— Што за дьявол! — вырвалось у Волконского, смотревшего на дорогу из окошка с левой стороны кареты. — Купец, а безбородый! И вот хоть побожиться — как две капли воды похож на нашего Пашкова, на Егора...
— На денщика государева? — тревожно спросил Гагарин, выйдя из своего дремотного раздумья, обычно овладевающего князем в пути.
— Вот, вот. Да нет... быть не может! Показалось мне!..
И, успокоясь, Волконский снова откинулся на мягкие подушки широкого сиденья, способного заменить постель, притих, задремал.
Но Гагарин не успокоился, наклонясь к Келецкому, он тихо шепнул по-французски:
— Вот оно... чего я боялся!.. Второй посол, да ещё так его послали, чтобы без меня он нагрянул... Как ты думаешь, Зигмунд?
— Должно быть, так, мой князь... Да мы ведь тоже приняли свои меры. И не следует беспокоить себя лишними думами...
— Положим... А всё-таки думается!.. Знаешь, коли неудача, от родной сестры можно хворь захватить нехорошую... Ну, да будь они все трижды прокляты!
С этим полувосклицанием снова откинулся назад Гагарин и погрузился в свои думы.
Ни он, ни Волконский не ошиблись. Это действительно скакал в Тобольск второй денщик Петра, лейб-гвардии капитан-поручик Егор Пашков, тайно ото всех посланный следом за Волконским с поручением: проверить, как исполнит тот своё дело. И с приказом забрать все до последней бумажки, до самой малоценной вещи, что только найдёт в доме Гагарина после него. Также велено было Пашкову разыскать и взять всё, что мог бы губернатор перед отъездом передать в чужие руки или спрятать вне своего жилища.
Пашков, свободный от воздействия Гагарина, бывшего теперь далеко, точно исполнил приказ Петра. Много помог ему Нестеров, которого должен был призвать Пашков, знающий о фискале от самого царя.
Шпион, словно чутьём проведав о прибытии тайного ревизора, без зову явился к царскому посланцу, едва тот въехал в дом губернатора. С Нестеровым вместе обшарил приезжий целый дом, оставил только ненужный хлам, а всё остальное приказал нагрузить на барки, везти водою до Верхотурья, потом — дальше в Петербург.
Разнюхал фискал и о заветном шкапчике в стене, потому что дня два ходил по дому, выглядывал, постукивал, выспрашивал осторожно прислугу. Особенное внимание обратил шпион на кабинет Гагарина. Здесь у стены, где диван, увидел остатки мусора, оставленные сначала мастером, а потом Келецким... Диван был мгновенно отодвинут, стена выстукана... И с торжеством, своими руками раскрыл нишу фискал при удивлённом Пашкове, подал ему связки бумаг, значение которых было ясно при первом взгляде...
И на Салдинскую слободу указал Пашкову шпынь; гам тоже побывали они. Но, благодаря хитрости Гагарина, взяли только то, что и было раньше обречено на жертву князем. Попа Семёна и Агаши Пашков не тронул, не имея на то приказаний.
Нестеров же указал приезжему: у кого из служащих и начальников можно найти точные сведения о проступках Гагарина по управлению краем.
Больше трёх дней собирал и записывал показания Пашков. И, наконец, в конце недели помчался обратно, довольный удачным исполнением важного поручения, данного Петром. Хотя прямых улик не было в руках у Пашкова, но косвенных и очень сильных — без числа!.. А большого и не нужно, если Пётр предрешил, что следует почему-нибудь построже расправиться с сибирским губернатором, который, по общему отзыву, больше имеет доходов от этой губернии, чем Пётр от целого царства. К тому же Русь до Урала и территорией гораздо меньше, чем богатая, необъятная Сибирь.
14 июня, прямо к заседанию суда, к допросу царевича попал в Петербург Гагарин. 19-го числа он вынужден был видеть второй допрос Алексея, пытку измученного, худого юноши, которому было дано двадцать пять ударов «на виске». Больным вернулся князь домой.
А ещё 5 дней спустя прибыл в столицу Пашков, никому не показываясь, явился прямо к царю и дал подробный отчёт о своём розыске.
Это случилось 24 июня, в тот самый день, когда в Сенате должен был состояться приговор Верховного суда по делу царевича.
Пашков увидел Петра после бессонной, мучительной ночи, с воспалёнными глазами, с жёлтым, обрюзглым лицом. Царь тупо поглядел на него и хрипло пробормотал:
— Гагарин?.. Да, да... знаю!.. Хорошо... После... повечеру... Теперь мне нет часу... Ступай!
Сам вскочил, велел подать одноколку, быстро покатил к Сенату, где с семи часов утра стали съезжаться члены Верховного суда, учреждённого Петром для разбора этого тяжкого, неслыханного процесса, где царь-отец, во имя прав народа на лучшую участь, боролся насмерть с собственным сыном, правление которого грозило уроном, новой смутой обширному царству, едва начавшему оправляться после долгого ряда печальных, бесславных лет внутренней междоусобицы, разорения и поношения от внешних врагов.
Почти все сто двадцать девять человек, составляющих Верховное судилище, были налицо в большом, длинном зале заседаний. Ждали только Меншикова, которому дано было знать, что суд в сборе. Не хватало ещё нескольких запоздалых сочленов.
Незаметно со двора прошёл Пётр в проходную комнатку, где в другие дни, рядом с присутственным залом, дежурили курьеры. Теперь они были удалены и под страхом грозной кары не смели даже близко подойти, чтобы не слышать, о чём будет говориться в высоком собрании.
