Идентичную задачу получил и генерал Железнов. Для этих дел его дивизия находилась в выгоднейшем положении. Выдвинувшись на правом фланге армии вперед, она угрожающе нависла с севера над войсками генерала Мерцеля.
А тут еще словно с неба свалились «красные бандиты» «Дяди Вани» и взорвали на Вопи и Царевиче мосты. Это навело на генерала Мерцеля еле скрываемый страх, и он послал комкору мрачное донесение, в котором просил усилить дивизию артиллерией, танками и сильным карательным отрядом и дал понять, что в противном случае за судьбу дивизии не ручается.
Командир корпуса доложил об этом командующему армией, но в более мягком тоне. Зато вполне ясно намекнул о «психологической неуравновешенности» генерала Мерцеля, которая заставляет думать, не болен ли он?
Комкор, скрепя сердце, усилил Мерцеля ротой штурмовых орудий. Подумав, добавил еще роту. Но больше выделить не мог, так как положение в других дивизиях корпуса обстояло не лучше.
Взрывы мостов на Вопи и Царевиче потрясли не только генерала Мерцеля, но и командование корпуса, армии и больше всего генерала Шенкендорфа, так как по его данным все «красные бандиты» ушли по крайней мере на линию Витебск, Смоленск, Рославль.
Обеспечив себя надежной охраной, Шенкендорф выехал в армию, а там, по настоянию командующего армией, рискнул проехать в корпус.
– Очень рад, господин генерал! – радушно встретил его шеф корпуса и даже предложил сигару, хотя сам питал к нему неприязнь. Не теряя зря времени на отвлеченные разговоры, он положил перед Шенкендорфом карту с коричневыми знаками (комкор красный цвет не переносил) взрывов, диверсий и налетов партизан. – Полюбуйтесь, что творится. А там, – протянул он руку в сторону передовой, – слышите? Грохочет. Неровен час, ударят. А вы, – двинул комкор бумагу Шенкендорфа под самый его нос, – предлагаете обойтись собственными силами. – Это было сказано так, что Шенкендорф даже задвигался в кресле, намереваясь оправдать это свое указание. Но шеф корпуса упредил: – Еще неделя, спадет вода, бандиты заберутся в дебри лесов и в глубь болот, и тогда их оттуда ничем не выкуришь. Следовательно, надо действовать немедленно и решительно! Для этого вы должны назначить сюда не батальон, а целую дивизию…
Тут Шенкендорф не выдержал и выкрикнул:
– Дивизию? – и поперхнулся дымом.
– А что?
– А то, уважаемый господин генерал, что бандитствуют красные не только в тылу вашего корпуса, а везде. Подавили их в Каспле, а через день-два они орудуют в Красном… Разгромили в Якимовичах, а на другой день они уже у Рославля на обеих дорогах по поезду под откос спустили. А вы говорите дивизию… – Шенкендорф удрученно постучал сигарой по краю пепельницы. – Сейчас в нашем тылу десятками тысяч бродят бездомные и голодные беженцы, под маской которых не мало скрывается и бандитов. А тут к ним прибавятся еще и те, и не десятки, а сотни тысяч, которых вот-вот вы будете выселять с прифронтовой зоны. А у нас для них нет ни работы, ни хлеба, ни жилья… После мною сказанного, полагаю, – Шенкендорф встал, – нет надобности доказывать вам, господин генерал, что все это значит и перед какими трудностями стоит группа войск? Конечно, добрую половину работоспособных мы отправим к нам на работы. А что делать с другой половиной – со стариками, детьми, калеками, больными? Что? Ведь это только едоки. И от них никакими чрезвычайными мерами не избавишься. Вот что нас страшит, и это заставляет меня просить вас очистку вашего тыла произвести собственными силами. Для проведения чрезвычайных мер я назначу вам только полк дивизии СС. И не потому, что не хочу, а не могу. Дивизия растянута вплоть до Ельни.
С фронта по-прежнему доносилась канонада, то ослабевая, то вспыхивая. Командир корпуса подошел к окну и оттуда вполне искренне начал:
– Все это я прекрасно понимаю. Там, где находятся войска корпуса, мы очистим территорию от красных банд, но там, где нет поблизости наших частей, должны это сделать ваши отряды. Поверьте, с фронта мы не можем снять ни одного батальона.
Командир корпуса хотел еще что-то сказать, но тут влетел адъютант и доложил о появлении русских бомбардировщиков.
– Прошу, – комкор показал рукой на дверь и, пропуская гостя вперед, провел его в бункер. Там, зайдя за стол, двинул Шенкендорфу коробку с сигарами, взял сам и, отрезая ее кончик, спокойно продолжал:
– Сегодня думаем срезать этот злосчастный выступ, – показал он сигарой на поселок МТФ и прислушался: в грохоте канонады явно слышался равномерный звук самолетов, и вскоре взрывы потрясли бункер, да так сильно, что даже на столе телефон задребезжал. Оказывается, звонил генерал Мерцель.
– Что? – дунул в трубку комкор. – Повторите. – Шенкендорф понял комкора: на фронте генерала Мерцеля произошло что-то из ряда вон выходящее. И как только командир корпуса опустил трубку, спросил:
– Что случилось?
– Контрподготовка, – неохотно ответил комкор. – Наступление сорвано. А вы говорите, выделить части для уничтожения банд.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Возвратясь в свою по-барски обставленную резиденцию, фон Шенкендорф двинул все свои войска и части карателей к фронту, оставив на основных коммуникациях и на переправах Царевича, Вопи, Днепра, Устрома-Угры сильные заградительные отряды, так, что здесь могли пройти, проехать на запад только со специальными пропусками или в колоннах под командой сопровождающего охранника.
