тыс. крон, он не смог оплатить своего долга перед обществом.
«По совокупности всех этих условий, — подытоживал Стратонов, — общая убыточность операций общества приблизительно составляет (точные подсчеты еще не закончены) около 100 тыс. крон, распределяющихся на 2400 паев по 100 крон каждый. Это — очень неудовлетворительно, но еще не катастрофа. За время кризиса погибли тысячи банков, однако многие из них, даже находившиеся в худших условиях, удалось санировать. Есть ли основания прибегать к мерам санации в Чешско-русском обществе? Губительные действия первых двух факторов: апрельского закона [19]33 г. и мирового кризиса — могли бы быть смягчены. Действие же третьего фактора, если не считаться с немногими исключениями, неустранимо. Следовательно, для развития и укрепления Чешско-русского общества почвы больше нет. Поэтому, в качестве создателя и непрерывного ответственного руководителя общества, я теперь предлагаю полную его ликвидацию»[364].
Столь неожиданный кардинальный вывод не нашел понимания у значительного количества присутствующих, указывавших, что как правление, в котором оставались только Стратонов и Н. К. Модрах, так и само общее собрание не имеют должного кворума. Но поскольку ни председательствующий, ни крупные пайщики не пожелали принять эти доводы во внимание, члены наблюдательного совета и почти все мелкие пайщики демонстративно покинули зал, отказавшись в знак протеста участвовать в голосовании по вопросу о ликвидации общества и в перевыборах его руководящих органов. Хотя наблюдательный совет прежнего состава подал жалобу в коммерческий суд с просьбой о признании апрельского собрания незаконным и отмене его решений, правление все-таки запустило процедуру ликвидации общества, прекратив, за исключением взыскания долгов, все прочие его операции[365]. Но 19 октября 1934 г. «внеочередное чрезвычайное» общее собрание, отменив решение предыдущего, избрало новое правление — уже без Стратонова, и о бесславном конце его финансовой деятельности современник вспоминал так: «В годах 1930–1935 он пытается создать русский банк в Праге, а в дальнейших проектах реет план объединения русских кредитных учреждений за рубежом в единый Зарубежный Русский банк! Здесь В[севолод] В[икторович] терпит полную неудачу. Впервые не оправдывается сопутствующее ему всю жизнь оптимистическое положение: „Все полезное на земле — достижимо, возможно, легко!“ Силы В[севолода] В[икторовича] — моральные и физические — надломлены. Но он не сдается <…>»![366] Ведь поклонник его книг, любитель астрономии Карел Энглиш, назначенный в 1934 г. директором Национального банка Чехословакии, приглашает к себе Стратонова «консультантом».
Получив чехословацкое гражданство, лишавшее его права на эмигрантское денежное пособие, Стратонов вернулся к астрономии, приступив к чтению лекций в Пражском политехникуме — Чешском высшем техническом училище. Но поскольку жалованье, до утверждения в штат, профессору не выплачивалось, из‐за чего материальное положение его семьи по-прежнему оставляло желать много лучшего, Стратонов обратился в Русский заграничный исторический архив (РЗИА), предлагая купить написанные им воспоминания «По волнам жизни» в трех частях. Предварительно он просил Е. Д. Кускову прочесть их, и хотя она, надо полагать, оценила воспоминания положительно, Стратонов, оказавшись из‐за своей банковской деятельности в весьма непростых отношениях со многими русскими пражанами, обратился к ней с новой просьбой (буквально повторяя в письме фразу из своего доклада чрезвычайному общему собранию Чешско-русского общества взаимного кредита!): «Быть может, с моей стороны слишком бесцеремонно после того, как Вы уже проявили ко мне столько любезности, — опять позволить себе затруднять Вас своим делом. Но я рассчитываю на то, что Вы мне это снова простите, как прощали до сих пор… А. Ф. Изюмов [заместитель директора РЗИА] объяснил, что вопрос о моих мемуарах будет решаться не в Совете [РЗИА] (как я предполагал), а в ученой комиссии. Увы, по бесспорному психологическому правилу, неисправный заемщик всегда ненавидит кредитора; для доброй половины ученой комиссии таким, в силу обстоятельств, ненавистным кредитором является бывший председатель правления Ч[ешско]-р[усского] о[бщест]ва вз[аимного] кредита. Это, кажется, учитывает и А. Ф. Поэтому он мне настойчиво советует попросить Вас, глубокоуважаемая Екатерина Дмитриевна, не согласились ли бы Вы использовать свое право присутствовать на заседании ученой комиссии при рассмотрении моего дела. Хотя, по словам А. Ф., Вы обладаете на заседании совещательным голосом, но, конечно, и сам уже по себе Ваш голос высоко авторитетен для комиссии; это — тем еще более, что Вы — единственная, кто, кроме референта, знаком с объектом обсуждения. Я был бы очень рад и благодарен, если б Вы признали мою просьбу исполнимой»[367]. В постскриптуме Стратонов уточнял: «Вспоминая Ваше вполне основательное замечание о том, что Сталину не подходит слово „пресловутый“, я хотел бы объяснить, что дело — в исторической, точнее — хронологической, перспективе. Мои мемуары лежали в готовом виде 4–5 лет, да на писание (между делом) пошло 6–7 лет. Следовательно, я писал о Сталине лет 10–11 назад, а написанное так и осталось. В ту пору Сталин еще себя не определил; о „генеральной“, например, линии он еще и не думал, да и диктатором не был. Перередактировать же написанное — едва ли следовало»[368].
