– Я думал, ты совсем ушла.
– Нет, что вы.
Я уселась на свое обычное место. Начала заново счет, и, когда дошла до десяти, он сказал:
– Ну, как он там поживает?
Я стала лихорадочно соображать, о ком речь, но только подняла недоуменно брови. Мое замешательство рассмешило его.
– Я вас давеча к черту послал, так ты обещала от меня ему поклониться.
– А-а! Он был весь красный как помидор – наверное, давление подскочило.
Он расхохотался так, что закашлялся, и тут же в комнату заглянула Барбара, проверяя, всё ли в порядке. Отдышавшись, Смарт направил на меня палец и сказал:
– Спасибо. Это все, что я хотел узнать. Спокойной ночи.
Я остолбенела. Еще с минуту я смотрела на него, пытаясь понять, не шутит ли он, но Смарт больше не открывал глаз, поэтому я надела пальто, на цыпочках вышла и прямиком отправилась в кабинет к Лии. Завидев меня, она от нетерпения вскочила с места, как будто ожидала узнать какой-то страшный секрет.
– Ну что?
Я притворилась, что роюсь в кармане пальто.
– Да вот, чек мне выписал, боюсь смотреть, сколько там.
– Что?!
– Ну нет, конечно. Спросил, как поживает черт.
– Хватит придуриваться. Что ему было нужно?
– Не придуриваюсь я, честное слово. Он правда хотел узнать, как поживает черт. Ну помнишь, я тогда еще сказала, что черту привет от него передам…
– Черт знает что такое.
Я пожала плечами и повязала шарф.
– Может, ему просто одиноко? Я спросила у Барбары, были ли у него посетители, – она говорит, никто не приходил.
Лия медленно села на место.
– И правда…
– Может, у него и нет никого?
И, будто от нажатия на невидимую кнопку, она оживилась, возмущенная моей наивностью.
– Ты что, Фабьена, это же Смарт! У него наверняка куча друзей, коллег… Да бред, не может такого быть.
Я потерла висок, стараясь унять барабанную дробь в голове. Да, наверняка этот человек знаменит – но правда в том, что он лежит и помирает совсем один в хосписе Сент-Огюст-cюр-Мер.
– Знаешь что?
Лия подпрыгнула от неожиданности, как будто я выдернула ее из мира грез.
– Что?
– Пойду-ка я спать.
Я попрощалась с ней, отклонив предложение подвезти меня до дуплекса. Мне, конечно, хотелось поскорее вернуться, но не меньше нужен был небольшой интервал между Домом «Птицы» и собственным домом. Ходьба, пересчет плиток под ногами и шум реки нередко помогали мне отделить дом от работы. Когда-то я пообещала себе не вкладываться эмоционально в жизнь пациентов так, как в Доме «Тропинка», в Дэмоне, но это было все равно что ежедневно оставлять сердце в прихожей – мысль совершенно абсурдная.
Я ускорила шаг, чтобы согреться, а когда до дома оставалось всего несколько минут, припустила бегом, впрочем, по-прежнему стараясь не наступать на швы между плитками. Я бежала, высматривая огонек над нашим крыльцом. Колени ныли, и я боялась поскользнуться на опавшей листве, но поднажала напоследок, пока не показалось крыльцо. Войдя, я услышала смех Шарля. Он сидел у тети Клэр.
Не успела я снять сапоги, как на меня накинулись с расспросами.
– Ну? Чего он хотел?
– Он умер?
Я упала на диван и, смеясь, ответила:
– Мне надо подкрепиться пирогом, тогда отвечу…
Шарль стремглав бросился наверх, как будто это была не просьба, а задание на скорость, и вернулся с остатками чизкейка. Сидевшая напротив тетя пристально следила за каждым движением моей вилки, а рядом, скрестив руки, стоял и не менее пристально смотрел на меня Шарль. Я нарочно томила их, с наигранным стоном смакуя каждый кусочек. Когда же весь чизкейк был съеден, я поставила тарелку на журнальный столик, обвела их взглядом и объявила:
– Он хотел узнать, как поживает черт.
Я думала, что мои слова их потрясут, что я удивлю или смущу их, но, вопреки всем моим ожиданиям, они рассмеялись. Тетя ткнула пальцем в сторону Шарля.
– Ну, что я тебе говорила? Фабьена еще не знает, с кем связалась!
Я посмеялась за компанию, хотя мне было не слишком-то смешно. Тетя встала и пошла за колодой таро. Я знала, что она страсть как хотела – и уже давно – погадать Шарлю. У меня вырвалось «о нет…», но она не обратила внимания.
– Уверена, мой милый, тебе интересно, что я нагадаю!
– Да? А я что-то не очень уверен.
Пока тетя приступала к картам, я ушла заваривать себе чай. Мне не очень хотелось слышать, что она ему скажет. И дело было не в точности прогноза: промахивалась она редко.
Вернувшись в гостиную, я не смогла сдержать смеха при виде Шарля: такой он красный и серьезный сидел напротив тети. Я постепенно сместилась к дивану, уже волнуясь, хватит ли мне потом сил преодолеть четырнадцать ступенек, которые разделяли два наших этажа. Пока тетя сосредоточенно раскладывала карты, я корчила Шарлю рожицы, а он старался не смотреть, чтобы не рассмеяться.
– У вас с Фабьеной сейчас такое время – как идеальный день для рыбалки. Она будто рисует тебе картинку мечты: солнце, богатый улов, отличная погода.
Я широко улыбнулась Шарлю, не думая, что последует продолжение – тем более настолько мрачное.
