Всеволод приказал принести стулец и поставить его перед шатром, на виду у осажденных. Войску своему приказал не двигаться. Когда стулец был принесен и поставлен, великий князь неторопливо спешился, велел увести коня и уселся, всем своим видом показывая равнодушие к судьбе Рязани, словно она была уже взята.
На князя Романа вид Всеволода, праздно сидящего перед своим шатром, подействовал гораздо сильнее, чем если бы великий князь находился в седле с обнаженным мечом в руке. По-хозяйски усевшийся на стуле Всеволод будто отнимал у Романа право на битву, снисходительно лишал его последних доводов в свое оправдание. И князь Роман дал приказ открыть ворота, а войску — сойти со стен. Князь Роман теперь имел острую потребность приблизиться к великому князю и поклониться ему, даже припасть к его ногам, если так будет нужно. И пусть весь город это видит: всем своим нутром князь Роман чуял, что, унизившись перед Всеволодом, он потеряет прежнюю власть и силу, но приобретет новое могущество — отсвет великой мощи великого князя. Пожалуй, даже хорошо это вышло, что Всеволод осадил Рязань, — это придаст всей картине больше торжественности и смягчит сердце повелителя, увидевшего, что город положен к его ногам. Князь Роман велел подать коня и в сопровождении нескольких бояр выехал из города навстречу победителю, стараясь не спешить.
К шатру великого князя Роман уже подошел пешком, ведя коня под уздцы. Приблизившись к Всеволоду, по-прежнему сидевшему на стуле, он ожидал гневного взгляда великого князя и уже готовился ответить на этот взгляд полным княжеского достоинства поклоном. Но Всеволод даже не шевельнулся ему навстречу, смотрел то на него, то на Рязань вполне равнодушно, и Роман, испугавшись такого равнодушия, дождался, когда глаза великого князя остановились на нем в очередной раз, и торопливо опустился на колени.
Мир заключали в княжеском дворце. Отныне рязанские князья клялись верно служить Всеволоду и во всем быть ему покорными. Святослав ими — и Романом в первую очередь — признавался врагом, притязаниям которого сыновья покойного князя Глеба были обязаны противостоять. Рязанская волость делилась на всех по справедливости, но хозяином ее провозглашался владимирский князь, теперь принимавший от Глебовичей уверения в том, что он их отец, а они — его дети. Рязань выплачивала Всеволоду огромную дань — десять тысяч гривен единовременно, и до скончания веков по две векши[36] со двора от всех городов рязанских, с боярства и зажиточных торговцев — особо, да урожаем, да скотом, да изделиями искусных рязанских умельцев — златокузнецов, к изделиям рук которых Всеволод питал большую слабость.
Были составлены грамоты, скрепленные великокняжеской печатью, и в присутствии отцов Церкви и выборных горожан торжественно оглашены. Глебовичи прилюдно целовались друг с другом, обещая в дальнейшем жить в братской любви и согласии, как родные братья. Отслужили молебен в честь радостного события.
Город, несмотря на то что приходилось развязывать мошну, облегченно вздыхал: обошлось без пролития крови, без сожжения, без разграбления.
Привычные князья вновь усаживались в своих уделах, получали покровительство великого князя Владимирского. Появилась определенность в дальнейшей жизни. На Рязанской земле воцарялся мир.
После молебна, целования икон, клятв и уверений радостное событие было отмечено невиданным пиром. Весь город уставлен был столами, и казалось, все горожане без исключения за этими столами сидят. Дружинники великого князя на этот раз пользовались большим почетом — каждому горожанину, от первого богатея до какого-нибудь многодетного бедолаги, было лестно усадить владимирского ратника рядом с собой, угостить чем Бог послал и, конечно, выпить сладкого меду или браги.
И владимирцы и рязанцы говорили на одном языке, одинаково относились к жизни и с удивительной легкостью братались за чарой хмельного напитка, несмотря на то что еще недавно, повернись дело иначе, перерезали бы друг другу глотки. Больше того, все понимали, да и разговор об этом часто заходил, что, может, наступит такое время, когда возникшее по воле князей размирье заставит владимирцев и рязанцев биться друг с другом. Не важно, что договор заключен на вечные времена.
Но сейчас, даже рассуждая о возможных грядущих боях, на дружеском пиру все осознавали себя одним народом, детьми одной великой матери — Руси, и сердца всех были полны любовью к матери всех русских людей, терпеливо сносящей сыновние обиды и горько страдающей от сыновних раздоров.
Теми же самыми чувствами были охвачены и князья, пировавшие во дворце. Щедро лилось в чаши дорогое греческое вино, душистые меды и наливки, щедро лились и славословия великому князю, братской взаимной любви всех князей, лились слезы любви к родной земле.
Всеволод, старавшийся сохранить трезвую голову, понимавший истинную цену этим клятвам, все же не мог противиться ощущению, что побежденные и покорные Глебовичи искренне любят его, и не принужденной любовью слабых к сильному, а настоящей, благодарной любовью, которой он, великий князь, был, несомненно, достоин. Сизый, спертый от дыхания, винных паров и дыма светильников воздух большой гридницы казался Всеволоду сладким воздухом дружбы и всеобщего умиротворения.
Пировали три дня, после чего владимирское войско отправилось восвояси. На этот раз двигались медленно, отягощенные богатой данью и добычей, часто делали остановки, устраивали охоту.
Золото осени догорало, осыпалось, ночи делались прохладнее, опьянение от легкой победы проходило, сменяясь привычными раздумьями о том, что будет дальше, насколько прочным окажется мир с Рязанью, что сделает Святослав, когда узнает о пленении сына, и какими новыми бедами и угрозами обернется для Владимирской земли воинское счастье великого князя, какую ненависть родит оно в сердцах южных князей и у мятежного Новгорода. Уже следовало готовиться к новым сражениям. И теперь, вдали от родного города, и дружине и князю все нетерпеливее хотелось скорей вернуться домой, увидеть родных, порадоваться тому, что вернулись живые и с победой. Тоска по дому заставляла все войско идти быстрее.
Дальше всех великого князя провожал юный князь Владимир Глебович — до самой Коломны. Настойчиво приглашал Всеволода остановиться там на денек-другой, хотел еще раз угодить гостеприимством. Всеволод посмотрел на город. Там, в княжеских покоях, хлопотала, наверное, узнав о приближении великого князя, толстушка Фимья, уверенная, что великий князь не в силах будет отказаться от ее прелестей.
А во Владимире ждала любимая супруга Марьюшка, любимые дочки — ясные голубки. Всеволод решил в Коломне не останавливаться, и войско проследовало мимо — на Владимир.
Глава 16
Узнав о пленении сына своего, Глеба, Святослав пришел в ярость. Всегда старавшийся на людях выглядеть спокойным и приветливым, теперь выпустил свой гнев на свободу: не стесняясь присутствия бояр и двоюродного брата, князя Новгород-Северского Игоря Святославича, он изрубил мечом стол, за которым любил обедать, переколотил дорогую посуду. Лицо Святослава, будто стянутое книзу узкой седеющей бородкой, дергалось, уста извергали непристойные проклятия. Не так было жаль сына — с сыном, конечно, ничего не случится, — как невыносимо жаль уходящей власти, уходящей силы, утекающей жизни.
Злоба, за последние годы накопившаяся в душе, теперь требовала действий более решительных, чем Святослав предполагал. Не хитростью можно одолеть мальчишку Всеволода, а только силой. Правда, этот выскочка, византийский выкормыш, стал необычайно силен. Только и разговоров что о владимирском князе: всех он побеждает, удивляет умом и великодушием. Хитрости и лукавству, уверениям в дружбе он не поверит. Значит, настало время скрестить мечи. Война неизбежна. Предлог достойный — отец желает спасти любимого сына. Нужно немедленно собрать родичей. Собрать войско и ударить — а там пусть Бог рассудит.
Святослав метался по огромному обеденному залу княжеского дворца. Нарочно наступал на осколки посуды, чтобы хрустели под ногами. Ближние бояре не смели глаз поднять на своего князя. Знали его жестокость и коварство, тем не менее никто из них ни разу не видел Святослава в таком состоянии. Лишь бывший за обедом князь Игорь Святославич смотрел на князя без страха, с сочувствием. Этот прямой и честный взгляд, на который все время приходилось наталкиваться взбешенному Святославу, понемногу успокоил его. В самом деле, негоже великому князю Киевскому терять княжеское достоинство. Святослав несколько раз глубоко вздохнул, утишая гнев, сел. Меч еще до этого вложил в ножны, хотя рука так и тянулась рубить все, что подвернется. Обратился к Игорю Святославичу:
— Что скажешь, князь Игорь? Теперь войны нам не миновать.
— Что скажу, князь Святослав? — Игорь, к досаде Святослава, не называл его ни великим князем, ни государем. — Война с Мономаховичами — дело большое и трудное. Ее начать легко, а закончить? Это тебе не с погаными воевать.
Замечание князя Игоря насчет поганых было сделано не случайно. Он как бы ненавязчиво, чтобы не выглядело упреком, напоминал Святославу о победе над Кончаком. Эту победу Святослав одержал с помощью Рюрика и Давида Ростиславичей, а также их брата — Романа Смоленского. Они и есть Мономаховы потомки. С владимирским князем Всеволодом да с Волынскими князьями — как раз половина Руси. Доброе ли дело будет — воевать с половиной Руси, со вчерашними союзниками?
— Не пойдут за ним Мономаховичи, — быстро ответил Святослав. Не надо было даже пояснять — за кем. Речь шла, конечно, о Всеволоде.
— Пойдут или не пойдут, а все же с войной подождать надо, — сказал Игорь Святославич. — Князь Всеволод много раз мир предлагал. И ты, князь Святослав, ему предложи дело миром решить. От большого горя убережешь землю русскую.
Нет, зря Святослав затеял этот разговор с Игорем. У таких, как Игорь Святославич, только доблесть да честь на уме. Ты им одно говоришь — они тебе другое. Не понимают того, что скоро все могут перейти под руку Всеволода. Хотя им, может, все равно, под чьей рукой ходить — киевского князя или суздальского. Ведь они Русь защищают.