Хотя Кускова не захотела или не смогла присутствовать на заседании ученой комиссии, Стратонов не обиделся: «Глубокоуважаемая Екатерина Дмитриевна, сердечнейшим образом благодарю за хлопоты и за подробное, исчерпывающее разъяснение. Сегодня, 20.I, я был у А. Ф. Изюмова, и он обещал, если мемуары будут у него в четверг утром, внести вопрос на предварительное рассмотрение в пятницу. Я просил М. М. Зайцева[369] взять на себя труд доставить мои записки в архив. Мой привет глубокоуважаемому Сергею Николаевичу. С искренним уважением, глубоко благодарный Вам В. Стратонов»[370]. В свою очередь Кускова выражала признательность Изюмову за его участие в судьбе мемуаров: «Дорогой Александр Филаретович! Спасибо Вам за старика Стратонова. Действительно, несчастный человек. Написал мне восторженное письмо о Вашем приеме. А все же старик — работник, баклуши не бьет и пальца не сосет»[371].
Член Совета РЗИА историк С. Г. Пушкарев, который рецензировал «По волнам жизни», высказался за приобретение рукописи, но полагал, что «целый ряд обстоятельств побуждает не считать воспоминания Стратонова историческим материалом первоклассного значения и вынуждает предложить значительно пониженную их оценку». Он объяснял это тем, что изложение событий и своих впечатлений автор «производит исключительно по памяти», ибо, как подтверждает сам, те записи «по горячим следам», которые вел в Москве, вынужден был бросить в России[372]. При таких условиях, указывал рецензент, воспоминания, написанные автором в эмиграции во второй половине 1920‐х и в начале 1930‐х гг., «относятся к событиям слишком давно прошедшим и, конечно, не могут претендовать на историческую точность сообщаемых фактов, а особенно их подробностей». Это, признавал рецензент, совершенно естественно для всякого вообще «бытописателя», но в отношении Стратонова «нужно еще учитывать его тенденциозно-пессимистическое отношение к описываемым людям и событиям», в котором он сам мимоходом сознается, замечая, что «хорошее легко забывается, дурное остается в памяти». Далее Пушкарев приводил несколько конкретных примеров того, «как автору, при рассказе о давно прошедших событиях, изменяет память и как в его изложении спутываются отдельные черты и временная последовательность описываемых событий и наблюдений»[373].
Подчеркивая, что в воспоминаниях Стратонова «точность подробностей и хронологическая последовательность событий оставляет желать много», рецензент делал суровый вывод: «Что касается общей ценности и значительности воспоминаний Стратонова для целей нашего архива, то 1-я их часть, описывающая годы детства и юности автора, затем — „астрономический мирок“, гл. обр. Пулковской обсерватории, затем — почти десятилетнюю службу его в Ташкентской обсерватории — представляет мало интереса для Архива по самому своему содержанию, ибо как раз астрономами и обсерваториями наш историко-политический архив может интересоваться лишь в наименьшей степени (некоторые интересные частности имеются, конечно, и в 1-й части воспоминаний…)». Пушкарев считал, что «несомненный интерес» представляет 2-я их часть, описывающая события на Кавказе во время первой русской революции и в последующие годы, но совершенно противоположной точки зрения он придерживался относительно страниц, посвященных банковской службе автора, его «провинциальной жизни и чиновничьим дрязгам». Что же касается 3-й части воспоминаний, которая, указывал рецензент, должна представлять для РЗИА особенно большой интерес, то она, по его мнению, в значительной степени «обесценилась» частичным опубликованием четырех ее глав в юбилейном сборнике «Московский университет, 1755–1930», хотя в представленной рукописи их изложение, конечно, гораздо «более конкретное и откровенное».
С учетом изложенного рецензент считал, что «денежная оценка воспоминаний Стратонова не может быть слишком высокой», а именно: «Что касается 1-го тома, то за него, по моему мнению, можно было бы заплатить лишь около 600 к[рон] ч[ехословацких] (т. е. оплатить стоимость переписки). Из оценки 3-й части надлежит исключить около 120 страниц, главы 14 и 15, существенное содержание которых напечатано в сборнике „Московский университет“, что составляет свыше 5½ печатных листов. Остающуюся таким образом часть воспоминаний, 2-й том, около 19½ печатных листов, и около 22½ печатных листов 3-го тома, можно было бы оценить „вкруг“ по 100 к. ч. за печатный лист, что составило бы за эти два тома около 4200 к. ч.; таким образом за все три тома Воспоминаний Стратонова я полагал бы возможным уплатить не свыше 5000 к. ч.»