— Скажите, доктор, в каком состоянии Жаркова? — спросил Никитин.
— Жизнь ее вне опасности.
— Вы кому-нибудь рассказывали о своих подозрениях?
— Я все рассказал Михаилу Нестеровичу.
— Стало быть, об отравлении Жарковой известно главному врачу клиники, Ведерникову, дежурному врачу и лаборанту, делавшему анализ?
— Если не считать вас, — дополнил его главврач.
— Можно рассчитывать на то, что случай с Дусей Жарковой не станет общеизвестным фактом?
— Разумеется.
— Я мог бы без ущерба для здоровья Жарковой побеседовать с ней несколько минут?
— Это очень нужно?
— Очень.
Главврач позвонил. Вошла дежурная медсестра.
— Как состояние Жарковой? — спросил он.
— Самочувствие больной хорошее. По вашему предписанию полчаса назад ей была сделана подкожная инъекция кофеина с лобелином.
Отпустив медсестру, главврач достал из шкафа сложенный белый халат и передал его Никитину.
Главврач вошел в палату вместе с Никитиным, проверил у Жарковой пульс и, видимо удовлетворенный ее состоянием, сказал:
— Прошу вас уложиться в пять минут, — и вышел из комнаты.
Дусин и без того остренький носик заострился еще больше, на щеках был яркий румянец, дышала она тяжело.
— Дуся, вам будет не трудно ответить на несколько вопросов? — спросил он.
Впервые она видела Никитина в оптическом цехе, он приходил с Пелагеей Дмитриевной, и вот сейчас…
Она ответила на вопрос утвердительно, но, не услышав собственного голоса, откашлялась и повторила громче:
— Мне не трудно… — Как большинство физически здоровых, крепких людей, она стыдилась своей болезни.
— До того как с вами, Дуся, случился этот припадок, вы чувствовали себя хорошо?
— Хорошо…
— Что вы делали до того, как у вас начался припадок?
— Я… стирала…
— Что вы стирали?
— Рубашку… мужа…
— Какая это была рубашка? — с трудом сдерживая свое нетерпение, спросил Никитин.
— Не понимаю…
— Вы стирали рубашку мужа. Какая это была рубашка — белая, голубая? Из какого материала, зефировая, быть может, шелковая?
Удивляясь вопросу, она улыбнулась:
— Это была ковбойка красная… в черно-белую клетку…
— Рубашку вас просил выстирать муж?
— Нет… Борис спал… У него не одна эта рубашка, а он вцепился в эту одну и носит… Воротник совсем заносил… Я встала рано… хотела, пока он спит…
— Когда вы начали стирку, окно на кухне было закрыто?
— Закрыто… Соседка боится сквозняка…
— Вы не можете вспомнить, при каких обстоятельствах вы порезали пальцы?
— Я терла на доске воротничок рубашки, вдруг под рукой хруст и… почувствовала боль в пальце… потом… потом я ничего не помню…
— Спасибо, Дуся. Я прошу вас, чтобы все то, о чем мы сейчас говорили, осталось между нами. Даже если придет вас проведать муж, вы и ему не рассказывайте о нашей беседе.
— Почему?
— Так, Дуся, нужно. Когда вы будете совсем здоровы, мы с вами вернемся к этой теме. Вы обещаете мне?
— Обещаю…
— Честное слово?
— Честное комсомольское, — сказала она и закрыла глаза. Разговор утомил ее.
Никитин вышел из палаты и осторожно, стараясь не шуметь, притворил дверь. В коридоре его дожидался главврач.
— Точно пять минут, — сказал он, взглянув на часы. — Я вижу, что с вами можно иметь дело.
— В таком случае, еще одна просьба: нельзя ли побеседовать с врачом «неотложной помощи»? — обратился к нему Никитин.
— Сейчас мы это устроим, — ответил главврач и повел его по длинному коридору, затем по лестнице вниз.
Врача они застали в перевязочной.
— Прошу вас, Анатолий Дмитриевич, ответить товарищу на интересующие его вопросы, — сказал главврач и углубился в изучение лежащей на столе истории болезни.
— Когда вы вошли в кухню квартиры, где проживает Жаркова, вы не заметили корыто для стирки? — спросил Никитин.
— Корыто стояло на табурете возле раковины. Вода еще не успела остыть, я обратил внимание на пар, идущий от белья в корыте, и подумал, что мы действовали достаточно оперативно.
— Что было в корыте?
— Оцинкованная ребристая доска для стирки и несколько пар белья.
— Среди этого белья вы не заметили мужскую ковбойку, красную в черно-белую клетку?
— Нет, ковбойку я не заметил.
— Как реагировал Жарков, когда на его вопрос о состоянии здоровья жены вы ответили, что это припадок эпилепсии?
— Мне показалось, что Жарков сразу успокоился. Это удивило меня, так как эпилепсия — тяжелое заболевание, трудно поддающееся лечению.
— Большое спасибо, Анатолий Владимирович! Я надеюсь, вы понимаете, как важно, чтобы все это осталось между нами?
— Я понимаю.
Поблагодарив главврача, Никитин вышел из клиники и на машине поехал в партком. Кратко информировав Ведерникова, он попросил машину на всю ночь для поездки в Москву и, получив согласие, направился к заместителю директора завода по кадрам.
К счастью, Ратникова он застал на месте. Чтобы не насторожить работников отдела, пришлось потребовать в кабинет Ратникова личные дела всех без исключения работников электроцеха. Затем Никитин взял дело Жаркова и углубился в его изучение. Здесь были: анкета, заявление, автобиография, характеристика с завода «Динамо», выписки из приказов по прежнему месту работы, диплом об окончании подольского техникума в 1959 году и две фотокарточки Жаркова размером 9X12.
