Пока люди валили лес для стен и построек, пока шведы инженеры и зодчие выбирали удобное место, разбивали землю по планам под городок-крепость, до 29 октября всем пришлось жить на барках, хотя река могла стать каждую минуту. Жили и на берегу, в наскоро сложенных бараках, шалашах и землянках, вырытых в сухом грунте, в прибрежных холмах.
29 ноября дружно принялись за установку стен, за постройку жилых помещений казарм, амбаров, конюшен и мастерских, а через двенадцать дней упорного, но весёлого труда, в котором принимали участие все люди отряда, даже кашевары и конюхи в свободные от прямого своего дела часы, работа была кончена. Всем приятно было быстро согреть озябшее тело, постукивая топором, подкатывая и складывая одно на другое готовые, притёсанные брёвна, завершая венцы срубов; да и сама по себе притягивала всех спорая, дружная работа, плоды которой тут же выявлялись, росли не по дням, а буквально по часам в виде городских стен и прочных зданий, покрытых свежим тёсом, так вкусно пахнущим и блещущим под лучами осеннего дня, или одетых щеголеватыми листами белого железа, которыми крылись склады пороху, ядер, картечи и башни приворотные, высоко поднятые над раскатами и стенами крепостцы.
Здесь перезимовал отряд среди почти полного безделья, поправляя кое-что, готовя вьюки для долгих сухопутных переходов. Даже маленькие пушки должны были вьючиться на лошадей по две на каждую, словно сумы перемётные в старину.
Охотой занимались много и с увлечением. Свежая дичь всегда была в лагере для целого отряда. Кроме казённой чарки водки, солдаты ухитрялись ещё добывать вино у разъезжих торговцев, которые часто заглядывали в новый, многолюдный военный городок. А уж про офицеров и говорить нечего. Пьянство, азартные игры, ссоры и связи с калмычками соседних улусов заполняли у них все долгие, сумрачные зимние дни.
Но вот потянуло теплом с юго-востока, от озера Чан, из-за высоких предгорий Змеиных гор... Повеяло весною, которая дружно и быстро наступает в этих местах. Закипела опять работа, позабылась зимняя скука и отупение, стали готовиться в дальнейший путь.
На средину апреля назначили выступление; в начале марта уже послал Бухгольц Трубникова к Эрден-Журыхте, калмыцкому контайше, и к другим владетельным ханам и князькам с письмами и для устного успокоения этих сторожких дикарей. Надо было уверить, что не против этих ханов с их племенами идёт большой русский отряд, а с мирными целями: произвести разведки в местах нахождения золотого песка у верховьев Иртыша.
Такое предупреждение особенно было необходимо в настоящую минуту, потому что ещё весною прошлого года, задолго до выступления отряда Бухгольца во все концы и края сибирских степей, через реки и горы, в самые дальние кочёвки и улусы по обеим сторонам Иртыша до самого истока за озером Зайсан и выше прокатилась одна тревожная весть: десять тысяч московов с Темир-башем, «железным генералом», посланным от самого царя, идут разорять калмыцкие и киргизские улусы. Стариков будут жечь, мужчин-батырей, удалых наездников, перестреляют, перережут. Девок и баб возьмут себе в добычу, как баранту, вместе со всем скотом, верблюдами и лошадьми. А детей и юношей силой заставят есть свинину, принять крещение и осквернять мечети и прах отцов своих, правоверных мусульман, или наивных, но искренних буддистов.
Как будто в кварталах Тобольска, населённых инородцами, впервые народился этот слух, пущенный своими же, русскими людьми, вроде Задора и его приятелей, сознательно или слепо оказавших услугу планам Гагарина относительно помехи походу Бухгольца. Месяца не прошло, как волнующие слухи разнеслись на сотни, на тысячи вёрст кругом, потому что как раз весною разъезжались из Тобольска кочевые улусники-торговцы, и бухарские, и китайские купцы, особенно склонные разносить всякие слухи и вести по белому свету...
И вести эти скоро вернулись в Тобольск в виде сообщений о скоплениях кочевых шаек у верховьев Иртыша и по обеим сторонам, от Зайсана до Семиполатинской, недавно отстроенной ещё небольшой крепостцы... До Бухгольца, наконец, с разных сторон стали доходить эти же тревожные слухи. И ещё в Тобольске решил он послать вестника к кочевым ханам. Для этих поручений особенно рекомендовал Гагарин того же Трубникова. Теперь, когда дурные вести дошли до Бухгольца, он едва дождался первых дней потеплее, и в начале марта поскакал Трубников с верительными письмами по широкой степи, направляясь к дальним улусам, где, как было известно, находился сейчас контайша Эрдени.
Конечно, ехал посол Бухгольца не один. С ним был послан писарь полковой, Кононов, Чжан-Шал, крещёный калмык, вместо толмача, и три казака: Алёшка Жданов, Филька Мухоплев и Силантий Пиленко, трубач.
Странным показалось этим спутникам, что офицер направил путь не прямо на восток, через холмы в открытую степь, а стал подниматься по берегу Иртыша к его истокам и озеру Зайсан, вокруг которого разбросано немало калмыцких кочёвок.
