гнева, не наслаждается чужими страданиями.
Фалькони приподнял бровь:
– Робот и не может.
– Да, но другие эмоции у нее есть. Трудно объяснить, но, по-моему, это не совсем машина. – Она поискала другой способ подступиться к объяснению. – Когда я строила щит вокруг маглева, эти малюсенькие щупальца впивались в стену. Я чувствовала их и чувствовала, что Кроткий Клинок вовсе не нацелен разрушать. Скорее он хотел созидать.
– Но что он хотел созидать? – очень тихо спросил Фалькони.
– Что угодно или все на свете. Тут что мои догадки, что твои.
Они оба на минуту притихли.
– Забыла тебе сказать. Хва-Йунг собиралась в криосон, как только усыпит Грегоровича.
– Значит, остались только ты и я, – произнес Фалькони и приподнял пакет, словно это был тост.
Кира слегка улыбнулась:
– Да. И Морвен
– Ха! Морвен не в счет.
И словно в подтверждение его слов сигнал о входе в сверхсветовое пространство умолк, потом послышалось отдаленное гудение – «Рогатка» включила марковский двигатель и покинула нормальное пространство.
– Поехали! – сказал Фалькони и покачал головой, будто все еще не веря в реальность происходящего.
Кира все смотрела на пострадавшее деревце.
– Сколько ему лет? – спросила она.
– Поверишь ли – почти триста.
– Не может быть!
– Оно выросло на Земле в начале нынешнего тысячелетия. Получил его от одного парня в уплату за перевозку груза. Он не понимал, насколько оно ценное.
– Триста лет…
Непостижимое число. Дерево было древнее, чем история заселения космоса. Оно уже росло на Земле, когда не существовало колоний на Марсе и Венере. Когда еще не было ни исследовательских станций за пределами низкой земной орбиты, ни тем более кольцевых обитаемых станций.
– Ага. – Лицо Фалькони потемнело. – А эти палачи в сапожищах его выдернули. Не могли просто просканировать.
– Хм… – Кира все еще вспоминала о том, как Кроткий Клинок встрепенулся на станции «Орстед», – как он вдруг осознал, ради какой цели появился или был создан. Не могла забыть ощущение, когда бесчисленные, тонкие, как нити, щупальца стали просачиваться в плоть станции, дотрагиваясь, отрывая, строя, постигая.
Кроткий Клинок – нечто большее, чем оружие. В этом она была теперь уверена. И из уверенности родилась мысль, которую Кира не сразу решилась высказать. Она не знала, получится ли, но хотела попытаться. Тогда бы она смогла менее враждебно относиться к самой себе и чужи. Тогда бы она видела в Кротком Клинке не только оружие уничтожения.
– Можно я попробую? – спросила она, протягивая руку к загубленному дереву.
– Что попробуешь? – настороженно откликнулся Фалькони.
– Не уверена… и все-таки хотела бы попытаться. Пожалуйста!
Он пошуршал краем пакета, размышляя.
– Хорошо. Ладно. Только не выкидывай никаких безумных фортелей. В корпусе «Рогатки» и без того хватает дыр.
– Уж настолько ты мог бы мне доверять.
Кира отделилась от палубы и вдоль стены поползла к столу. Подтянула к себе горшок с бонсай и возложила руки на ствол. Кора была шершавая. Пахло свежо и зелено, похоже на морской бриз, колеблющий только что подстриженный газон.
Фалькони пошевелился:
– Так и будешь стоять или…
– Тсс.
Сосредоточившись, Кира велела Кроткому Клинку вбуриться в дерево, но с одним условием, с одной направляющей мыслью: исцелить. Кора, заскрипев, треснула, тонкие черные нити заскользили по стволу. Кира ощупывала внутренние структуры дерева, слои коры (и внешний, и те, что под ним), годовые кольца, твердую сердцевину, каждую тонкую веточку, пружинистые черенки всех хрупких, серебристых листьев.
– Эй! – Фалькони поднялся.
– Погоди, – сказала Кира, все еще надеясь, что «скинсьют» исполнит то, о чем она просит.
