Я сказал, что самостоятельной точки зрения по этому вопросу у меня нет, и я целиком солидаризируюсь с мнением Наркоминдела.
Воспользовавшись паузой, я напомнил Марии Сократовне, что она забыла ответить на поставленные вопросы. После этого разговор вновь завертелся вокруг мест общего пользования, бидонов с керосином, лампочки, таинственно исчезнувшей из коридора, и, само собой понятно, Василия Пружникова. Но при всей своей словоохотливости Певзнер ни словом не обмолвилась о часах. Когда же я сказал, что к Пружникову на работе хорошо относятся и, кажется, даже премировали часами, она насторожилась. Да, Васю ценят и ему хотели подарить часы. Но разве я не знаю про эту кошмарную историю?
Я изобразил недоумение. Какую историю?
Ну как же! На управляющего трестом напали разбойники. Разбойники? Да, разбойники. И странно, что милиция не знает. Очень странно!
Да, Васе не повезло. Он, к сожалению, не получил заслуженных им часов.
Я процитировал показания Игошиной, но Певзнер продолжала стоять на своем: никаких часов у Пружникова не было и нет. А верить кляузнице, которая не постеснялась приписать Васе хищение лампочки в коридоре, которую на глазах у соседей вывернул и унес к себе в комнату Серафим Митрофанович…
Можно было, конечно, провести очную ставку. Но, учитывая характер и взаимоотношения соседей, я решил пока от этого воздержаться и предварительно побеседовать с Пружниковым, который уже дожидался своей очереди в соседней комнате.
В отличие от допрошенных мною женщин Пружников был совсем не словоохотлив. Впрочем, неожиданный вызов в милицию редко у кого вызывает радость, тем более Пружников некогда имел три привода и судимость.
— Зинка расстаралась? — спросил он.
У меня не было никаких оснований покрывать Игошину, и я подтвердил его предположения.
— Вот стерва! — с чувством сказал Пружников, и его мускулы взбугрились под косовороткой. — Пакостная баба, гражданка в смысле.
— Ну, если бы вы лучше себя вели, то на вас бы, наверно, не писали заявлений… Зачем вам, например, лампочку потребовалось выкручивать или на кухне безобразничать? Разве нельзя по-человечески жить — тихо, без скандалов?
— С Зинкой нельзя, — убежденно сказал Пружников. — С кем можно, а с ней нельзя. Это я вам точно и ответственно докладываю. Нельзя с ней без скандалов. Печень не позволяет. Я со всякой божьей тварью уживусь — с мышкой, с тараканом, с клопом каким, а с Зинкой невмоготу. Не гражданка, а яд крысиный, клопомор…
О своих взаимоотношениях с соседями и квартирных дрязгах он говорил с ухмылкой, давая мне понять, что все это не стоит и выеденного яйца. Тон был грубоватый, однако Пружников вначале тщательно избегал блатных слов и выражений. Но когда мне стало все трудней придумывать вопросы и я начал повторяться, Пружников неожиданно сказал:
— Не надоело, гражданин начальник, гондольеру заправлять? Я три года отбухал, и чалку ломал, и в голядке играл… Кой-чего понимаю.
— Загадками говорите.
— Какие уж тут загадки. Нет загадок. В «уголок» из-за сортира не таскают. И начальники с ромбами из-за сортира не допрашивают. Чего глаза-то застилать? Коли надо что, так выкладывайте. Я шофер, мне баранку крутить надо. Чего же зря в милиции прохлаждаться?
— Ну что же, все правильно, — согласился я и спросил: — Где часы?
— Какие часы?
— Те, что Игошина у вас видела.
— Ах, вон что! Сильно… — Он отшатнулся от стола, тихо присвистнул: — Ну и стерва! — Поперхнувшись словами, спросил: — Пружникова, значит, заместо одеяла? Дело прикрыть требуется?
— Отвечайте по существу, Пружников.
— А где тут существо? Где? Не пойдет, гражданин начальник. Уважение уважением, а не пойдет. Хулиганство — туда-сюда, а это не пойдет: на «красненькую» я не согласный. С меня трояка вот так хватило! Сыт, больше не требуется.
Лицо Пружникова побагровело, и я ему повторил, что с него вполне достаточно отбытого «трояка» и на «красненькую» он совершенно не претендует…
— Вы отрицаете, что у вас есть часы?
— Начисто.
— А чем вы объясняете показания Игошиной? Ведь она утверждает, что дважды видела у вас часы.
— А она намедни утверждала, что трижды видела у вас царскую корону, кепку Мономаха в смысле, — огрызнулся Пружников. — Эта стерва что хошь наплетет…
— Выбирайте выражения, — посоветовал я.
— Да нешто дело в выражениях? — Он рванул хорошо отработанным жестом косоворотку на груди. Градом посыпались на пол перламутровые пуговички.
— Только давайте без этого, — попросил я. — Уже не модно. Устарело, знаете ли…
Он не без любопытства покосился на меня, немного подумав, собрал с пола пуговицы, засунул их в карман, нехотя улыбнулся:
— На кой мне та мода, ежели я полноправный гражданин?
— Так как же записывать будем относительно часов, полноправный гражданин?
— А так и записывайте: гражданин Пружников на допросе в уголовном розыске показал, что гражданка Игошина нахально оклеветала вышепоименованного честного гражданина. Гражданин Пружников не совершал бандитского акта на гражданина Шамрая.
— Стоп, — сказал я.
— Чего «стоп»?
— При чем тут Шамрай?
— При том самом.
— Я не говорил о нем.
— Что с того, что не говорил? Слухами земля полнится…
— Какими слухами?