Осторожно, чуть приоткрыв дверь, Пётр заглянул в зал, имеющий обычный, строго величавый, угрюмый и простой вид.
Зеркало, портреты, место государя, сейчас пустующее, столы секретарей, длинный стол, за которым темнеют кресла сенаторов... Всё, как и раньше, такое давно знакомое царю.
Только необычен состав присутствующих здесь лиц.
Десятки лет знает их царь, видел каждого на своём месте, в военных советах, в Адмиралтейской коллегии, на палубах кораблей под ядрами врагов, перед рядами полков, идущих на врага; у себя в кабинете с докладами о порядках и беспорядках в царстве и столицах его... Вместе со многими проводил он ночи, весело, шумно беседуя на пьяных пирушках или на затейных ассамблеях; играл с ними в карты или толковал о науках, о текущих событиях русской и европейской жизни. Большинство из них — высшие офицеры его гвардии, славные, довольно честные люди, но далёкие от знания законов и вопросов права. Каждого царь знал хорошо и умел поставить на такое дело, где этот человек мог быть пригоден лучше всего...
Среди большой, блестящей толпы, наполняющей зал, очень немного сенаторов, всего человек пятнадцать — двадцать. Они знакомы с законами, опытны в решении самых запутанных тяжб... Но их голоса, естественно, могут потонуть среди сильного гула остальных ста человек, «случайных судей», как это хорошо понимает сам царь.
И странно ему видеть пожилых, давно знакомых людей в несвойственной им роли, от которой даже переменились их движения, манера говорить, самая наружность...
Пётр словно их не узнает или видит в первый раз... Шумный, смелый, даже юркий обычно, Антон Девиер, его генерал-адъютант, хозяин и полицеймейстер Парадиза, жмётся здесь к стенке, словно хочется ему уйти от сотен глаз, даже и не глядящих на него. Шереметев, не унывающий ни при каких обстоятельствах, явно подавлен происходящим. И, напротив, ласковый на вид, мягкий в движениях, медлительный всегда Гагарин теперь так и снуёт по залу с холодным, злым блеском в заплывших глазках, словно желает всех заразить своей сдержанной яростью и злобой, под которыми, в самой глубине души, таится животный страх за себя самого, за своё благосостояние и жизнь...
Здесь же и Яков Долгорукий, Стрешнев, маршал Адам Вейде да ещё Данилыч, который только что появился в зале. Эти четверо, кажется, и остались сами собою, ходят, сидят, говорят и смотрят, как всегда. Только вполне понятная тревога и смущение видны на их лицах, которые давно и хорошо так изучил царь.
Прикрыв плотнее дверь, в ожидании, пока усядутся судьи, задумался Пётр.
Правильно ли он сделал, что этим судьям поручил решать свою роковую тяжбу с первенцем сыном?.. Не лучше ли отменить затею, выйти, распустить собрание?.. Пётр уверен, почти все будут рады такой развязке.
Он уже сделал шаг — и остановился.
Новая мысль пронеслась в напряжённом мозгу.
Разве личная или правовая волокита идёт между ним и сыном?.. Нет! Важно сейчас не близкое знакомство и знание законов, не опыт судьи... Отец тягается с сыном, оказавшим дерзкое непослушание, противное небесным и земным законам, которые признаны всеми живущими на земле! Сын возмутился против верховной воли государя и родителя своего.
И там сидят такие же, как и Пётр, отцы или, подобные Алексею, сыновья. Не напрасно царь и юных сравнительно людей призвал в судилище. Пусть они подадут свой голос, пусть вступятся за царевича, если считают его правым... Если ошибается государь и отец, если деяния сына не грозят бедою царству и народу, сорока миллионам живых существ!..
Ведь и Пётр созвал судей не с тем только, чтобы они обязательно судили Алексея, а чтобы рассудили тяжбу, судили виновного по совести, всё равно, если даже, по их мнению, сам Пётр окажется виновным перед сыном...
Поэтому чем больше людей будет судить и разбирать тяжбу Алексея и Петра, тем больше надежды получить настоящее, продуманное, всестороннее и верное решение, непреложное, как приговор небес...
Успокоясь на этом выводе, слыша, что за дверью наступила тишина, означающая начало заседания, Пётр снова чуть приоткрыл дверь и стал слушать чутко-чутко, словно хотел уловить не только звуки и сказанные слова, а самые затаённые мысли, скрытые соображения, тончайшие побуждения, руководящие каждым из тех, кто подымает голос в этом судилище, какого ещё не знала история до сих пор и вряд ли будет знать в веках грядущих.
Как первоприсутствующий, Меншиков заговорил раньше других.
Ещё когда собрание рассаживалось по местам, старейшие — вокруг стола, сколько хватило мест, остальные — широким полукругом на приготовленных стульях и креслах, Меншиков умными, лукавыми глазами своими несколько раз обежал ряды, вглядываясь в каждое лицо, словно желая угадать, для чего пришёл сюда этот человек. Осудить или оправдать собирается несчастного, неразумного царевича, посмевшего сначала так безрассудно восстать против гнёта родителя и царя, перед которым теперь начинала склоняться целая Европа, которого опасались монархи сильных народов... А затем сам же Алексей окончательно погубил себя ещё более безумным шагом, когда, в порыве нелепого доверия или неудержимого страха, решился покинуть своё каменное гнездо в далёком Неаполе, крепость Сент-Эльмо, сменив добровольное уединение в ней на подневольное заточение в казематах Петропавловской крепости, неразлучное с допросами, пытками и д