Но здесь же, как знал каждый сибиряк, часто бродят шайки воинственных киргизов Каменной орды. Почти вечно воюют между собою эти два племени, родные по крови, но различные по вере и обычаям, одни буддисты, другие мусульмане. И даже во время перемирия, какое теперь настало между двумя народами, не могут удержаться удальцы киргизы, разбойники и воры по природе; переплыв на своих горбоносых, неутомимых конях Иртыш, покидая его левый берег, где владения повелителя Каменной орды, появляются барантачи обычно по ночам на правом берегу, во владениях калмыков, нападают на одинокие юрты, на небольшие улусы, угоняют скот, прихватывают и пленников и снова исчезают за рекою. А там, в горах и в степях родных, легче найти червонец, затерянный в песке, чем этих удальцов, которым не страшен даже гнев их собственного повелителя-хана...
На вторую же ночь наехала такая шайка на Трубникова и его людей, отдыхавших вокруг большого костра. Человек двадцать всадников стали со всех сторон приближаться к костру, оцепив его широким кольцом, чтобы оставаться вне выстрела.
Вот один всадник, припав к гриве лошади, вырвался из кольца.
— Гей! Что за люди? — крикнул он, приблизившись так, что можно было переговариваться свободно. — Зачем вы здесь? Откуда?.. Сейчас давайте ответ.
Толмач не успел ещё перевести Трубникову вопроса, который и без того понятен был офицеру и трём его конвойным, как заговорил один из них, Пиленко, держа на прицеле свою фузею, как и все остальные.
— Отвечать ему, что ли, господин подпоручик?.. Разом сыму с коня разбойничью башку эту бритую!.. Прикажите «огонь», пра! Што с ими калякать... Пра!
— Молчи! Видишь, ещё подъезжают собаки... их уже с полсотни наберётся, а нас шестеро... да и то на этого плоха надежда! — поведя глазами в сторону Чжан-Шала, толмача, негромко отозвался Трубников. — Темно в степи; нам от огня плохо во тьму стрелять... А им хорошо... Если начнём костёр гасить, они тут и налетят!.. Надо потолковать с ними... Так, смирно сидите, пока они неблизко подбежали... Я сам спрошу!..
И громко по-калмыцки крикнул Трубников передовому всаднику:
— Гей!.. А вы что за ночные люди? Барантачи-разбойники?..
— Нет! Мы посланы разъездом от нашего хана пресветлого, от Хаип-Магома. Посланцев Эрдени-контайши калмыцкого провожали на этот берег, теперь возвращаемся к нашему хану. Давайте же ответ: вы кто такие?..
— А мы посланы к вашему хану и к Эрдени-Журыхте от светлейшего князя, губернатора Сибири и наместника его царского величества с большими вестями. Так вы берегитесь трогать нас! — пригрозил Трубников. — Лучше примите вести, передайте их вашему хану, а нас пустите нашим путём.
Всадник молча стоял на месте несколько мгновений и вдруг, выпрямись на седле, повернул к кучке своих, которая темнела на вершине ближнего холма, за цепью всадников, окруживших костёр. Очевидно, там были начальники шайки.
Через две-три минуты снова подъехал всадник.
— Мой господин, Таанат-бай, сказать изволил: если правдивы слова ваши и нет грязи на языке у вас, он желает сам проводить послов сибирского большого начальника, наместника белого царя, к своему повелителю, Мамай-салтану, сыну Абулхаир-хана, брата Хаип-Магома-хана. По воле Аллаха, недалеко за рекой стоит Мамай-салтанэ со своими воинами, которых многие тысячи. Желаешь ли, посол, сделать так, как говорит мой господин, Таанат-бай?..
Переглянулся со своими Трубников, выслушав киргиза.
— Вот оно што! Уже и тут у нас под боком племянник ханский с целой ордою... У этих вон и фузеи видны за плечами... Ничего не поделаешь. Надо на мир идти... Поедем к Хаипу сперва, потом и до контайши доберёмся, коли Бог даст! — решительно проговорил Трубников и крикнул: — Ладно! Присылайте сюда одного из ваших, как аманата, что не тронете нас, если мы выйдем к вам с миром... Тогда и мы оружие спрячем, ружья повесим за спину, к вам подъедем для разговора дружеского.
Опять скрылся всадник, а через несколько минут явился он же и прямо въехал в группу московов, которые ожидали, сидя на конях. Он был без копья, старинный мушкет торчал в чехле за плечами; не было видно за поясом ни пистолей, ни кинжала.
Двинулись теперь все семеро к той группе всадников, которая маячила вдали, на холме среди сумрака ночного. Киргиз был в середине. Кольцо всадников уже разомкнулось во многих местах, и они тоже потянулись гуськом к вершине холма.
Быстро закончились переговоры. Седой Таанат-бай, с широким, скуластым лицом и глазами, сверлящими, казалось, самую душу, поприветствовал московов и предложил отдохнуть до утра в одной из войлочных палаток, которые быстро стали разбивать его уздени. А на рассвете, сказал он, придётся переправляться через реку и ехать к Мамай-салтану, стоящему в пяти-шести переходах от берега со своими улусниками и другими батырями, снарядившимися на войну, когда прошла весть, что ведёт на них своё войско русский начальник.
Спокойно проспали в шатре русские, не то почётные гости, не то пленники, потому что стража всю ночь охраняла их сон. На заре тронулись в путь, а через неделю Трубников очутился в большом лагере Мамай-султана. Поздно было, когда достигли они киргизского кочевья, но Трубникову не дали даже передохнуть и часа через два, среди глубокой ночи, ввели в обширную, убранную коврами юрту племянника ханского, который сидел на кошмах в своей высокой шапке, обвёрнутой белой чалмой с драгоценной пря