— Разными…
— А все же?
— Не тот крючок и не на ту рыбку забрасываете, гражданин начальник, — сказал Пружников. — Зря стараетесь. Невелик крючок — да тухлый червячок. Хотел бы сшамать, да нечем амать…
— Складно, — одобрил я. — Не Пушкин, но складно.
— Да уж стараемся…
— А если мы все-таки найдем часы?
— Ищите. Коли найдете — ваша фортуна.
И фортуна оказалась нашей: тщательно обыскивая комнату Пружникова, мы обнаружили в матрасе часы, о которых говорила Игошина. На задней крышке часов имелись следы спиленной надписи «Тов. Пружникову…»
15
«За три года и школьная собака научится стихами лаять», — сказал Цатуров, узнав про часы.
Очередная поговорка, почерпнутая Георгием из второго издания восточной мудрости, не имела абсолютно никакого отношения ни к «горелому делу», ни к Пружникову. Но она нравилась Цатурову. Настолько нравилась, что он ее беспрерывно цитировал, само собой разумеется, чаще всего не к месту. Его отношение к результатам обыска определялось не поговоркой, а интонацией, в которой чувствовалось авторское удовлетворение. Как-никак, а его «подарки» помогли подвести наконец черту под делом, которое набило всем оскомину. Дознание, понятно, не окончено, но, судя по всему, преступник найден, а это — главное. Что ни говори, а обнаруженные в матрасе часы — не догадка, не предположение, а вещественное доказательство, весомое, осязаемое, оформленное протоколом и скрепленное подписями понятых.
И, встретив меня в буфете, он спросил, у кого Пружников раздобыл револьвер.
— Нет револьвера.
— Нет, так будет, — сказал Цатуров.
— Не уверен.
— Почему не уверен? Обязательно найдешь, — утешил Георгий. — Нажми немного на Васю, и все будет в ажуре.
Но я не собирался «нажимать на Васю». Я вообще не любитель «нажимать», а в данном случае «нажим» представлялся бессмыслицей. В отличие от Цатурова я не верил в виновность Пружникова. И дело было, конечно, не в интуиции, не в том, что новые обстоятельства не укладывались пока в мою версию, основанную на прощупывании «болевых точек» Шамрая и допросах его бывшей секретарши Юлии Сергеевны Зайковой, жены Ивана Николаевича Зайкова, отбывающего свой срок. Просто Пружников в силу ряда обстоятельств не мог совершить нападения на Шамрая.
Когда я вторично допрашивал его, он сказал:
— Вот вы все правды требуете… А правда-то теперя ни к чему…
— Правда всегда к чему, — возразил я.
— Это вы так, гражданин начальник, для форсу… Раз соврал — во второй не поверят. Сглотнул крючок, чего там… Да и правда-то больше на вранье похожа… Вот Зинке-то будет радость, когда за решетку угожу!
Действительно, его объяснения выглядели неправдоподобно. Пружников утверждал, что найденные нами часы кто-то опустил в почтовый ящик. («Щель там, что не только часы — свиной окорок пролезет!») Часы, упакованные в плоскую картонную коробочку, находились в синем конверте, на котором было написано: «Пружникову В. Г. Лично». Конверт достала из ящика Мария Сократовна и тут же ему отдала. Дату Пружников не помнил. Но случилось это через несколько дней после того, как по тресту поползли слухи о нападении на дачу управляющего. Поэтому Пружников, получив конверт, страшно перепугался и хотел вначале выбросить часы в мусорный ящик, но потом раздумал и оставил у себя.
— Бимбер-то в премию, верно? — говорил он, ерзая на стуле. — За труды мои ударные после перековки. Обидно же в мусорку. И Машка-милашка — гражданка Певзнер в смысле — отговаривала. Ты, говорит, Вася, и думать оставь сам себе такую пакость пакостничать. Про парня одного, Геракл по кличке, рассказала, как он из всяких переделок выходил. И ты, говорит, выйдешь… А я вот и вышел прямым ходом в угрозыск… Ежели бы я знал, что Зинка такое вытворит, я бы без жалости кинул. Чего из-за бимбера жизнь молодую губить… Но я же не знал, что на «красненькую» иду, что самолично шею в петлю просовываю…
Рассказанное Пружниковым было фантастично, неправдоподобно, но… убедительно, хотя бы потому, что придумать можно было что-либо и получше.
Короче говоря, я занялся тщательной проверкой его показаний и убедился, что Пружников не врал.
Во-первых, все им рассказанное (вплоть до Геракла) подтвердила Певзнер. Во-вторых, оказалось, что с 23 по 26 октября 1934 года он находился в командировке под Калугой, в подшефном колхозе. А в-третьих, когда мы опрашивали жильцов дома, где жил Пружников, пенсионерка Грибанова сообщила сведения, которые не могли не привлечь внимания.
Незадолго до ноябрьских праздников, когда Грибанова возвращалась домой из коммерческого магазина (посещение такого магазина было для нее запоминающимся событием: она ждала в гости племянника из Ленинграда), к ней во дворе («Вот тут, рядом с клумбой…») подошел человек и спросил, где находится двадцать девятая квартира. Грибанова не смогла ему ответить, так как проходило «упорядочение нумерации» и на дверях менялись таблички с номерами. Поэтому она спросила, кто именно ему нужен. Гражданин сказал, что он разыскивает Василия Пружникова. Приметы незнакомца совпадали с приметами того, кто сдал в скупочную две пары часов и портсигар, — средних лет, рыжеватый, «одет не то чтобы уж очень хорошо, но и не оборвыш — чисто одет. А на голове шапка такая, кру