Эта операция началась широкой полосой и подчистую изгоняла людей из своих домов, со своей родной земли в злосчастные места сортировки. А там, словно в загоне бойни, эсэсовцы, полицаи и фашисты, наподобие врачей в белых халатах, просматривали и сортировали, подобно, как в старину прасол скот, и направляли кого в Германию, кого в лагеря, подозрительных – в тюрьму, немощных в «места особого назначения», а ребят-сирот, которых не было смысла отправлять в Германию, но у которых можно было взять кровь, увозили машинами на «дачу».
Так были схвачены вместе с Калистратовной и ребята Валентиновой.
Эта сухонькая, не столь старая, как постаревшая от горя женщина, потерявшая в войну и мужа и детей, приютила Дусю и Ваню. И вот ранним утром загрохали в дверь полицаи, сорвали ее с запоров и, сбив у порога с ног Калистратовну, рванулись к постели, где насмерть перепуганная Дуся жалась к Ване, таща на себя одеяло.
– Не трожьте их! Они хворые! – выкрикнула Калистратовна и, бросившись к ребятам, прикрыла их. Но каратели были неумолимы, в данном случае их «хворь» не пугала. Они были обязаны очистить селение от людей.
Теперь Калистратовна ни на шаг не отпускала от себя ребят, ни в дороге, ни на пункте сбора, ни при сортировке и даже тогда, когда к ней подошел здоровенный детина в белом халате.
– Господин доктор, не троньте ее, она больная, – Калистратовна одернула от него Дусю.
Фельдшер, присев, прикоснулся губами ко лбу Дуси, пальчищами потянул ее заплаканные веки вниз, потом сжал ее щеки, да так сильно, что та невольно широко раскрыла рот и прошептала:
– А-а! – надрывно закашлялась.
– Гут, – заключил фельдшер, и оторвав Дусю от Калистратовны, толкнул ее в сторону дома, прямо в растопыренные руки санитара. Ваню фельдшер смотреть не стал, а повернул его лицом к проходу, куда тянулись «немощные», толкнул и крикнул другому санитару:
– Выпроводи мальца, слепой!
На какое-то мгновение потеряв сестру, Ваня, ища ее, испуганно протянул руки:
– Дуся! Где ты? Дай руку.
Но и Дуся, еще до его вскрика, вырвалась из клещей белохалатника и вмиг оказалась около брата. Туда же бросилась и Калистратовна.
– Изверги! Что же вы делаете-то с сиротами? Сжальтесь, лиходеи! – и она, распластав руки, прикрыла собою ребят, но тут же рухнула наземь от удара полицая.
– Тетя Валя, милая… – Дуся и Ваня, упав на ее грудь, заплакали навзрыд.
Санитар с большим усилием оторвал Дусю от этой, ставшей ей и брату второй матерью, женщины и с еще большим трудом отнес ее, бьющую его руками и ногами и душераздирающе кричавшую, в дом.
Следом за ней рванулся и Ваня. Ничего впереди себя не видя, он налетел на изгородь, ухватился за ее жерди и, отбиваясь ногами от наседавшего на него полицая, задыхаясь, кричал:
– Отпустите сестру! Отпустите! Тетя Валя! Где ты? Родненькая! Дусю взяли, заступись!
Этот, хватающий за душу, крик Вани даже заставил вздрогнуть сердце самого главного здесь врача.
– Девочка, не надо плакать. У нас хорошо. Кушать много, гулять много, всего много, – по-русски, с акцентом утешал, опустившись перед ней на корточки, доктор. Он даже пробовал отвлечь ее внимание блестящим с цепочкой предметом, но Дуся, рыдая с той же силой, просила:
– Там братик, Ваня. Миленький дядя доктор, спасите – его. Он слепой и без меня погибнет. Спасите!..
– Хорошо, хорошо, только не надо так громко плакать, – и доктор распорядился привести мальчика, которого осмотрел сам, и, хлопнув его по спине, сказал по-немецки своему коллеге: – Мальчик ничего, крепыш. Нам подходит. А что слепой, это не помеха, – и хладнокровно закончил: – Все равно у них один и тот же конец. – Затем, взяв Ваню за плечо, провел к Дусе: – Вот и братец твой.
Девочка бросилась к брату и, прижавшись к нему, все еще всхлипывая, обратилась к доктору:
– Мы будем вместе?
– Вместе, вместе, – доктор даже улыбнулся.
– Милый дядя доктор! – Дуся бросилась к нему и, не дотянувшись до его лица, стала целовать руки: – Спасибо. Спасибо, милый дядя доктор. Ваня! Что же ты стоишь? Целуй дядю доктора.
Ваня, чувствуя, что их ждет впереди, не тронулся с места, и в его голове возникло то, чем всегда отбивалась от карателей Валентина Калистратовна, и тут он своей просьбой ошарашил весь медицинский персонал:
– Господин доктор, там, на улице, наша мать, Валентина Калистратовна, она слабая, еще не переболела тифом, отпустите нас к ней.
«Тиф» сразу отшатнул доктора от Вани, и он металлическим голосом заговорил по-немецки:
– Вышвырнуть их обоих к матери и там предупредить шефа охраны. Вы, – обратился он к санитару, принесшего Дусю, – сейчас же смените халат и тщательно вымойте руки.