Там и сям сломанные веточки стали прирастать куда им следовало, поднимались, выпрямлялись – и вот уже горделиво топырились в разные стороны. Запах скошенной травы усилился – по стволу тек древесный сок. Сморщенные листья разгладились, отверстия в них закрылись, а там, где листьев недоставало, появились новые почки, прорвались, засверкали новой жизнью серебряные кинжалы. Постепенно перемены замедлились и прекратились вовсе. Кира убедилась, что причиненный дереву ущерб исправлен. Кроткий Клинок мог бы поработать еще – он хотел поработать еще, – но первоначальная цель «исцелить» явственно сменялась новой – «расти», а это казалось Кире неправильным. Алчным. Было бы неразумно так испытывать судьбу.
Она отозвала чужь.
– Вот! – сказала она, поднимая руки.
Дерево вновь было красиво – восстановленное, здоровое, как прежде. Из него словно била энергия – энергия новорожденной жизни, сверкающая и переливающаяся.
Киру охватило изумление перед тем, на что оказалась способна чужь. На что способна она сама. Она сумела исцелить живое – изменить форму плоти (растение ведь тоже обладает плотью), унять боль, а не причинить страдание, сотворить, а не уничтожить. Свободный, радостный смех вырвался из ее груди. С ее плеч словно сняли огромное бремя. Словно ускорение внезапно упало до половины g, а то и меньше.
Это дар: драгоценная способность, сулящая так много. Сколько всего Кира могла бы сделать на Вейланде, в садах родной колонии! Помогла бы отцу выращивать Полночное созвездие. Или на Адрастее – на каменистом гребне той луны под ее руками распространилась бы зелень…
Жизнь! Во всем ее многообразии! Глаза Киры наполнились слезами торжества и благодарности, и сквозь слезы она улыбнулась – вполне счастливая.
Такое же изумление перед чудом проступило на лице Фалькони, смягчило его.
– Как ты этому научилась?
Он осторожно коснулся листа кончиком пальца, словно не в силах поверить.
– Перестала бояться… слишком сильно бояться.
– Спасибо, – сказал он, и впервые его голос звучал так серьезно.
– Да, конечно… пожалуйста.
Фалькони подался вперед, обеими ладонями охватил ее лицо и – прежде чем Кира сообразила, что происходит, – поцеловал ее.
Губы его отличались на вкус от губ Алана. Они были солонее, и Кира чувствовала, как трется о ее кожу острая щетина.
Пораженная, она замерла, не понимая, как реагировать. Кроткий Клинок проступил на ее руках и груди рядами тупых шипов, но они, как и сама Кира, замерли неподвижно.
Фалькони прервал поцелуй, и Кира с трудом овладела собой. Сердце частило, температура в каюте, похоже, подскочила.
– Что это было? – спросила она и осталась недовольна тем, как охрип ее голос.
– Извини, – сказал Фалькони. Он и сам вроде бы растерялся. Раньше она такого за ним не замечала. – Похоже, я несколько увлекся.
– Угу. – Она облизала губы – автоматически – и тут же обругала себя за это. Черт побери!
Лукавая усмешка появилась на его лице.
– Обычно я не пристаю к членам экипажа и пассажирам. Непрофессионально. Портит бизнес.
Сердце Киры удвоило скорость.
– Именно так.
– Да, так… – Он допил остатки самогона из пакета. – Останемся друзьями?
– А мы друзья? – с вызовом уточнила Кира и наклонила голову, ожидая ответа.
Фалькони с минуту присматривался к ней, словно что-то взвешивая.
– Каждый, кому я доверю прикрывать меня в бою, мой друг. Так что, по-моему, – да, мы друзья. Разве что ты считаешь иначе.
– Нет, – ответила Кира после такой же долгой паузы. – Мы друзья.
В глазах его вновь появился резкий блеск.
– Что ж, рад слышать, что с этим мы разобрались. Еще раз приношу извинения. Выпивка задурманила мне мозги. Даю слово – это не повторится.
– Да… хорошо
– Оправлю его в стазис, – сказал Фалькони, забирая бонсай. – А потом и сам отправлюсь в криосон, пока «Рогатка» не перегрелась из-за нас. А ты что собираешься делать?
– Как обычно. – Кира пожала плечами. – Только на этот раз я бы устроилась у себя в каюте, если не возражаешь.
Он кивнул:
– Увидимся по ту сторону звезд, Кира.
