– Тут так же, как с едой? Нужно убирать в холодильник, чтобы не испортилась? Я так делаю, когда готовлю запеканку.
Не знаю, что я сказала смешного, но у медсестры вырвался тоненький смешок, за что она тут же извинилась.
– Ну что вы! Дождемся сначала вашего брата. Я просто хотела убедиться, что он приедет. Спешить не нужно.
И она удалилась в коридор, все так же посмеиваясь. На ум мне вдруг полез поминальный обед – и мне стало дурно. Я сделала несколько глубоких вдохов и приблизилась к каталке. Прозвучит странно, но я ощутила, что тети здесь больше нет. Тело ее лежало на месте – но того, что составляло ее саму, в нем больше не было.
Тетя любила музыку. Я включила телефон и поставила песню Феликса Леклера «L’Hymne au printemps»[6]. Стояла осень, но мне хотелось верить, что в эту минуту повсюду весна. Даже по ту сторону смерти.
– Помнишь ее? Мама всегда говорила, что у тебя дар начищать все до блеска, а ты говорила, что надо просто подобрать такую музыку, под которую работа сама собой спорится. Ты всегда смеялась, глядя, как я пытаюсь танцевать, и я придумала себе самые простые движения, только чтобы поспевать за тобой. Жаль, сейчас тряпки нет под рукой…
Я приоткрыла дверь, отыскала песню группы The Coasters «Yakety Yak», которую мы всегда слушали во время уборки, и сказала тете:
– Сколько пыли мы вместе вытерли. А теперь ты и сама превращаешься в прах. Боже, как же мы все-таки ничтожны…
Танец был, в общем, совсем простой. Пара шагов в сторону, хлопок в ладоши, потом машем тряпкой над головой. Уже закружившись, я подскочила от испуга: глядя на меня круглыми глазами, на пороге стоял разгневанный Этьен и отчитывал меня.
– Ты что это такое здесь творишь?!
Про себя я подумала, что сама была бы только рада, если бы рядом со мной не плакали, а танцевали, вспоминая хорошие времена. Вообще-то я делала и то и другое. Что мне было ответить Этьену?
– Не знаю, просто хорошие воспоминания.
– Что за ерунда? Ты можешь хоть немного побыть нормальной?
Если бы я была проницательнее, чем он, то поняла бы, что злость его происходит от горя. Но я всего лишь застыла на месте и уставилась на него, ничего не говоря. А потом тихонько запела «Yakety yak, don’t talk back»[7]. Подошел Шарль с двумя стаканчиками кофе, и я сделала ему знак, чтобы отдал мой Этьену.
– По-твоему, это нормально, что твоя девушка пляшет рядом с покойницей?
Шарль нахмурился.
– Не очень – а было бы лучше, если б она в припадке на полу валялась?
– О, и этот туда же. Два придурка…
Шарль кашлянул.
– Не преувеличивай, я же не задом виляла, а повторяла, как мы все вместе танцевали под эту песню. Ты же наверняка помнишь: по воскресеньям тетя к нам приходила и…
Он меня перебил.
– Ну и к чему это? Она же не видит!
Он выпалил это тем агрессивным тоном, который обычно приводил меня в бешенство и заставлял тут же дерзнуть что-нибудь в ответ, но в эту минуту я ответила ровным голосом, глядя прямо ему в глаза:
– А тебе почем знать?
Пришла медсестра, чтобы передать нам пластиковый синий мешок с личными вещами тети. Сквозь пластик я разглядела ее рубашку и лежавший на дне медальон. От их вида меня охватил даже больший могильный ужас, чем от близости бездыханного тела. Когда медсестра перешла к соболезнованиям, Этьен неожиданно решил спросить, что она думает по поводу моих танцев.
– Вы, наверное, за время работы здесь всякого насмотрелись. Вот часто вам приходилось видеть, чтобы рядом с трупом кто-то танцевал?
Медсестра посмотрела на меня, потом на Шарля.
– Насмотрелась я всякого, это верно. Например, недавно меня спросили, убираем ли мы умерших сразу в холодильник, как запеканку. Эту даму я на всю жизнь запомню, очень она меня развеселила.
Я принялась разглядывать свои пальцы, надеясь, что меня не разоблачат. Этьен скривился:
– Да уж, дикость какая-то…
Медсестра улыбнулась и продолжила:
– Люди перед телом часто плачут, кричат, молчат, говорят – и даже отказываются верить, что человек умер. Но чтобы кто-то танцевал – такое я слышу впервые. По-моему, это прекрасно.
Заметив, что по коридору идет медбрат, я показала на него пальцем Этьену:
– Может, его тоже позовем? Заодно и его мнения спросишь.
– Ага, конечно. Очень смешно, Фабьена.
Готовя каталку к тому, чтобы отправить на ней тетю в последний путь, медсестра подмигнула мне. Эпизод с запеканкой останется в секрете. В этот миг я сжала зубы и поклялась, что еще нескоро ее приготовлю снова.
И вот мы трое, стоя бок о бок, смотрели, как удаляются тетя и медсестра. Не шевелясь, мы провожали их глазами, пока они не достигли конца коридора и не исчезли за створками лифта. Меня ужасала мысль, что тетя отправилась в морг и будет теперь лежать совсем одна в тесном ледяном ящике. Мне хотелось кинуться вслед, догнать медсестру – но Шарль взял меня за руку, мы повернулись и медленно двинулись прочь. Недолго выпало тете побродить по здешней земле – и все же Сент-Огюст потерял тогда кусочек весны, и неважно, что на дворе стоял еще октябрь.
Было восемь часов вечера. О возвращении домой и думать не хотелось. Только не так сразу. Я была не в силах избавиться от образов и звуков, которые проносились у меня в голове. Как я улыбаюсь перед дверью, пытаясь рассмешить тетю, кричу Шарлю, чтобы принес ключи, потом Мари-Элен объясняет мне по телефону, как делать массаж сердца. Необходимо было немного побыть одной, и я знала, куда отправлюсь.
– Не подбросишь меня до работы? Мне нужно кое-что сделать.
– Прямо сейчас? Может, лучше поедем к Антуану? Мы созвонились, когда я был в буфете. Он так переживал, что не сразу ответил на звонок.
– Ты ему сказал, что он не смог бы ничем помочь?
– Да. Но он все равно чувствует себя виноватым.
– Понимаю…
На прощание Шарль взял с меня слово, что я позвоню ему, как только закончу, чтобы он немедленно за мной заехал. Этьен, который до сих пор ехал следом, опустил стекло и удивленно выглянул из машины.
– А сюда мы почему приехали?
Я подошла к нему.
– Если есть желание выпить пива у Антуана, то он вас ждет.
– Ну-ну, а ты, значит, чтобы развеяться, идешь в дом для умирающих?
– Этьен, я понимаю, что ты горюешь по Клэр. Но перестань ко мне цепляться, ладно?
Мы помолчали некоторое время – достаточно, чтобы стало ясно, что разговор окончен.
Я помахала Шарлю и зашагала ко входной двери Дома «Птицы».
Тянуло же меня в маленькую часовню, что располагалась рядом со студией. Окно ее было украшено витражом, который по просьбе Лии выбрала Сильви, наша волонтер, мастерица из местной стеклодувни. Кобальтовый прямоугольник со вставками желтого, зеленого и красного. Внизу бледно-голубым было обозначено море, а наверху, в высоте – летящие в просторном небе птицы. Когда на стекло падали лучи солнца, цвета окрашивали пол и стены.
Каждый раз, когда мне случалось проходить мимо открытой часовни, меня тянуло войти – она чем-то напоминала мою уставленную картинами мастерскую. Лучшего места, чтобы уединиться со своими мыслями, было не найти.
Я постаралась войти в хоспис так, чтобы никто меня не увидел, и сумела незамеченной прокрасться в часовню и закрыть за собой дверь. Я думала, что буду плакать, освобождая душу от тяжести, которая накопилась в ней за этот день, – но нет.
Вместо этого я час просидела, переписываясь в телефоне с моей подругой Анной из Калифорнии. Я в подробностях рассказала ей все, что случилось. Она не знала Клэр, но искренне мне сочувствовала. Наша дружба была теперь исключительно виртуальной: мы не виделись уже несколько лет. Когда я написала ей, перенеся мысли о пережитой трагедии из головы в текст, мне стало легче.
Еще сидя в пикапе, я проковыряла дырочку в синем больничном мешке и выудила оттуда тетин медальон. Теперь же я достала его, намотала цепочку на запястье и поднесла руку к глазам, чтобы рассмотреть его вблизи. Он был изумителен. Золотой овал, и на нем – гравировка в виде миниатюрного тюльпана. Я машинально повернула медальон другой стороной и увидела там какую-то мелкую надпись. Очков с собой у меня не было, а без них разобрать я ничего не могла. Я положила украшение в карман и продолжила переписываться с Анной.
В десять часов вечера я пообещала ей, что мы еще спишемся позже, и приглушила в часовне свет. Еще несколько минут я просидела, закрыв глаза. Я мысленно пересмотрела весь минувший день с начала до конца и пожелала, чтобы картины, снова и снова встававшие перед глазами, наконец исчезли. Выходя из часовни, я столкнулась в коридоре с Барбарой.
– Это ты, Фабьена? Все хорошо?
– Просто нужен был маленький перерыв.
Вероятно, она уже не раз видела, как сотрудники заходили сюда собраться с духом.
– Если что, я всегда готова выслушать, хорошо?
– Ты очень добра. Спасибо…
– Кстати, Смарт сегодня был в прекрасном настроении. Даже шутки отпускал.
Поддавшись любопытству, я направилась к комнате номер десять. Час был уже поздний, но мне все равно захотелось проверить, спит ли он. Смарт, как обычно, сидел в постели и читал все тот же журнал.
– Добрый вечер!
Он вскинул голову, как будто я застала его врасплох. Я рассмеялась и извинилась за то, что испугала его. Он и правда глядел веселее. Я впервые увидела румянец на его щеках.
– Не извиняйся… Я просто очень увлекся чтением. Как дела?
Знаю, что в ответ я, как все нормальные люди, должна была выдать дежурное «нормально», но вместо этого я упала в его кресло-качалку и разрыдалась. Я рассказала Смарту, что случилось, и он выслушал меня с явным сочувствием.
Я понимала, что мы друг другу посторонние и что я в который раз не сумела совладать со своей привычкой раскрывать душу человеку, едва познакомившись с ним. Но сегодня я решила, что тому, кто задает такой вопрос, надо быть готовым получить честный ответ.