— А... ты, видно, и тамошни порядки знаешь, парень? снова вглядываясь в Задора, спросил Гагарин. — Слышь... и сам ты мне штой-то приметен, равно бы я где видал тебя... а?
— И, князь-милостивец! Мало ли нас таких, корявых, по свету шатается?.. Все лапти на одну колодку ковыряны...
— Может, и так. Ну, за птицу спасибо, парень... Сысой-ко ты?.. Удружил. Я её, уж как хочешь, царю отошлю... Он, правда, любит такие диковины. Ты недаром помянул... И тебя не за...
— Ошшо пожалуй, дозволь слово молвить! — смело перебил Гагарина батрак, так что тот даже опешил и только молча кивнул головой.
— Ошшо есть штуковина... Слышь, вельможный князь, уж прямо для твоей чести! Уж ты её никому, ни царю, ни царице, ни красной девице не давай, не дари, себе одному бери! Вещь заветная... хоша и не от дедов-прадедов мне досталася... А получче тово, как я смекаю... Слышь, государь-милостивец, всё в ту же пору было, как я на счастье на твоё вышел в лес да в поле на добычу... И набрёл на курган на одинокий... Сразу признал, вижу: могильник стародавний... Копну, думаю... Заступ, как на счастье, со мною. Я к ему живо древо приладил, обошёл курган, снег сгребаю, примет ищу... И, гляжу, с одного боку уж рыли ево... Не то люди, не то звери лесные логово себе пробивали... Я тут и стал далей вкапываться... На вторы сутки до сердца дорылся. Камни открылись могильные. Отворил я дверной камень, а там костяк лежит... весь разбитый. И, окромя черепков да уздечек, окромя железа ржавого кругом, и не видать ничего. Думаю, побывали уже тута добытчики раней меня!.. Копаю себе, ворошу в мусоре заступом... Глянь, блеснуло чтой-то! Нагнулся, поднял, к свету поднёс... И вот гляди, што в руки тем, иным не попало... Што на твою долю в могильнике осталося, князенька.
Из своей кошёлки Задор быстро извлёк и подал с поклоном Гагарину что-то сверкнувшее прямо в глаза князю блеском старинного червонного золота.
Это была широкая головная повязка, вроде тиары, какую в древние века носили цари восточные, жрецы великие и верховные сановники персидские, мидийские и индийские раджи, надевая поверх тюрбанов или обвязывая вокруг шлемов в бою.
Овальные золотые пластины были связаны между собою золотыми кольцами, украшены тонкой резьбою, изображающей богов и сказочных животных.
Средняя бляха была украшена одной большою бирюзой, потемнелой, позеленелой от времени, носящей на себе два каких-то загадочных начертания, глубоко врезанных в камень, так что даже века не могли изгладить этих знаков.
Вся повязка наложена была на кожу, узкие концы которой когда-то могли завязываться узлом. Но теперь одного конца вовсе не было, а вся кожа полуистлела, заскорузла и только клочки её болтались, крепко соединённые с короной золотыми же гвоздями.
Даже привстал с постели Гагарин, потянувшись за диковиной, которую подал ему Задор, и стал разглядывать при свете свечи, взвешивать на руке, вглядывался в письмена на старом, потускнелом камне, на огромной, но теперь утратившей свою цену бирюзе. Чем больше вглядывался, тем больше убеждался князь, что эти знаки совершенно сходны с теми, какие начертаны на его рубине-амулете.
— Что бы это было?.. — словно про себя стал соображать он. — Пояс... Так мал, короток... Наручник?.. Так не похоже!.. Великану бы впору такой... На ногах тоже не носили... На голове, видно?..
— Вот, вот, милостивец! Верное твоё слово... Череп и лежал поверх этой штуковины... Кто там раней был, видно, обробел, когда кости мёртвые увидел, схватил, што поближе лежало, да и наутёк!.. А эта самая... корона царская и осталась. Не приметил он её под черепом... лежала до тебя, князь-воевода! Великое место твоё у нас, так и корона тебе! Исполати, господине!
И почти до земли снова поклонился Гагарину Задор, выпрямился, смотрит, словно хочет прочесть сейчас мысли князя.