— Как вы думаете, Петр Григорьевич, за сколько времени можно на машине, — спросил Никитин, — добраться до Подольска?
— Думаю, часов за пять…
— Вы могли бы мне дать вашу машину до завтра?
— У. моей «Волги» ерундит зажигание, взяли бы вы машину у Ведерникова, а? — с надеждой спросил Ратников.
— У парторга я уже взял машину, мне нужна вторая. Даете вы мне машину или нет? — спросил Никитин.
— Когда она вам нужна?
— Дайте указание подать машину к городской гостинице в четыре часа утра.
— Хорошо, — не очень охотно согласился Ратников и добавил: — Сейчас распоряжусь, чтобы проверили зажигание.
— Фотографии Жаркова я возьму с собой, — предупредил Никитин.
Из отдела кадров майор поехал к полковнику Уманцеву и просил его установить наблюдение за Жарковым.
Позже в гостинице Никитин подробно посвятил Гаева во все события дня, предупредив, что в четыре часа утра ему надо будет выехать в Подольск.
— В учебных заведениях принято после получения диплома фотографироваться всему выпуску с педагогическим составом. Попробуй получить такую группу выпуска пятьдесят девятого года, — ставил он задачу. — Быть может, в архиве техникума сохранилось личное дело и фотографии Жаркова. Фотографии, если они будут обнаружены тобой в личном деле, надо изъять, заверив в учебной части. Предъяви эту фотографию для опознания, оформляй протоколом. — Он вручил один из фотоснимков Жаркова капитану. — Да! — вспомнил он. — Я должен проверить еще два любопытных факта!
Из комнаты дежурного администратора гостиницы он связался по телефону с Забалуевой и договорился с ней о встрече. Машину Никитин отпустил, пришлось до завкома добираться пешком.
— У меня к вам два вопроса, — сказал он Пелагее Дмитриевне. — Помните девушку, окончившую физико-математическое отделение МГУ, с которой познакомился Жарков в парке?
— Как же, помню, — ответила Забалуева, машинально рисуя карандашом на листке чистой бумаги,
— На каком участке она работает?
— Она работает в мастерской главного конструктора ЦКБ, в отделе «ОС-4».
— В этом отделе разрабатывались рабочие чертежи «АЭП-7 — Аргус», не так ли?
— Этот отдел особо секретный, и что там делают, мне неизвестно. — Она нарисовала на бумаге человечка, это был беспомощный детский рисунок.
— Понятно. Скажите, Пелагея Дмитриевна, вы были на Дусиной свадьбе? — неожиданно спросил Никитин.
— Как же, была, — удивилась Забалуева и отложила карандаш.
— Помните, на свадьбе был представитель завода со стороны жениха, кажется, по фамилии Осокин?
— Помню…
— Вы не можете описать его внешность?
Забалуева подумала, взяла карандаш и, видимо вспоминая, как-никак это было три месяца назад, нарисовала кружок, две точки, запятую — рожицу кривую, потом написала: «Осокин», зачеркнула написанное, жирно заштриховала, положила карандаш и, как-то виновато улыбаясь, сказала:
— Что-то, знаете, не припомню… Он был такой незаметный, серый…
— Серый? — переспросил пораженный Никитин.
— Да, серый… И только через все лицо шрам, до подбородка…
ФАКТ И ГИПОТЕЗА
В двенадцать часов ночи Никитин выехал в Москву. До Тулы они добирались кратчайшим путем, кое-где по тряскому булыжному шоссе, а где и проселочной дорогой. Когда выбрались на автомагистраль Москва — Симферополь, машина ходко пошла на север. Встречный ветер насвистывал свою однообразную песню, мягко баюкали рессоры, и Никитин задремал. Сквозь сон он слышал: «Товарищ Никитин, проезжаем Серпухов!» Пробормотав что-то в ответ, он погрузился в глубокий сон без сновидений и очнулся только возле Даниловской площади. Шофер Москвы не знал, Никитин пересел на переднее сиденье и показывал дорогу на Садово-Каретную, где жил полковник Каширин.
Предупрежденный по телефону, полковник ждал его. Когда майор поднялся на четвертый этаж, Каширин встретил его на пороге.
— Мне кажется, — сказал он, здороваясь, — ожидание — самое мучительное в жизни чувство. Если бы я не боялся разминуться, наверное, поехал бы к тебе навстречу.
Спустя несколько минут Никитин спустился вниз и передал шоферу, не пожелавшему оставить без присмотра машину, термос с чаем и несколько бутербродов.
Подробный доклад о ходе следствия занял много времени. Открытые рамы окна окрасились первыми красками рассвета.
— Тебе удалось многое, — выслушав его, сказал полковник. — Но пока все это разрозненные, разобщенные факты. Хотелось бы на основании фактов услышать построенную тобой версию.
— Мы еще не располагаем фактами, но мне думается, Сергей Васильевич, что установление личности Жаркова на заводе «Динамо» даст сегодня же в руки следствия все необходимые доказательства. Можно предположить, что события развивались так: заброшенный к нам иностранной разведкой агент, по кличке Бенэт, имел специальное задание получить технические данные о новом авиационном прицеле. С имеющимися у агента документами нельзя было и думать о том, чтобы проникнуть на Славоградский завод, а тем более получить доступ в режимные цеха. Поэтому первым этапом «деятельности» этого агента была добыча необходимых документов. Результат этой «деятельности» я видел в личном деле Жаркова, подлинность документов не вызывает сомнений. Каким путем Бенэт добыл документы, покажет следствие и расследование на заводе «Динамо». Следующий этап — правдоподобная мотивировка, которая при поступлении на завод не вызывала бы никаких подозрений. Трудно поверить, чтобы хороший ра