Сказок о хлебе мало, о яблоках – много. То в яблоке отрава колдунская, то сон невозможной силы, то змейский соблазн, то Божий запрет, то чистое золото, – а кто ж это ест?!.
И ещё слух был и шёпот про то, что яблоки видеть во сне, – к похоронке.
Яблоки делать и во сне их не видеть?.. А как? Тайна молитвы.
Последнее яблоко сделала, когда было мне восемь лет, сразу тогда и война кончилась, и поехали мы, поехали в обратную сторону, домой, в деревянных вагонах, местами – в телегах… И вдруг на станции продают яблоки вёдрами!
Оказалось, что их едят!.. Их ножом режут!.. Их чистят, и стружка вьётся!.. Их варят! Они сочатся и пахнут!..
И все ко мне пристают, прямо хватают за шиворот: «Ну съешь яблочко! Ну только понюхай, какой аромат! Это же – белый налив!»
Мне съесть тогда яблочко было – что съесть табуретку или ключ от дверей. Моя память не ела яблок и противилась ожесточённо.
А люди ржали, как лошади, вгрызаясь в яблоки по самые кости дёсен, из которых лилась кровь, потому что – авитаминоз.
И хрустел народ яблоками в кровавом соку и, за шкирку держа, тыкал меня в те душистые вёдра, полные яблок.
Пришлось мне тогда загрызть одно яблочко с листиком, белый налив. И стало то белое яблочко красным, потому что дитя народа сочится теми же дёснами, – как выяснилось на той же станции, где я тогда выплюнула в ладонь семечко яблока, красное семечко…
С тех пор яблоки даже снились мне иногда, но сон тот был не смертелен.
А вот корабль, плывущий во сне по улицам города, как в Венеции, оставил меня сиротой на лютом ветру и скрылся в тумане вечности с моими родными, материнско-отеческими.
В тумане, который плющит мне сердце, когда он сюда натекает.
Надо было делать кораблики. Яблоки делают так, кораблики – эдак, но всё едино, и есть в этом деланье детском космический ритм, который – молитва,
защита
и светлая память о тёмном.
В тени стрекоз
И ветер не о ветре,
И снег не о снегах,
И струны не о струнах,
Песок не о песке,
Слеза не о слезах,
И звёзды не о звёздах,
И крылья не о крыльях,
И не о песне песня,
И ритмы не о ритмах,
Стихи не о стихах,
Свеча не о свече…
О чём?.. О том и речь.
Они рыдают в том столетье,
Где пушки, ядра, кони в дыме,
Их старики рыдают, дети,
И я рыдаю вместе с ними.
Рыдают стены в старом замке,
Искусство и зола в камине,
Рыдают жёны, куртизанки,
И я рыдаю вместе с ними.
Рыдают кущи над прудами,
Стада и мельниц перекрестье,
Любовь, пространство и страданье,
И я рыдаю с ними вместе.
Со мной рыдают выси, глуби,
Колокола рыдают храма,
Рыдает в дворницком тулупе
На льду кровавом мелодрама,
Долбёжка льда рыдает ломом,
Круша сердечные мерзлоты.
И небеса текут по склонам
Такой рыдательной работы.
Они рыдают на планете,
Где нас ещё и нет в помине.
И мне смешны рыданья эти,
Но я рыдаю вместе с ними.
КОЖА
В источнике всех расцветших империй – рабы,
Пленные всех цветов и оттенков кожи,
Цветоделение кожи в печатне судьбы,
В коже мозгов, чья дешёвка всего дороже.
Галеры, гружённые кожей гребущих рабов,
По коже морей, где звёздочки, солнышки, рыбки.
Пирамидальная кожа культурных плодов,
Золото масок, загадочные улыбки.
В слове РАБОТА – первое слово РАБ.
А что означает «ота»?.. Ну, ота – и ота!
Из барабанов кожаных,
Из божественно кожаных лап
Извлекается эта нота…
Всё забывается, прекрасно забывается…
Но всё блистательно забытое сбывается
Под видом новости, визжащей, как свинья.
Палачка с хохотом над жертвой издевается,
Война за нефть правозащитной называется,
И щедро платят под знамёнами вранья!