А тот затих, задумался... То на корону поглядит, то на Задора, а про девушку, которая стоит недалече, и забыл на это время.
Потом, словно желая отогнать от себя какие-то заманчивые, но опасные мечты, даже плечами встряхнул. Обернулся к Задору и совсем ласково заговорил:
— Ну, парень... Ты мне по совести ответы давал, не крылся... И я тебе скажу, что было у меня на уме, что теперь стало... Разбойника Сысойку чаял видеть, про дела которого много слышать привелось... и всё — плохое... А ноне вижу, не таков ты, как мне наносили на тебя... Умён, вижу... Плут тоже не малый... И грехов, поди, на душе твоей не один короб, хотя и старых, да не малых!.. Но за исповедь твою, за смелую... за уменье, за удачу охотничью — всё прощается тебе, так и знай! До новой вины... Ежели ты и вправду решил честно послужить — не пожалеешь... А покуда... вот возьми от меня...
Тяжёлый вязаный кошель с рублёвиками, лежащий на ближнем столе, взял он и швырнул батраку, который на лету подхватил подачку и за пазуху спрятал её, твердя с поклонами слова благодарности.
— Не стоит, не стоит, Сысоюшко... Я у тебя больше ещё в долгу! Так и знай... Ну, а теперь, ступай с Богом... Я малость вздремну перед ужином... Ночь плохо спалося что-то... Досада, что моего горбуна-шута не взял я с собою. Как не спится мне, он сказки говорит... Я заслушаюсь — и сам не слышу, как усну... А теперь...
— Князенька светлый! А я на што? — неожиданно подхватил Задор и снова приблизился к постели от дверей, куда отступал с поклонами. — Спроси людей, все скажут: нет другова бахаря, как Сысойка Задор. Ложись, изволь, да прикажи только!.. Какую тебе... весёлую алибо страховитую? Быль стародавнюю али из Писания... Всё могу...
— Ну?! Да, ты клад сам по себе, парень!.. Давай, давай... Я вот прилягу... Гашенька, ты что стоишь всё! — вспомнил наконец и о девушке Гагарин. — Присядь с нами, послушай, что он тут станет...
— Я ево байки знаю, слышала! — с затаённой досадой, которая против воли овладела ею, проговорила девушка. — Он — мастак... Хоть ково заговорит... Уж послушаю и то! — присаживаясь на скамью у стены, словно нехотя согласилась она.
Ей показалось, что Задор решил сразу завертеть, забрать в свои руки князя. Она была уверена, что это ему удастся. И не знала: радоваться ли ей такому повороту дела, или грозит ей самой что-нибудь плохое со стороны мстительного, беспощадного человека, каким знала девушка своего друга.
А в это время Задор уже окутал заботливо ноги лежащему Гагарину одеялом, сам опустился тут же на пол, уселся по-восточному, откашлялся и спросил снова:
— Так, какую зачинать?..
— Какую сам хочешь... только бы позанятнее... Чтобы заснул я под твоё сказанье... Мне всё любо.