– По ту сторону звезд, Сальво.
3
Вернувшись к себе, Кира протерла лицо влажным полотенцем и зависла в воздухе перед раковиной, изучая в зеркале свое лицо. Хотя инициатива поцелуя исходила не от нее, она чувствовала себя виноватой. Она ни разу не посмотрела на другого мужчину – в этом смысле, – пока была с Аланом. Внезапная атака Фалькони застала ее врасплох, но вместе с тем вынудила задуматься: как она распорядится своим будущим, если, конечно, будущее у нее будет?
Самое ужасное: поцелуй ей понравился.
Алан… Прошло девять месяцев со дня его смерти, даже больше. Не для нее – бо́льшую часть этого времени она проспала, – но для всей Вселенной. Такова реальность. И с ней нелегко смириться.
Ей хотя бы нравится Фалькони? Кира как следует подумала и в итоге пришла к выводу, что да, нравится. Он привлекателен на свой лад – плотный, смуглый, волосатый. Однако само по себе это ничего не значило. Она не готова вступать в новые отношения, и тем более с капитаном корабля – тут только и жди беды.
Эгоистическая мысль: хорошо, что Грегорович не стал свидетелем этой сцены. Было бы неловко. Он бы без конца издевался на свой странный манер над ней и над Фалькони.
Наверное, надо будет еще раз поговорить с Фалькони, окончательно прояснить, что между ними ничего не будет. Черт, ему еще повезло, что Кроткий Клинок не перестарался, защищая ее… то ли Фалькони очень храбр, то ли попросту глуп.
– Ты молодчина, – шепнула она, глядя вниз, на Кроткий Клинок. И на миг ей показалось, что чужь ответила ей – чужь была довольна собой. Но это было мимолетное ощущение, может быть, она все нафантазировала.
– Морвен, – позвала она, – капитан уже отправился в крио?
– Да, мисс Наварес, – ответил искусственный разум. – Он только что сделал первую серию уколов. Он уже недоступен для общения.
Кира разочарованно выдохнула. Ладно. Наверное, повторный разговор и не требовался, но, если придется, можно поговорить и тогда, когда они доберутся до места назначения.
Они не собирались лететь прямо к тому месту, где, по словам Щеттер, медузы назначили встречу. «Рогатка» выскочит из сверхсветового на некотором расстоянии, но достаточно близко, чтобы послать предупреждение и спасти Узел Умов от внезапного нападения Седьмого флота, – таким образом они надеялись предотвратить катастрофу пострашнее, чем нынешняя война между людьми и медузами. А исполнив требования чести и долга, они смогут повернуть обратно, к обжитым местам. Правда, Кира подозревала, что Итари захочет воссоединиться со своими сородичами, а значит, встреча все же понадобится.
– Всекосмический шаттл, – пробурчала она, подтягивая себя к кровати. – Вот что мы такое.
Ей припомнилось, как дед по отцовской линии частенько повторял присловье: «Смысл жизни, Кира, в том, чтобы перемещать вещи из пункта А в пункт Б. Вот и все. Только этим мы на самом деле и заняты». – «А как же когда мы разговариваем?» – спросила она, не вполне поняв его мысль. «Тогда мы перемещаем мысли отсюда, – он похлопал ее по лбу, – в реальный мир».
Кира никогда не забывала этот разговор, как не забывала и о том, что все за пределами ее головы дед называл «реальным миром». С самого детства она гадала, прав он или не совсем. Насколько реально содержимое человеческого ума?.. Вот она спит – ее сон лишь призрак и тень или в нем есть крупица истины?
«Грегорович, наверное, мог бы тут кое-что прояснить», – подумала она.
Сплетая паутину из волокон Кроткого Клинка, чтобы закрепиться на кровати, Кира все еще думала о деревце бонсай. Думала и улыбалась при этом воспоминании. Жизнь! Она столько времени пробыла на космических кораблях и станциях и на холодных каменистых астероидах, что почти позабыла ту радость, которую получаешь, выращивая что-то живое. Теперь она перебирала все ощущения, которые подарил ей Кроткий Клинок, пока исцелял деревце, и сравнивала их со своими ощущениями на «Орстеде». Это имело смысл исследовать, пока они будут лететь в сверхсветовом пространстве, она еще потренируется контролировать чужь – это обязательно – и постарается наладить общение с нею, чтобы ксеноорганизм выполнял ее приказы, а ей не приходилось бы вникать в каждую мелочь. Но более всего Кире хотелось исследовать то желание Кроткого Клинка, которое прежде доносилось лишь урывками, а теперь зазвучало во всю силу – потребность строить и создавать.
Вот что пробуждало ее интерес, вот чем Кира собиралась заняться на пару с чужью.
Она установила сигнал будильника раз в неделю, как делала во всех перелетах с тех пор, как «Рогатка» покинула Шестьдесят первую Лебедя, и приступила к работе с Кротким Клинком.
Это был удивительный опыт. Кира следила, чтобы чужь не повредила «Рогатку» и не разгулялась, как на «Орстеде», но вместе с тем она хотела поэкспериментировать. Она хотела, сохраняя контроль, убрать все ограничения и предоставить Кроткому Клинку делать то, к чему тот так откровенно рвался.
Она начала с поручня возле своей кровати. Для жизнеобеспечения корабля эта деталь значения не имела, и, если бы чужь ее уничтожила, Хва-Йунг могла бы напечатать замену – хотя Фалькони, конечно, будет недоволен.
«Вперед», – мысленно шепнула Кира.
Из ее ладони выскочили мягкие волокна – черные, нащупывающие. Они обхватили пластиковый поручень, и Кира вновь ощутила восторг и соблазн творить по своей воле. Она еще не знала, что будет творить, но сама эта готовность была отрадной и напоминала то удовлетворение, которое Кира так часто получала, решая трудные задачи.
Она выдохнула, и выдох бледным венчиком повис в остуженном воздухе. Когда волокна полностью оплели поручень и Кира услышала ответ Кроткого Клинка – его удовлетворение и желание двигаться дальше, проникнуть внутрь корпуса, – она остановила и отозвала чужь, спеша посмотреть, что там сотворил Клинок.
И она увидела это, но не могла понять.
На том месте, где был изогнутый поручень, теперь Кира увидела… нечто. По всей длине материал был покрыт узором, напоминающим то ли клеточную структуру, то ли изысканную резьбу на скульптуре – повторяющиеся, вложенные друг в друга треугольники. Поверхность казалась металлической, с зеленоватым радужным отливом, а внутри темнели крошечные круглые точки коньячного оттенка.
Кира коснулась преображенного поручня. Он излучал тепло. Кира провела пальцем, прослеживая узор. Ее охватило изумление. Что бы ни сотворил Кроткий Клинок, это было прекрасно, и материал, видимо, стал в каком-то смысле живым или обладал потенциалом жизни. Ей захотелось большего. Но она знала, что с этим – с этой способностью – нужно быть осторожной, гораздо осторожнее даже чем со смертоносными шипами, которые порой норовила выбросить из себя чужь. Нет ничего опаснее живой жизни.
И все-таки она хотела бы знать, возможно ли управлять творческим рвением Кроткого Клинка. Но ведь Утробе это удалось, почему бы не суметь и ей? Только осторожно. Не случайно биооружие запрещено всеми членами Лиги, да и на Шин-Заре тоже. Но Кира же не собиралась создавать оружие. Или рабов, чтоб сражались за нее, – вроде тех, что породила Утроба.
«Вот так», – подумала она, хватаясь за ограждение кровати и воображая форму папоротника орос, одного из ее любимых растений с Эйдолона.
Сначала чужь не отреагировала. Но потом, когда Кира уже готова была сдаться, чужь потекла из ее руки по ограждению. И словно чудом из ограждения проросли изящные стебли папоротника орос. Копия неидеальная – немного иная форма и совсем не те ткани, – но узнаваемая, и, отзывая Кроткий Клинок, Кира учуяла даже аромат листвы.
Это было не изваяние, а растение – нечто живое, органическое и тем драгоценное.
Кира втянула в себя воздух, потрясенная. Дотронулась до каждого листика, и глаза ее увлажнились. Она сморгнула слезы, полуплача, полусмеясь. Видели бы это ее родители… видел бы это Алан…
Она понимала, что проводить дальнейшие эксперименты сейчас было бы безответственно. И удовлетворилась тем, что у нее вышло. Что у них вышло.
И хотя будущее оставалось туманным и неопределенным, впервые загорелась искра надежды. Кроткий Клинок – не только орудие разрушения. Кира пока еще не знала, как это осуществится, но в ней росла уверенность, что чужь сумеет остановить даже Утробу, надо только понять, как верно направить ее способности.
Легкость охватила Киру, и причиной тому была вовсе не невесомость. Она улыбнулась, и улыбка не сходила с ее лица, пока она готовилась к предстоящему долгому сну. «Уснуть и видеть сны», – припомнилось ей, и она засмеялась – смеялась громче и дольше, чем на людях. Во всяком случае, в трезвом виде.
Все еще думая об открывающихся возможностях, она закрыла глаза и велела Кроткому Клинку расслабиться. Дать покой. Защитить ее от холода и тьмы. И вскоре – быстрее, чем раньше, – так и произошло: сознание померкло и мягкие крыла дремоты сомкнулись над ней.
4
Раз в неделю Кира просыпалась и тренировалась с Кротким Клинком. На этот раз она все время перелета оставалась в своей каюте: ей не требовалось поднимать тяжести или еще как-то напрягаться физически для этих тренировок. Теперь уже нет.
Каждый раз она позволяла Кроткому Клинку распространиться еще дальше по ее каюте, строить, расти. Иногда она и сама участвовала в этом, но чаще предоставляла чужи делать то, что она пожелает, и следила за ней с нарастающим изумлением. Установила некоторые ограничения – например, не трогать монитор у нее на столе, – но всем остальным в каюте чужь могла пользоваться свободно.
Раз в неделю, больше нельзя. Когда же она не тренировалась, то тихо и спокойно покачивалась в невесомости, погруженная в сон сродни смерти – вокруг было холодно, серо, звуки просачивались словно с большого расстояния.
В этом пыльном никогде ее настиг сон.
Кира увидела себя – прежнюю себя. Без «скинсьюта», нагую, как в миг появления на свет. Стояла в густой, черной темноте. Сначала в пустоте не было никого, кроме нее, и ее окружала тишина, словно все это существовало до начала времен. Потом перед ней развился выпуклый узор голубых линий: фрактальный узор свертывался спиралью, свивался, словно лоза, по мере своего роста. Линии складывались в свод из пересекающихся фигур, а Кира находилась в центре, и вокруг была оболочка бесконечно повторяющихся изгибов и шипов – вселенная мельчайших деталей в каждой точке пространства.
Она знала, откуда-то она знала, что видит истинную природу Кроткого Клинка. Дотянулась и коснулась одной из линий. Электрический разряд пробежал по ней, и в этот миг Кира увидела разом тысячу звезд, рождающихся и умирающих, каждая со своими планетами, населенными многими видами живых существ, со своими цивилизациями.
Она едва не задохнулась от восторга.
Отняла руку от линии узора и отступила на шаг. Изумление накрыло ее с головой, Кира чувствовала себя маленькой, смиренной. Фрактальные линии смешивались, изгибались, издавая звук, подобный шороху шелка, но не приближались к ней и не становились ярче. Кира сидела и наблюдала, а мерцающая матрица над ней сулила неусыпную защиту.
Но это не успокаивало. Потому что за пределами узора Кира ощущала – или древний инстинкт подсказывал? – надвигающуюся угрозу. Ничем не сдерживаемый голод распространялся будто раковая опухоль в окружающей матрицу тьме, а с ним и то искажение природы, что подменяло изгибы и сплетения прямыми углами. Без Кроткого Клинка Кира оказалась бы нагой, беспомощной и уязвимой перед этой угрозой.
Страх объял ее, Кира съежилась, фрактальный свод превратился в свечу, мерцающую в пустоте, и со всех сторон дул враждебный ветер, норовя ее загасить. Угроза – Кира это чувствовала – была направлена на нее, на нее и на Кроткий Клинок, и этот злобный голод был столь велик, всеохватывающ, жесток, инаков, что она не видела спасения от него. Она ничтожна. Она утратила надежду.
Кира скорчилась в одиночестве и страхе. Надвигающийся рок был необорим, и любая перемена – даже смерть – показалась бы ей долгожданным избавлением.