У меня другие тьма и свет.
Никакого не внесу я вклада
В обновленье суеты сует.
У меня отбито всё, что надо,
Чтобы жить ещё пять тысяч лет.
Прелесть в том, что я – произведенье,
Голое, как вечности привет.
Каждый взлёт и каждое паденье
Свой на мне запечатлели след.
И на мне так много дивных трещин,
Из которых льются тьма и свет, —
Только этот мне наряд обещан,
И цены моим осколкам нет.
Никакой я не десант культуры,
Не отряд её передовой,
Победивший зверство диктатуры
Мемуаром жизни половой.
Они ведь любят – как едят.
Кругом – объедки и огрызки
Отлюбленных, в печать летят
Романы, дневники, записки.
Огрызки и объедки мстят
И едокам, и кулинарам,
Чью славу в свой черёд едят,
Сварганив соус к мемуарам.
И этой кухни знатоки
Летят на блюдище такое —
На мемуарное жаркое,
На те животные белки,
На запах мяса и костей,
Стократно съеденных!.. Живые,
Наевшись этих новостей,
Ещё и платят чаевые.
Кабак распахнут – как дыра,
Потомки проедают предков,
Идут огрызки на ура
И планы творческих объедков.
Тёмного прошлого Светлая Тень,
Ты – в нулевом количестве
Там, где кровавятся за дребедень
Светлого будущего тёмные личности.
Тёмные личности светлого Бу
Взрывают тебя в метро.
Но душа никогда не бывает в гробу,
Светлая Тень тёмного Про…
МАСЛО, ХОЛСТ
Мы далеко зашли, обратной
Дороги нет… Над головой
Какой-то свет невероятный
Сквозит, качаемый листвой,
А в облаках – переливанье
Лучей меж пальцев на руках,
Объятья, нега, целованье
Преобладают в облаках,
И благодать преображений,
Мои там яблоки и мёд,
И в этой дымке всех блаженней
Земля любовников плывёт,
Где красота не знает правил
И среди прочих мелочей
Нам кто-то музыку поставил
Листвы и каплющих лучей.
Трава измята в этой раме,
И шёлк мой – в краске травяной,
И одуванчиков шарами
Играю к зрителю спиной.
Сопротивления чистая лирика
Там льются лица
Не завидуй, мой внук, не завидуй
Никому, ничему, никогда,
Не трави своё сердце обидой, —
Не за тем ты явился сюда,
Чтоб чужому завидовать раю,
Барахлам, о которых смешно
Вспоминать, когда я обмираю
Над тобой, золотое руно.
Не завидуй, возлюбленный мною,
Ты – король, я дарю тебе клад,
Ты моею люблёвой казною
И моими люблями богат.
Над моими люблями не властно
Поведение прочих валют.
И, когда я истаю, угасну,
Никому не завидуй… Салют!
Хвали судьбу свою, хвали
Её таинственное пламя,
Хвали на гребне, на мели,
Счета оплачивай люблями,
Хвали её за всё подряд,
В пример не ставь ей чемпионов.
Пиши ей письма!.. Нет преград
Для писем тех и почтальонов.
Не бойся, любное дитя,
Смешным прослыть, – пиши ей чаще!
Пусть улыбается, прочтя.
Судьбы улыбка – что же слаще?..
«Когда мы были молодые
И чушь прекрасную несли,
Фонтаны били голубые,
И розы красные росли», —
Я сочинила эту прелесть,
Я вам напела этот бред,
Когда ряды ещё не спелись,
И двадцать семь мне было лет.
Да, в двадцать семь дела крутые
Язык способны развязать, —
Когда мы были молодые
В прошедшем времени сказать!..
Друзья, вам очень пригодится
Отвага сердца в двадцать семь.
Пусть молодится ягодица —
Ей надо выглядеть, как всем,
А мне вот этого не надо
Ни в двадцать семь, ни в триста лет.
Есть возраст рая, возраст ада —
И в этом возрасте поэт.
Всего лишь звук, сквозящий меж листвы
В садах времён.
Всего лишь ритм, качанье головы,
На прялке лён.
