Поднимаясь по ступенькам, Илья Семенович отвечал, еле переводя дух:
– Не могу лежать хворым, когда такое на заводе творится. Больница для меня, Андрей Александрович, гроб!
– А здесь тебе тоже гроб, да еще с музыкой, – перебил его Жданов. – Хрипишь-то, словно мех кузнечный. Садись-ка, – указал он на стул.
– Что вы, Андрей Александрович, да я совершенно здоров. Черта еще сворочу. – И Илья Семенович для доказательства сильно сжал пальцы в кулак.
– Нет, не своротишь. Пойми, ты болен. Посмотри на себя в зеркало – испугаешься. К тому же есть решение бюро направить тебя в отпуск. В любое по твоему усмотрению место, чтобы там ты поправился, набрался сил и здоровья…
– Сейчас в отпуск? – сорвался со стула Илья Семенович. – Сейчас, когда от Белого до Черного моря полыхает война, когда мой родной город в блокаде? Да это же дезертирство!.. – Но тут у него перехватило дух. И уже тяжело дыша, продолжал: – На все согласен – недельку дома или даже в госпитале, только не это. Не могу…
– Сядь! – Андрей Александрович подхватил его под руку и посадил на стул. – Успокойся, – подал ему стакан с водой. – Сердце?
Илья Семенович только глазами сказал: «Да». Жданов взял стул и сел рядом с ним.
– Илья Семенович! Ты же разумный человек и должен понять, что работать сейчас тебе нельзя. Смотри, руки-то, словно вибратор, трясутся. Ведь еще одно такое волнение, и – конец… А ты партии, стране нужен. Поверь мне, очень нужен… Ну как?
– Я все, Андрей Александрович, понимаю. Сам вижу, что силы не те, сдают. Но завод. Как завод-то?..
– Завод, Илья Семенович, не уйдет.
Илья Семенович уронил голову на ладонь и, потирая лоб, молчал, затем грустно промолвил:
– Дайте мне время, Андрей Александрович, подумать.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Вечерело. Давно прогудел заводской гудок, а Нина Николаевна все не приходила. Аграфена Игнатьевна волновалась. Она протопала к печке, отодвинула заслонку, пощупала чугунки и с горечью покачала головой – все остыло. Стала щепать на растопку лучину. Но тут послышались шаги. Вошел Назар.
– Замерзли, небось?
– Что вы, мать моя! Сибиряки разве мерзнут? А где Нина Николаевна?
– Не знаю. Вот уже третий час жду. Поезд-то, видать, опоздал. А вы раздевайтесь. Придет.
– Вы что, кого-нибудь ждете? – вешая полупальто на гвоздь, поинтересовался Назар.
– Ждем. Из Ленинграда Илью Семеновича. Шапыра его кличка-то.
– Кому из вас он сродни?
– Да никому. Так, по нашей жизни родной наш старый большевик. При царе в Питере в забастовках и в разных там стачках участвовал. В тюрьмах сидел. Вообще много чего на своем веку испытал. А после – в революциях, комиссаром в гражданской войне был. С ним и наш Яша и в стачках и в революциях участвовал и воевал. А теперь вот горя в ленинградской блокаде хлебнул и, конечно, не выдержал, свалился. Года, дорогой мой, года. Как ни храбрись, организм сдает. Так он в письме написал, что Цека после отдыха – под Москвой он отдыхал – сюда направил. Вот он и едет к нам вместе с дочкой и внучатами.
– Тогда, Аграфена Игнатьевна, мне не след здесь оставаться. Вам уж будет не до меня.
И как Аграфена Игнатьевна ни уговаривала Назара, тот все же направился к порогу. Но в этот момент к крыльцу подъехала подвода, послышались голоса.
– Сюда, сюда, Илья Семенович, – говорила Нина Николаевна. – Лидуша, постой здесь с ребятами. Я сейчас дверь открою, и будет светло, – и тут же прозвучало: – Мама! Открой!
– А вы собирались уходить, – Аграфена Игнатьевна раскрыла дверь: – Боже мой, Илья Семенович! Родной ты мой, – всплеснула она руками… А когда запыхавшийся Семенов вошел в горницу, Аграфена Игнатьевна обняла его и разрыдалась.
– Мама! Ты это чего? Иди встречай Лиду и ребят.
Но Аграфена Игнатьевна, причитая и плача, не слышала этих слов дочери.
– Проходи, дорогой мой, раздевайся… Прости ты меня, старую… – Она сняла с головы Ильи Семеновича шапку, шубу, схватила конец шарфа и потянула его.
– Аграфена Игнатьевна! Голубушка! Постой! Задушишь, – взмолился Илья Семенович и сам размотал шарф, передав его Аграфене Игнатьевне, затем, потирая озябшие руки, направился к незнакомому ему человеку, что стоял в дверях второй половины. Первая половина заполнилась давно не звучавшими здесь детскими голосами: у порога Лидия Ильинична и Нина Николаевна раздевали внучат Ильи Семеновича.
– Знакомьтесь, дядя Илья. – Нина Николаевна протянула руку в сторону Русских, который уже порывался уйти. – Назар Иванович, хозяин нашего дома. Это он нас, бездомных, приютил. – И стала расстегивать пальто Назара. – Не упрямьтесь, Назар Иванович. Раздевайтесь. Теперь вам уходить просто нельзя.
– Да, да, Назар Иванович, оставайтесь. Хотя я только гость, но в этой семье свой человек. Прошу вас, – и Илья Семенович тоже взялся за пуговицу его пальто. Русских сдался. – Мне о вас и вашей благородной семье много хорошего писала Нина. Я очень рад с вами познакомиться. – И он пригласил Назара к столу, уже накрытому заботливой рукой Аграфены Игнатьевны. – Прежде чем сесть за трапезу, я хочу порадовать наших женщин. – Илья Семенович крикнул: – Лидуша! – Та внесла чемодан и поставила его около Нины Николаевны. Илья Семенович распахнул чемодан, извлек из него солдатские треугольнички-письма и вручил их Нине, а затем двинул чемодан – как бы говоря: это вам.
Нина, взглянув на письма, радостно воскликнула:
– Мама! От Яши. – И еще более восторженно: – Боже мой, и от Верушки! – и, забыв про чемодан, стала читать их вслух – в первую очередь письмо Веры.
С другой половины донесся басистый голос Русских:
– Да как же просто так? Да для такого случая по нашему обычаю всю родню созывают. – И Назар двинулся к двери.
– Назар Иванович, не надо, – преградила ему путь Аграфена Игнатьевна. – Сидите и ни о места! Я сама. – И она мгновенно набросила на себя кацавейку, платок и тут же скрылась за дверью.
Илья Семенович взял Назара под руку, пригласил его за стол и сам сел против него.
– В ваших краях я бывал в десятых годах в ссылке. Так что ваши места и людей хорошо знаю. Прекрасный здесь народ. Нина Николаевна, скажите по совести, не правда ли?
– Замечательный, – подтвердила Нина Николаевна, обнося стол хлебом. – А как вас Яша нашел? – спросила она Илью Семеновича.
– Очень просто. Заботами Андрея Александровича Жданова я оказался в самом лучшем госпитале Западного фронта под Москвой, в бывшем санатории «Барвиха». Зная, что на этом фронте воюет Яков, я стал искать среди раненых его сослуживцев. Нашел. У них узнал адрес и написал ему письмо. И вот однажды после обеда ко мне в палату входит генерал. Ба! Да это Яков! Расцеловались, сели за стол – он с собой кое-что привез, – хитровато подмигнул Илья Семенович. – Выпили втихую по чарочке. И за разговорами просидели до самого ужина. Вскоре пришло твое, Нина, письмо. Да такое боевое, что аж за сердце взяло. Читаю и диву даюсь – генеральша и работает на станке? Читаю дальше – «…на новом заводе, в Сибири…». И вот тут я вспомнил ваши края. Представил себе все трудности нового завода и, зная, что меня теперь в Ленинград не вернут, как вышел из госпиталя, сразу – в Цека. Попросил, чтобы направили меня сюда, на ваш завод.
– А как здоровье-то? Сможете ли? – с состраданием смотрела на него Нина Николаевна. Илья Семенович в сравнении с рослым, широкоплечим, пышущим здоровьем Назаром выглядел старик-стариком, сплошь седой. На землисто-бледном лице резко отражалось все пережитое в блокаде – и холод, и голод, и война. «Не такой был дядя Илья, уже не тот», – подумала она. Надбровие, нос, подбородок остро выдавались, щеки впали, а острый кадык беспрерывно ходил вверх и вниз под отложным воротником гимнастерки. Только глаза по-прежнему искрились неугасимым огоньком из-под густых седых бровей.
– Ну, вот и мы! – еще в дверях известила Аграфена Игнатьевна. За ней вошла вся семья Русских. На столе сразу же появились – и сибирская водочка, и смородиновая настойка, и забористый квас, и вся та закуска, без которой выпить нельзя. Правда, за водочкой Назар еще раз направил невестку, рассказав ей, где у него «заначка» запрятана.
За столом полились расспросы о войне, о жизни в Ленинграде, о блокаде. Каждое повествование Ильи Семеновича вызывало неподдельное удивление, как это только ленинградцы в таком огневом аду, в голоде и холоде работают!
– Русский человек, Илья Семенович, сила! – потряс кулачищем Назар.
– Богатырская сила, Назар Иванович, – подтвердил Илья Семенович, – потому что он не только русский, а еще и советский человек! И у него, дорогой мой сибиряк, душа большая, благородная и в то же время для врага – яростная.
– Воистину вы, Илья Семенович, говорите. То же самое и вот этому дитятке долблю. – Жена Назара Пелагея Гавриловна сверлила взглядом сына, сидевшего против нее. – У меня их, Семеныч, семеро и четверо зятьев, и все, кроме этого, на войне. Никитушка, так тот летчик, недавно домой приезжал на побывку, стало быть, после ранения. Смотри, – стучала она по лбу Кузьки, – развивай в себе это, как его? Запамятовала, – Пелагея Гавриловна вопрошающе глядела на Кузьму. – Ну? Как это?
Тот, недовольный, что мать затеяла этот разговор, глядя исподлобья, выдавил:
– Коммунистическое сознание.
– Вот, вот, коммунистическое сознание, – продолжала Пелагея Гавриловна, – а он и в ус не дует. Все братья-то коммунисты, он даже еще и не комсомол. А ведь ему в следующий набор в солдаты. И вот, дорогой Илья Семенович, как это я вспомню, так сердце будто камень давит. Война ведь. А куда он без этого сознания? Ни за понюх табака погибнуть может. Война-то беспощадна. На ней не только от пули, но и от дури погибнуть можно. Господи, царица небесная, и когда же все это кончится?.. – Перекрестилась Пелагея Гавриловна и потянула кончик платка к глазам.
– Буде, Пелагея, буде… – Назар строго посмотрел на жену. – Слезами фашиста не убьешь. А чтобы войну прикончить, надо врага бить! Бить сообча и насмерть! – И Назар потряс увесистыми кулаками. – А ты, мать моя, чуть чего – в слезы. Вот и Аграфену Игнатьевну расстроила.