— Все равно, Михаил Нестерович, не буду я жить с Жарковым! — сказала она упрямо и, словно печать, приложила к столу ребро ладони.
— Мы с тобой сколько дружим?
— Много…
— Стало быть, друзья мы старые?
— Старые.
— Ну и говори по старой дружбе.
— А чего говорить-то? — Помолчав, Дуся вскинула на секретаря взгляд и еще глуше сказала: — Я когда еще в школе училась, лицо обморозила. Дали мне для лица крем, «Амбра» назывался. Мне запах этого крема так понравился, что я надо и не надо все равно им мазалась. Мне эта «Амбра» в натуре чудилась красивым южным цветком, белым, большим, с золотистыми пестиками, а потом… Потом узнала я, что амбра — это китовый навоз. С тех пор я этого запаха и слышать не могу…
Наступила пауза. Дуся разглаживала косынку на колене, Ведерников сосредоточенно рассматривал свою ладонь.
— Когда я назад оглядываюсь, — продолжала она, — мне любовь моя таким белым южным цветком кажется, только теперь я знаю, что это такое… Мне десять лет было, когда вы к нам в детдом пришли; говорили нам о том, каким должен быть человек — сильным, гордым, красивым. Помню, тогда парень один спросил: как же ему, некрасивому, жить? А вы ответили, что речь о душевной красоте человека. И еще вы говорили о подвиге, о Зое, о Лизе Чайкиной, о труде… Много я тогда думала о красоте души человеческой, мечтала… Нет, не могу я Жаркову простить… Не могу…
Сначала Дуся всхлипнула, затем, уже не сдерживаясь, разрыдалась, закрыла лицо косынкой и выбежала из кабинета.
На мгновение Ведерников растерялся, но, увидев остановившегося в дверях Никитина, сказал:
— Я слез у нее никогда не видел. Стало быть, обижена. Оскорблена. — Он снял трубку телефона и назвал номер. — Забалуева? Здравствуй, это я, Ведерников. Ты можешь подняться ко мне? Прошу, Пелагея Дмитриевна. — Положив трубку на рычаг, он подошел к окну и, видимо забыв о Никитине, смотрел, как Дуся вышла из здания и быстрым шагом шла к проходной. Ветер раздувал полы ее белого халата, открывая подол голубого нарядного платья. Вспомнилось и зеленое бумазейное платье, в котором он привез ее из Солнечногорска много лет тому назад.
В кабинет вошла пожилая женщина, с лицом, изрезанным глубокими морщинами, и выцветшими светлыми глазами.
— Здравствуй, Пелагея Дмитриевна, — сказал он. — Это товарищ Никитин, он интересуется рядом вопросов. А это Пелагея Дмитриевна, заместитель председателя завкома. Прошу тебя, — обратился он к Забалуевой, — покажи Федору Степановичу все наше производство. В режимные цеха у него имеется допуск.
— Когда начнем? Сегодня? — спросила она.
— Чем скорее, тем лучше, — ответил Ведерников и добавил: — Ты, Пелагея Дмитриевна, поговори с Дусей Жарковой. Я пробовал, да у меня ничего не получилось.
— А ты как считаешь, семью надо сохранить? — спросила она.
— Тут, Пелагея Дмитриевна, с готовым решением подходить нельзя. Конечно, хотелось бы семью сохранить, но… Посмотри сама по обстоятельствам, если действительно он обиду нанес, оскорбил ее человеческое достоинство — не настаивай. У нее характер гордый, независимый, будешь гнуть — того и гляди, сломаешь. Словом, ты своих девятерых воспитала, тебе видней.
Никитин и Забалуева вышли из двухэтажного домика, где разместились завком, комсомольский и партийный комитеты, перешли улицу, миновали Доску почета и через проходную вошли на территорию завода. Осмотр цехов они начали с подвала, где сортировались штампованные заготовки стекла и в мелких ящиках уходили наверх для новых операций.
— Мы начнем со стекла, — пояснила Забалуева, — потому что оптический цех у нас главный. Без оптики у нас ни одно изделие не выпускается. К тому же по качеству нашей оптики мы уже догнали немецкого Цейса, а по количеству давно обогнали.
Они шли по цехам, и тетя Поля, как ее звали работницы, давала свои пояснения, краткие, меткие, а главное — понятные. Было видно, что она отлично знает производство.
В коридоре возле закрытой двери Никитин услышал звук, напоминающий скрип колодезного ворота. Когда они вошли в цех, многократно усиленный скрип и визг оглушили его и заставили остановиться.
— Есть тут у нас любители полусухой шлифовки. Ничего, — сказала Забалуева, — к этому привыкают быстро.
Никитин осмотрелся: здесь было тесно, станки стояли так близко друг к другу, что казались одной поточной линией. В этом цеху стеклянные заготовки приобретали свое основное качество: они становились линзами. Но как велик и сложен был этот путь совершенствования!
— Я как-то подсчитала, — заметила Пелагея Дмитриевна, — каждая малютка линза за свое рождение проходит через сорок три пары рабочих рук, даже не верится!
Здесь обрабатывались заготовки разного диаметра — от трех миллиметров до семидесяти сантиметров. В цехе был жаркий и влажный воздух, словно в оранжерее.
Протискиваясь зачастую боком, так тесно было в этом цехе, они шли вперед, пока у одного из станков Никитин не увидел Дусю. Она стояла у станка, строгая, подтянутая, спокойно сосредоточенная, ее движения были размеренны и точны. Где она успела погладить косынку? Словно накрахмаленная, косынка ровно, без складок, охватывала ее голову.
Дуся поздоровалась с Забалуевой, та отвела ее в сторону, что-то шепнула и пошла вперед.
В коридоре Никитин поблагодарил Пелагею Дмитриевну и, договорившись с ней о встрече на завтра, пошел к лифту. Он хотел подняться в семнадцатый цех. Свернув к лестничной клетке, он столкнулся лицом к лицу с Холодовой. Она узнала Никитина, но, скользнув по его лицу равнодушным взглядом, прошла мимо. Облегченно вздохнув, Никитин остановился у доски производственных показателей и, просматривая цифры, ждал, пока затихнут ее шаги за углом коридора. Затем он направился к лифту, открыл и было хотел захлопнуть дверцу, но женская рука придержала створку. В лифт вошла Холодова, захлопнула дверь и нажала на кнопку седьмого этажа. Так молча они поднимались наверх, но неожиданно Холодова нажала на стоп-сигнал, и лифт остановился между шестым и седьмым этажами.
— Ответьте мне только на один вопрос: что вас привело на завод? Дело моего мужа? — спросила она шепотом.
— Дело Тимофея Холодова, — так же ответил Никитин.
— Вы должны мне разрешить помочь вам! Вы мне доверяете?
— Доверяю.
— Я прошу вас…
— Эй! Там, в лифте! Что случилось? — услышали они чей-то голос снизу.
— Вечером я зайду к вам домой, — сказал Никитин и нажал кнопку четвертого этажа.
КАК ЭТО СЛУЧИЛОСЬ
Для того чтобы нам стало ясным то, что произошло с Дусей Филатовой, придется вернуться на несколько месяцев назад, к весне — самой светлой и яркой поре ее жизни.
В Доме культуры был первомайский костюмированный бал. Поэтому никто не обратил внимания на похищение двумя испанцами-кабальеро в широкополых шляпах, полумасках и плащах барышни-боярышни в кокошнике Дуси Филатовой. Дуся тоже не очень сопротивлялась, потому что было скучно, а это как-никак приключение, да к тому же в одном из «похитителей» она узнала Сашу Цыпина, электрика своего цеха.
Когда «похитители», подхватив под руки, привели Дусю на балкон, один из них, встав на колено, вручил ей бумажный кулек и сказал:
— Лучшие розы из садов Андалузии! — И, сняв шляпу, видно по испанскому обычаю, подмел ею пыль у ног девушки.
Дуся заметила, что у «испанца» светлые вьющиеся волосы, а в кульке она обнаружила девять штук эскимо. Она честно разделила эскимо поровну, и Цыпин представил ей главного «похитителя». Этот кабальеро был электрик московского завода «Динамо» Борис Жарков. Он снял черную полумаску, и Дуся увидела человека лет тридцати, с мужественным лицом и серыми глазами.
Приплясывая вокруг них, пристукивая каблуками, наигрывая на воображаемой гитаре, Саша Цыпин пел:
Ах, Дуся, какой вы имеете шанец,
Клянется в любви вам дон Дьего, испанец!
— Брось, Саша! — прикрикнул на него Жарков. — Здесь дивчина такая, что дух занимается, а ты сыплешь карнавальный мусор!
Увлекая Дусю в общий зал, Жарков подхватил ее на руки и побежал по лестнице вниз. Было страшно, но, зажмурившись и крепко обняв его за шею, Дуся вдруг поняла, что она хочет, чтобы этот стремительный спуск по лестнице продолжался как можно дольше.
Он танцевал молча, не спуская с нее глаз и… в этом огромном зале, полном народа, скрещивающихся лучей многоцветных прожекторов, пестрых спиралей серпантина, девушка не видела никого, кроме своего партнера по танцу.
Спустя две недели Дуся пошла на прием к Ратникову, заместителю директора по кадрам, и сказала:
— По семейному вопросу…
Ратников удивился, он знал, что Дуся Филатова — воспитанница детского дома, что ее родители погибли в сорок втором году под Солнечногорском и никакого «семейного вопроса» у Дуси быть не могло. На деле же оказалось, что Дуся вопрос «сформулировала» правильно: она просила принять на завод Жаркова, он уйдет с «Динамо» и переедет в Славоград. Жарков — электрик седьмого разряда, кончил Подольский электротехнический техникум, имеет благодарности, дважды премирован.
На какое-то мгновение Дуся показалась Ратникову рыбкой живцом, на которую он уловил стоящую добычу, но тут же, устыдившись своей мысли — ведь речь шла о счастье славной девушки, — согласился. Электрики были нужны заводу, тем более седьмого разряда, с техническим образованием, москвич!
— Зачислим, — согласился Ратников. — Но чтобы с завода не дезертировал! Отпустят по-хорошему — возьмем!
В течение месяца Дуся несколько раз приходила к Ратникову все по этому же «семейному» вопросу.
— Напомнить, — говорила она. — А то уйдет человек с завода и останется ни с чем.
— А Жарков не звал тебя к себе в Москву? — спросил ее. как-то Ратников.
— Звал, — ответила она. — Так у меня же квалификация — пятый разряд, а в Москве оптических заводов нет, что я там буду делать? Он может везде работать, электрик нужен на каждом заводе.
— Тоже верно, — согласился Ратников. — Пусть приходит, все будет в порядке.