Всего лишь нить – как путь, как пить, как петь.
И почтальон,
С утра играющий свою велосипедь,
Пока силён
Читать сосудисто и помнить адреса
Того Улисса,
Который – дрожь, который – чудеса,
Сквозняк, кулиса.
Рождённая пеной морской
Не была современной такой,
Как поезд, пришедший на станцию,
Как мода и стиль…
Она соблюдала дистанцию
И не носила текстиль,
Ходила в божественной дымке,
Таяла тучкой в небе,
Поэтому с нею на снимке
Все остальные – мебель.
Я застала в живых писателей,
Которые были великими,
Никаких не давали им залов
Для авторских вечеров,
Хотя голосами дикими
Другие совсем писатели
Вопили ежевечерне
Со сцены свою бузу.
Я застала в живых писателей,
Которые были великими,
Их зажали меж двух поколений,
Их давили меж двух жерновов,
Хотя голосами дикими
Другие совсем писатели
Праздновали свободу
И славы своей расцвет.
Я застала в живых писателей,
Которые были великими,
Их великое одиночество
Средь великих на них клевет,
Когда голосами дикими
Другие совсем писатели
Дух поднимали публики —
До уровня своего.
Я застала в живых писателей,
Которые были великими,
Они давали мне рукопись
И спрашивали: – Ну как?..
Я говорила: – Прекрасно!
Я говорила: – Божественно!
И в том, что они мне верили,
Был негасимый свет.
Всех беззащитней мёртвые, когда
Живые провожают их нарядно.
Над ними стелется незримая вода,
И тень её работает наглядно.
Лет в семь я увидала, как плывёт
По улицам такое… Словно лодка,
Там гробик плыл, и в нём качался плод
С лицом… И хлопья снега плыли кротко.
Тогда несли такое на руках
До кладбища, и музыку играли,
И люди шли, глазами в облаках
На землю глядя… И глаза мои орали
От ужаса, что этот плод с лицом,
Плывущий мимо за стеклом оконным,
Недавно прыгал с красным леденцом
На палочке и был моим знакомым,
Его таскали дети за собой,
Чтоб одного не оставлять. О Боже,
Лицо в той лодке бело-голубой
Так страшно было на оставленность похоже!..
Дыхание оставило его.
И над толпой, дышавшей безусловно,
Там бездыханно плыло вещество
С чертами, заострёнными бескровно.
И, кроме снега, плывшего тогда,
Незримая вода плыла над этим,
И тень её над маскою плода
Работала… Но кто же верит детям?..
ТЁПЛОЕ ДЕРЕВО
Мой двоюродный брат Иосиф Каганис
Преподавал рисунок, графику, живопись,
Скульптуру, керамику, лирику, эпос,
Комедию, драму, трагедию, музыку
И человеческую порядочность
На грани практического безумия.
Мне от него достались в наследство
Глина и гипс, инструменты для лепки,
Древесные пни, фрагменты стола,
Двух кресел, Венеры… И маска Пушкина,
Смотреть на которую – выше сил
Моих, повторяю, моих, и только,
У многих она украшает стены,
Висит над рабочим столом в кабинете,
Берут её в руки, стирают пыль
Тряпкой, гипсовую изнанку,
Которая ближе всего к лицу,
Протирают влажно, и вновь – на гвоздь,
В пробел, где – посмертная маска Пушкина.
Раздарила я сладостно эти сокровища.
Взяла деревянные две скульптуры.
Голову брата, которую вырезал
Брат моей матери, отец Иосифа.
И голову Лиды, жены Иосифа,
Которую в ранней он вырезал юности
С нежной любовью, – потом расстались.
Он полагал, что она достойна
Мужа, более знаменитого,
Например, такого, который пишет
С блеском картины для иностранцев
Счастливочным маслом и несчастливочным,
Их портреты – счастливочным,
Нашу грязь – несчастливочным,
Мелочи кухни, пищеваренье…
В головке Лиды живёт обида.
Теперь я старше её намного,
Теперь я глажу малютку Лиду
По деревянным её кудряшкам
И говорю ей: «Не обижайся».
А дерево – тёплое, очень тёплое…