— Добро. Есть у меня сказочка... И не сказывал я её никому... Тебе скажу, князенька мой пресветлый... Слышь, давно дело было... в некотором царстве, в некотором государстве народился и проживал злой, великий чародей. Народился он от немца — знахаря, лекаря, пройдохи-аптекаря да от ведьмы бесстыжей дщери Вельзевуловой. Только немец хитёр был, выждал пору, как царица тово краю хрещёного брюхата была, рожать собралася, скрал у ней дитё рожоное, царевну-красавицу, а свово черномазаво детёныша и подложил на царское место... И росло исчадие Антихристово не по дням, не по часам, а по минуточкам... Месяц минул, вся пасть у нево зубаста стала, ровно у щуки, да говорить уже стал, да все словеса таковы нехорошие... И жрать мяса запросил, у кормилки груди прокусил, живой крови испил, только не померла бедная, еле отходили. А у тово зверёныша-дьяволёныша силы прибыло столько, што и сказать неможно! Трёх лет он, как парень большой, выровнялеи, шутки стал шутить негожие. Хватит ково за руку, рука вон, повернёт за голову — голова напрочь летит... А он присосётся губами, кровь живую пьёт, гогочет от радости. И запечалились родители, царь с царицею, как им быть с таким нещечком?.. Судили-рядили да и порешили. Построили терем крепкий, башню белокаменну, с подвалами глыбокими, туды засадили на цепях на тяжких чадушко нероженое. А он с тово ещё лютее стал, крови живой просит! И пускали к нему злодеев-душегубцев, кои на смерть были засужены. С ними тот царевич, Антихристов сын, и расправлялся... Да недолго так было. В едину ночь прилетел Змей огненный, полстолицы спалил, вдарил крылом, снёс полбашни, вызволил свово сынка-царевича наречённого. На трон ево посадил, а старого царя и царицы следов не стало нигде... И ни роду, ни племени их державного стародавнего. Все сгинули. Стал править новый царь в те поры. По виду ровно бы и человек. Только попов хрестианских не терпел, виду ихняво не сносил. Самово святейшаво вовсе убрал, других менять стал, насажал на приходах и повсюду слуг своих, тех же бесов, людьми переряженных... Стали те бесы народ мутить, от веры отбивать от стародавней... Святые книги стали портить... И обличье приказано было людям хрещёным менять... Помаленьку народ стали готовить, Бога бы он забыл, Антихристу поклонился, душу продал бы диаволу...
Говорит сказку Задор, а сам исподтишка на Гагарина поглядывает.
— А што, князенька, не скушна моя сказочка... Може, кинуть? — спросил он вдруг, остановив свой плавный, звучный рассказ.
— Ну, нет. Завёл, так уж досказывай... Послушаем! — отозвался тот, пытливо вглядываясь в неподвижное, загадочно-бесстрастное лицо Задора, на котором только глаза искрились зеленоватым светом.
— Доскажу уж... твой слуга. И, слышь, немало годов минуло... Забываться стала вера старая, было благочестие. Брат на брата пошёл в земле той хрещёной, усобица почалася... Иноземные цари было тоже на тово чародея пошли, почуяв, что за чёрные дела он затеял! Да тот и сам не промах. Станет по книгам своим по чародейным, по бесовским диаволу акафисты петь со всеми своими бесами, кои для глумленья ризы напяливали — и развеет вихрем рати вражеркие... Ни звон церковный, ни молитва, ни хрест — ништо помочь не могло супротив тово чародея. А питался он не только кровью живою по-старому. Сам суд чинит, сам к пыткам да казням присуживает, сам и казни вершит своими руками... А чуть голова у казнённого прочь отлетит, он тут и всосётся, пьёт кровушку во своё удовольствие... И полцарства, почитай, так извёл, тех людей, што за старую святую старину стояли... А вторая половина, слышь, сбиралась уже поклониться Антихристу, клеймо ево принять и поругаться над Господом Распятым, как оно в Писании есть сказано... Да не попустил Господь... Укрылся в некоторых дальних областях тово царства благочестивый некий человек, Орелко Будимирович по имени. И родом был он от тех старых государей земли, которых корень самый пытался Змий проклятый и чадо ево извести да выжечь... Вот, так пришло, што ослепил Господь очи зверю-владыке, сыну диаволю. Он того Будимирыча к себе приблизил, возвеличил, послал ево править в некую область — вотчину дальнюю, што за горами лежала высокими, за лесами тёмными, за песками горючими... А в той дале-дальней области немало собралося людей, кои не хотели старины решиться, зверю кланяться, душу загубить... По борам, по оврагам, по пещерам глыбоким крылися те люди. И в единой пещере сидел старец святой, што видел дваста и двадесять и два раза, как зима уходила, как весна налетала раскрасавица со своими пташками да зверюшками, с горячим, ярким солнышком да с привольицем степным, со зелёным!.. И была у тово старца книга великая, святая, стародавняя, а в той книге огнистыми азами начертано было заклятье тяжкое!.. И ежели то заклятье перед самим Антихристом прочесть — тот сгинет, не устоит, провалится в преисподню, в тартарары-тараринские, ко Вельзевулу, отцу своему, к Луциперу, деду окаянному... Давно бы хотел тот старец заклятье объявить, да, слышь, с зароком оно было дадено. Не