— Мы останемся в Эзарете, пока не спадет жара. Ты всегда сможешь найти нас здесь. До скорой встречи!
На прощание маша им рукой, ишвен стал удаляться. Женщины кричали ему вслед «счастливого пути», а мужчины подбрасывали в воздух тюрбаны, которые опускались на землю как падающие звезды, как метеориты, как предзнаменования.
Тириус Бархан прикрепил меч к поясу и ускорил шаг. Потом бросился бежать. Он был опьянен свободой, молодостью, предвкушением новой жизни. Ночь навевала сладкие грезы. Воздух был прохладен, небо усыпано звездами. На ишвене были туника и акшанские штаны. Годы, проведенные в Дат-Лахане, вдруг показались ему бесконечно далекими. Мираж, поглощенный туманом времени. Когда он обернулся, его друзей уже не было видно. Все было хорошо.
Раджак Хассн умирал.
В первую ночь, в полусне, он попытался освободиться, разорвать путы, но ишвен привязал его крепче, чем казалось, и наемный убийца только ободрал себе запястья. Он проснулся утром, дрожа от холода и усталости, с глазами, полными слез.
Тошнота. Боль в животе.
Раджака Хассна вырвало прямо на себя.
Новые попытки. Судороги: он стал извиваться как червь и в конце концов сумел высвободиться. Два часа наемник просидел согнувшись, спрятав лицо в нежной траве. Потом поднялся. Жажда. От иддрама пить хотелось в десять раз больше. Его горло жестоко пылало, и он уже потерял много воды.
Встав посреди необъятной равнины, Хассн огляделся. Потом вновь упал. Кошмары, липкие сны душили его как удавы. Он не понимал, где находится. Предметы вокруг окрашивались в странные цвета. У него больше не было оружия. У него больше не было коня. У него не было пищи и сил двигаться вперед.
На закате наемник все же встал.
И двинулся в путь. Шаг за шагом. Пошатываясь, воздев руки к темному небу, в призрачном молчании бесконечной равнины. Перед ним то и дело, как далекий мираж, вставало лицо ишвена, и даже закрывая глаза, он не мог прогнать этот образ. Хассн видел, как тот скачет куда-то к югу, связанный с ним той таинственной нитью, что иногда скрепляет людей.
На колени. Встать, не умирать.
Его мучения продолжались неделю.
Открыть глаза. Стонать под жаркими лучами солнца. Пить, припав, как дикий зверь, к источнику с горьковато-соленой водой. Смотреть на тени в том бесконечном сне, в который превратилась жизнь. Ему казалось, будто его укусила гадюка или один из тех ядовитых скарабеев, которых так много в высокой траве. Ну конечно — скарабей. Он видел, как тот шевелит челюстями перед его лицом, и зашелся в долгом беззвучном крике.
Наконец наступила спасительная темнота.
«Я сохранил тебе жизнь».
Эта фраза, вертевшаяся в голове, засела у него в сердце как острый нож.
Тело наемника обнаружили несколькими днями позже.
Прискакавшие из Эзарета азенатские посланники.
Они спешились, и один из них приложил ухо к его груди. Потом повернулся к остальным, пожимая плечами.
Азенатцы взяли его тело с собой и отвезли в Дат-Лахан.
Они прибыли в город два дня спустя, после наступления темноты. Перед ними распахнулись Большие Южные ворота, и они проследовали до императорского дворца.
Император принял их лично. Взглянул на тело.
— Мертв?
Гонцы покачали головами.
— Пока нет, ваше величество. Но он впал в великий сон. Сон, от которого не просыпаются.
С помощью своих прислужников Император с трудом поднялся с трона и опустился на колени подле бездыханного тела. Складки на шее делали его похожим на огромную жабу. Остальные в молчании взирали на него. Государь приподнял наемному убийце веки. Потом медленно, но без посторонней помощи поднялся. Он хотел знать, что может сказать этот человек, и ему в голову пришла мысль. Его величество вновь уселся на трон и хлопнул в ладоши. Двери открылись и вбежали советники.
— Отвезите его в… о-о-ох… монастырь, — произнес Император, указывая на тело.
— Простите, ваше величество?
— Скажите монахиням… Скажите монахиням монастыря Скорбящей Матери, чтобы они… о-о-ох… воскресили этого… человека.
— Но, ваше величество…
Он схватил одного из своих советников за руку и поднес губы совсем близко к его лицу, чтобы тот хорошо услышал.
— Любым способом, понял? Я знаю, что… ох… некромантия за… запрещена. Но я — воплощение Е… Единственного. И я хочу… Я хочу, чтобы этот человек… ох… жил. Я хочу знать, что сказал ему мой брат. Я хочу знать, видел ли он этого… о-о-ох… несчастного… несчастного…
Приступ кашля. Его императорское величество согнулся пополам на своем троне, а прислужники в замешательстве смотрели на него, не зная, что делать. Потом государь выпрямился.
— Ступайте же!
Тело Раджака Хассна подняли с земли.
Больше Император его не видел.
Движение во мрак, бездыханное тело, уносимое черной волной: монахини в масках в молчании шли вперед, низко опустив головы. Шелест их юбок, тихий шорох шагов по холодному камню. Нет больше света. Медленные, почти неощутимые биения Сердца. Лестница, потом другая. Была почти полная тьма, но дочери Скорбящей Матери привыкли к этому. Их мысли в темноте возвращались к одному и тому же, вертелись вокруг одного стержня: смерть, смерть и воскресение. Жертва и искупление.
Они несли на своих хрупких плечах всю скорбь азенатского народа.
Тело Раджака Хассна положили на обледеневшую каменную плиту. Рядом с ним медленно догорали палочки ладана. Их едкий дым поднимался к влажному потолку, распадаясь на сероватые клочья и нежные завитки. Одна из старших монахинь сделала знак рукой. И тут же от толпы отделилась какая-то тень с книгой заклинаний в руке. Под древними сводами зазвучали слова воспоминания о Единственном, написанные на священном языке первых поселенцев.
Я вышла в середину круга моих сестер. Я выпила напиток памяти, кровь, которой было омыто Святое Сердце. Я стала Голосом, моими устами говорила Скорбящая Матерь. Все вместе мы попросили у нее не-смерти, не-смерти для этого человека — чтобы глаза его раскрылись и чтобы он восстал, подобно своим живым братьям.
Какая странная просьба — не-смерть. Ритуал, уже много веков находящийся под запретом. Но таков приказ Императора, и то, что должно произойти, произойдет. Длинные сверкающие шприцы, входящие в плоть. Еле слышные проклятия, молитвы, снова молитвы. Десятки маленьких флакончиков, открываемых один за другим. Мы дали Раджаку семя наших предков. Такова воля его величества — да будет так.
Мы стали ждать.
Мы стали ждать, и Скорбящая Матерь ответила нам. Монахини запели. Грустные псалмы, вполголоса пропетые с закрытыми глазами. Голоса становились громче, смешиваясь с запахом ладана, и наконец присутствие Скорбящей Матери заполнило собой все. Для большинства из нас это было впервые. За стенами монастыря кипела обычная жизнь. Но где-то в глубине земли трепетало вечно живое Святое Сердце нашего мертвого бога.
Время тут не имело никакого значения. Наши тела были здесь, но души наши принадлежали Единственному.
Мы взялись за руки. Мы вздрогнули.
Я Голос.
Мы, дети Скорбящей Матери, разум принесшего себя в жертву Единственного.
Мы, память азенатов, ее потаенные глубины.
Мы, чьи имена давно забыты, а тела погребены в этих древних подземельях.
Во мраке и скорби.
Мы вновь призываем тебя в мир, о Раджак Хассн.
Мы спасаем тебя из чистилища, как когда-то спасли из мрака Единственного. Оставь же нижние миры, и пусть наши шприцы, наполненные мертвым семенем, впрыснут жизнь в твои вены.
Я возложила руки на его тело.
Не-смерть была рядом.
Он открыл глаза.
Наши руки разжались, дыхание вновь стало ровным.
Он осторожно пошевелил пальцами.
Конечно же, ни одна из нас не подняла головы.
То, что мы знаем, всегда уступает в силе тому, чего мы не знаем.
Не-смерть.
Нам было страшно.
Тириус Бархан шел тридцать дней.
Он углублялся все дальше и дальше на восток, все ближе и ближе подходил к стране своих предков.
Поначалу ишвен шел по широким лугам, с которых гор даже не было видно. По бескрайним плато, куда не ступала нога человека, где только парящие в поднебесье птицы скрашивали его одиночество. Потом на пути появились горные долины, а на горизонте стали вырисовываться прибрежные скалы. Сердце ишвена сжалось. Он навсегда покидал мир азенатов.
Тириус снял повязку. Рука больше не причиняла боли. Время от времени юноша разворачивал карту, которую дал Салим. Ему было совершенно не интересно, где именно он находится, но на старый пергамент было приятно смотреть. Так получалось осознавать себя частью единого целого — песчинкой среди миллионов себе подобных.
Шли дни, менялся ландшафт, дикий и прекрасный. В сердце ишвена как по волшебству возрождались давно забытые ощущения. Запахи. Звуки. Шелест шагов по сосновым иголкам. Природа излучала радость. Высокие скалы рассекали шафрановое небо на куски. Тени облаков резвились на горных вершинах. Как нежданная улыбка, в земле вдруг открывались глубокие расщелины, а на горных отрогах, на охряных склонах каньонов подрагивали темные силуэты деревьев.
Иногда в небе появлялся орел, круживший над рощицей, следивший за малейшим движением. С наступлением темноты на скалы забирались волки, и их одинокий вой, казалось, доходил до самой луны. По вечерам Тириус разводил костер, расставлял силки, ловил форель в речках, закусывал ягодами с кустов и засыпал под деревьями, слушая шелест ветра в листве.
На тридцатый день (сам он давно потерял счет дням: его время превратилось в нечто, не поддающееся отчету, в череду мгновений), обследуя близлежащую местность, ишвен наткнулся на найанскую деревню, вырезанную прямо в скале. Долго стоял Тириус без движения на вершине холма, обуреваемый странным чувством узнавания. Он уже видел эту деревню.
Под сенью огромного утеса, маленькие домики, вырезанные прямо в желтой скале, наползали один на другой. Поселение было окружено лесами и дышало спокойствием. На склоне холма расположилось небольшое кукурузное поле, с одной стороны огороженное неправильной формы стеной. Вечерело. На улице не было ни души, но из нескольких