Всё забывается, прекрасно забывается…
Но всё блистательно забытое сбывается
Под видом новости, клубящейся, как пыль,
В которой войны все клубятся и трофеи,
Гремучей мысли там клубятся корифеи
И грубой силы вечно свежий, наглый стиль,
Который с хохотом над жертвой издевается
Под видом новости, чья мерзость не скрывается,
Поскольку это – лучший способ навязать
Смертельный страх и той раздавленности скотство,
Когда взорвать себя – святое благородство,
Чтоб сапоги во время пыток не лизать
Под видом новости, плодящей их господство!..
ЗЕРКАЛЬЦЕ
– Предъявите ваши права!
– Права на что?..
Я не вожу авто.
– Предъявите права на жизнь.
Далее будет сказано:
То ли «ваши права в порядке»,
То ли «ваши права просрочены»,
То ли «в праве на жизнь отказано».
– Ваши права просрочены,
Вы числитесь в списке стран,
Где ещё не убит тиран, —
И будете обесточены!..
Объявление у обочины:
«Другие права на другую жизнь
Выдаются в обмен на трупы
Тирана и членов преступной группы».
– Предъявите права на жизнь!
– Права на что?!. Козёл, – говорю, – баран!
– Вы числитесь в списке стран,
Которым в праве на жизнь отказано,
И ваша вина доказана,
Вы – ось мирового зла,
Полюбите и козла.
– Да пошёл ты!..
И он пошёл,
Пошёлковый, как пошёлк.
У меня потому что в зеркальце —
Пламя паяльной лампы
На случай качанья прав:
– Предъявите права на жизнь!..
Убитый жизнью встал с постели,
И стал он время убивать.
В его убитом жизнью теле
Была с колёсами кровать, —
Там кошка дохлая дремала,
Он смёл её, как домино.
– Его убить, конечно, мало! —
Она подумала в окно.
Давно убитый начал бриться
Станком, где лезвие «Жилетт».
На стенке льдина серебрится —
Его зеркально бритый бред.
В убитой жизнью сковородке
Убил он с хрустом пять яиц
И жарит эти самородки
Давно убитых жизнью птиц.
Рыдает телефон в квартире,
Убитый потроша уют.
Автоответчик в нём – как в тире,
Где все убитые встают.
Убитый едет на лошадке,
Что ни жива и ни мертва.
И в полном у него порядке
На жизнь убитую права.
Не вижу, не слышу, не знаю.
Не ем их победы бульон.
Смешна их защита сквозная.
Одна я, а их – легион.
Улыбки защитная дымка
Окутала тайну мою:
Я – шапка, и я – невидимка,
Я письма на почте пою.
Получка идёт облаками, —
Приходится в выси влезать…
Нельзя никакими полками
Поющую почту слизать.
Хранят её ветры и волны,
И голое тайны лицо.
Вы будете почтой довольны,
Поющей для вас письмецо.
Я – шапка, и я – невидимка,
Я письма на почте пою.
Вам нравится эта картинка,
Но я её не продаю.
Венеция, морские волки,
Купцов роскошные дворцы,
Креолки цвета кофемолки
И воздух с пряностью гнильцы.
У денег, здесь окаменевших,
Черты прекрасного лица, —
Я не о данных чисто внешних.
Нет Тициана без купца.
В палаццо на тахте – как в лодке
Плыву я с ветром в котелке,
Играют голые красотки
С красавцами на потолке,
У них в кустах отличный климат,
Закат подробно облакат,
И весь простор так чисто вымыт,
Что плоть взывает, как плакат.
Куда ж нам плыть?.. Какие цены
И за какую брать мечту,
Чтоб наши потолки и стены
Не плыли в бездны пустоту?..
И кто нам пересадит почки
Надежд, отбитых за пустяк,
За кувыркающийся в бочке
Квадрата чёрного костяк?..
Окно откроешь – задохнёшься… Дым.
К зрачкам он присосался, к облакам, —
покачиваясь маревом рудым,
он дышит вместо нас, в его капкан
поймался дыморощенный лубок,
где всё для дымократии дымится:
дымитинг, дымочадцы, дымагог,
дымохозяйство, дымонтаж, дым-птица,
«Дым просвещенья», дымонстраций дымонизм,
«Дым литераторов», а также «Дым учёных»
и «Дым кино»… Москвы дымится организм.
Дымятся яблони от яблок там печёных.
Одна война сменить другую,
Одна чума сменить другую
Спешат, меняя имена, —
Теперь войну зовут подарком
Свобод, которые придуркам
Даёт напавшая страна.
Теперь война – как стиль общенья,
Как дух эпохи Просвещенья,
Как свет, не знающий границ,