– Но это мираж. В лодке течь, и воды набирается все больше.
И, прежде чем я успела попросить уточнений, она добавила:
– Если она так и будет грести, не обращая внимания на бреши, вы потонете.
Я вскочила, опрокинув чай себе на колени. Заговорила о том, что время уже позднее, а надо ведь завтра не проспать, если хотим увидеть рассвет на реке.
– Фабьена, я ведь не девочка, я видела рассветы…
– А здесь еще не видела.
По моему тону было ясно, что вечер окончен. Тетя безропотно собрала свои карты, и Шарль спросил ее, есть ли у нее все необходимое для первой ночи на новом месте. Она поблагодарила нас за прекрасный день, и мы поднялись к себе. Открыв дверь, мы увидели сидящего столбиком Ван Гога, который ждал нас, держа в пасти поводок. Я взглянула на стенные часы. Десять минут первого. Я натянула сапоги, надела пальто и шапочку – и тут Шарль заговорил.
– Фаб…
Я боролась с проклятым длиннющим шарфом, когда он добавил:
– Я умею плавать. Мне не страшно.
Я понимала, что, если вымолвлю хоть слово, за ним тотчас хлынет поток других. До сих пор мне удавалось сдержать кавалерию, которая грозила ринуться из груди. Я еще не осознала, что, заперев все чувства внутри, стала врагом самой себе. Кони, чуя принуждение, рвались на волю. Они бешено били копытами прямо в сердце – а я привычно затыкала пробитые ими дыры.
Я торопливо спустилась по лестнице, увлекая за собой Ван Гога – вероятно, немало удивленного, что хозяйка с таким энтузиазмом согласилась на позднюю прогулку. Я машинально повернула налево, следуя нашему ежеутреннему маршруту в девять километров. И побежала, пока не оказалась на пляже. Когда я остановилась, Ван Гог посмотрел на меня, склонив голову набок, как будто спрашивая, почему мы больше не бежим.
Бежать… Только это я и умела. Потому что убегают только трусы. А я и была трусихой. Такой, что робеет взглянуть в глаза своим чудовищам. И страшится выйти и сразиться с ними.
Я согнулась и уперлась руками в колени, пытаясь перевести дух, когда поводок вдруг начал дергаться. Ван Гог залаял, увидев кого-то вдали. К нам бежал Шарль. Я отпустила пса – пусть бежит ему навстречу, а сама села на песок и взяла в руки ракушку-мидию. Она была закрыта. Я где-то читала, что, если вареная мидия не раскрылась, это не значит, что она испорчена: у нее очень сильная мышца, вот створки и не могут разжаться. Я поднесла мидию к лицу и сказала:
– Тебя, наверное, кинь в кипяток – ты тоже не раскроешься. Мы с тобой не испорченные, мы просто очень мускулистые…
Я почувствовала, как две большие руки подхватывают меня под мышки и бережно поднимают.
– Лучше тебе сейчас в горячую ванну, а не сидеть у холодной реки…
Я повернулась к Шарлю и посмотрела ему в глаза.
– Моя тетя права. Если я ничего не предприму, мы утонем.
Шарль
Впервые я увидел Фабьену у нее же дома. Я как раз курил на улице, за маяком. Мне тогда было слегка не по себе: я-то думал, все собрались, чтобы поддержать ее в последние дни.
Мне сказали, что она неизлечимо больна. Когда она на всех парах вылетела из маяка, то была похожа на дикого зверя, который мечется в поисках укрытия. Я подумал, что для умирающей в ней многовато энергии. Но это брат у меня врач, сам я в таких вещах ничего не смыслю. Мое дело – строить дома. Там-то она и призналась мне, что никакой у нее не рак, а депрессия. И что ее лучшая подруга и парень решили устроить ей на тридцатилетие праздник, поднять настроение. Матери и брату она соврала, потому что у них было полно предрассудков. Выдумала себе рак, просто чтобы от нее отвязались и дали время выздороветь. Знала, что рак они бы точно признали за серьезную болезнь.
Я помню, как смотрел на нее во время разговора и как подумал тогда, что в ней не было ничего от хрупкой женщины. Фабьена себя считала пожаром, но лично я видел фейерверк.
В тот вечер я открыл щиток и вырубил электричество, чтобы тьма положила конец вечеринке. Потом вернулся поглядеть, как Фабьена общается с гостями. Она была точно львица в клетке. Это надо было видеть: лицо, освещенное снизу – причем моим же телефоном. Всегда вспоминаю эту картину, когда хочу развеселиться. Ей хватило смелости объявить присутствующим, что депрессия заставляет жить вот так, без света, неделями – и пускай, мол, они испробуют это теперь на себе, пока ищут в темноте свои пальто с сапогами.
На маяке царил хаос. Многие в сердцах ругались, других же, как меня, рассмешила эта дерзкая выходка. Я подождал, пока все уйдут, и снова включил свет. Я хотел разыскать Фабьену, попрощаться, но ее парень Фридрих сказал мне, что она убежала ото всех к себе в мастерскую – наверное, решила принять ванну.
Вот кто бы еще в собственный день рождения мог выставить народ за дверь, в кромешную тьму, а сам – пойти принимать ванну? Только Фабьена Дюбуа. Когда маяк сгорел, меня наняли его восстанавливать. Я тогда сказал братьям – мы как-то у меня сидели, – что не могу больше там работать. Не могу ее видеть, невыносимо. Младший брат, Алексис, со смехом подтвердил: мол, точно, только она на площадку – я хоп в пикап – «за инструментами». А Максим так просто решил, что я спятил: