Гостю все. Гость. К лучшему к плохому ли. Я поблагодарил ее за еду и лег у течения на подвешенном одеяле и покрылся курткой и заснул.
Мне снился дом в поле который был моим, я возвращался в место которое построил, ожидание рая, дома который укрывал в себе все что я любил, и как только я приблизился перейдя по бездорожному полю я увидел еще пристрой сбоку, справа как я смотрел, пристрой больше чем сам дом, и у него были углы очень странные для меня, моему чувству предметов - беспокоящие меня слишком высокие оконные проемы в скатах крыши, вытянутые там где не должно быть, и я понял своим тонущим сердцем и нарастающим чуством обреченности что кто-то кого я ненавидел жил в моем доме и у него были какие-то права на житье там, какие-то права плохо понятные мне сейчас и полученные им по дешевке по глупости еле вспоминаемые мной и что мне надо остановиться и оставаться там же хоть и с твердым ощущением: ощущение что все чувствовалось как ночной кошмар: или я смогу пройти внутрь и забрать каким-то образом все любимое мной, любимое до этого мучительного момента, и я стоял в поле и никак не мог решить пойти ли внутрь или уйти и я проснулся плача.
Так и не решился на то чтобы залезть внутрь и забрать назад свой дом.
Сколько решений невидимых нами. В каждое мгновение.
Лежать в гамаке и странно не было слез в этом нереальном мире, не было мокрых от слез воротников, лишь тополиные листья качаются и кружатся надо мной, ручей скользит мимо. Ты можешь проснуться от одного кошмара в другой в другой и никогда больше есть или мочиться и умереть от жажды.
Когда я открыл глаза она работала в саду. Я мог видеть ее отсюда сквозь деревья вдоль ручья наклонившись, скорее всего занимавшаяся сорняками. Он пришел из двери загона неся два ствола сосен, должно быть сухие поскольку он нес их легко. Легкий пух как от перьев слетал с деревьев, парашютики тополиных семян. Совсем не плыли по воде. Закрыл мои глаза слушал ритмичный рык пилы словно с трудом дышало какое-то запыхавшееся животное. Позже раздался глухой стук, треск расколотого дерева. Тополиный пух приземлился на мои веки.
Через некоторое время я поднялся, ополоснул лицо в ручье, пошел где она полола сорняки, теперь в тени откоса. Я занял линию рядом с ней и начал копаться в земле пальцами и вытягивать. Она бросила на меня быстрый взгляд, улыбнулась.
У нас тоже есть, сказал я. Огород.
Она кивнула.
Молчание. Мы работали. В молчании. В покое.
На следующий день после завтрака мы опять пололи. Солнце поднялось, оттолкнуло тень к стене.
Есть дети? спросил я.
Она села на корточки, откинула волосы назад запястьем.
Мы выжидали время для детей. Пока не начнет работать на полную ставку. Он музыкант.
Я кивнул. Так так.
Он закончил свою диссертацию, прошел устное собеседование и как раз тогда началаясь первая волна в Ньюарке. Мы жили на Кранберри Стрит это Бруклин Хайтс напротив через реку Финасовый Центр Ньюарка. Мы могли видеть все из нашего окна. Такой же вид какой видишь во всех кинофильмах - горизонт, мост. Мы все время из-за чего-то переживали. Я постоянно напоминаю себе о том времени, но теперь кажется как самая счастливая жизнь какую только можешь пожелать. Яйца и бекон на багеле у меня было каждое утро а я все беспокоилась об этом - ты должна пройти три шага в этот узкий словно вагонный зал дели-закусочной на Монтаг Стрит, всегда очередь, всегда еще люди по дороге на работу, нетерпеливые, брали кофе в тех бело-голубых а-ля-Греция картонных чашках, сахар и молоко вначале. Все так. Он позвонил мне на селлфон когда я ждала на платформе метро. Наверное одна лишь полоска приема: Что ты хочешь я принес бы домой? Индийскую еду? Пасту? Ха. Жизнь сделана из кусочков еды. Чтобы помнить об этом. Два человека ждут своего будущего а оно приближается детьми словно два человека ждут поезд. Самые счастливые ожидания. Может и не такие уж счастливые в то время а теперь кажутся самыми такими. Он преподавал в Хантере, адьюнкт-профессор, отжимался, любил своих студентов ненавидел свой департамент. Ждал когда получит звание. Ждал. Время в капсуле. Взрывается и разлетается во все стороны.
Она так со мной говорила. Я в большинстве слушал. Он работал. Проходил мимо меня молча. Я никогда не предлагал своей помощи. Что-то в его виде никак не располагало к этому. Я сходил к Зверушке и принес мой спальный мешок. Ночи были чистыми и прохладными, полными звезд, течение звезд обрамленное краями каньона будто берега темной реки, темной но плывущей в свете. Сквозь листья высоких тополей. Я спал в гамаке с листьями надо мной шуршащей крыши. Они двигали звезды по кругу и давали им голоса. В первую ночь моя спина затекла от гамака но после больше такого не было. На третий день я полез по дереву лестницы с винтовкой и принес домой большого оленя. Притащил вниз к ручью и спустил на веревке с обрыва водопада и мы ели сердце и печень в ту ночь.
Я сделал точно то же самое на следующий день и он и я даже не стали разделывать тушу а тут же разрубили большинство мяса на полоски для засушки. Работали быстро и слаженно но без слов. У них была соль. Двадцать галлонных бочонков они привезли с собой. Мы засолили мясо в соленом рассоле в ведрах. Он знал что делал о чем я конечно ему не сказал ни слова.
Забавно как можно жить всю жизнь в ожидании и не знать об этом.
Она заговорила когда она подхватила большую кучу стручков из чаши полной гороха. Мы сидели за столом, в тени больших деревьев.
В ожидании начала настоящей жизни. Возможно самое настоящее в ожидании это конец. Чтобы понять когда уже слишком поздно. Теперь-то я знаю что я любила его больше чем что-угодно на Земле и за пределами ее. Больше Бога, из моей Епископальной литургии.
Она лущила ранние стручки, ее волосы свисали над ее лицом, кожа на обратной стороне рук была синюшного цвета от крови. Ее пальцы касались гороха очень осторожно похоже болели. Они скручивали особенно твердые стенки стручков суставами большого и указательного пальцев.
Он умер зовя меня, отчаянно разглядывая всех в отделении зовя меня по имени. Потерянный. Какое-то время, перед тем как все связи нарушились и мой друг Джоел доктор который вел это отделение позвонил мне. Прежде чем мы поняли что это было. Моя мать умирала и стало слишком поздно для того чтобы полететь домой в Нью Йорк, слишком поздно и я тогда сделала выбор остаться с ней и с отцом. Джоел сказал он смог бы кремировать Томаса и сохранить его пепел. Я была черезвычайно благодарна. Было очевидно что моя мать не выживет. Я полечу домой через неделю две и поеду в горы и разбросаю его пепел у кемпинга Джон’с Брук в горах за Киин Валли где мы проводили каждые выходные когда могли. Я работала на городские власти потому у меня выходные совпадали с концом недели, понятно, большая редкость для врача. Меня никогда не вызывали за исключением экстремальной угрозы а это совсем не было частым. Мы останавливались в белом обшитом досками коттедже с видом на гору Нунмарк из веранды у спальни. Эта маленькая гора похожа на карикатуру горы, очень заостренная как Маттерхорн в Альпах но гораздо меньше. Маленькая гора что легко. Мы карабкались туда часто по субботам после ночевки. Шагали пешком по каменистой тропе начиналась сразу после чахлых сосен. А по долгим вечерам мы брали два велосипеда попроще и катили по мощеной дороге к пещере из которой сочился водопад, вода всегда холоднющая, а мы раздевались и прыгали туда. Такой у нас был обычай пока мы ждали когда мы начнем жить настоящей жизнью и я теперь понимаю что скорее всего вкус настоящей сладости понимаешь лишь на краю бездны. Я не могу сказать почему. Потому ли что мы так неуверенны, так осмотрительны и все ожидаем? Будто нужно еще больше места, еще больше пространства чтобы расширилось. Совершенно ничего не понимая, надеясь, в болезненной мимолетности: Это не настоящее, еще нет, и пусть проходит, пусть легонько разворачивается. Такие времена пролетают быстро. Так видится когда смотришь назад. На те радостные утомительные велосипедные катания по дорогам в теплые вечера. На мост. На узкую извилистую тропу между толстыми кленами. Где мы шлепали босыми ногами по воде когда бежали к нашей купальне. Даже получила однажды ожог от ядовитого плюща на выходных и пришлось пропустить два дня работы. Сейчас кажется что это было самое сладчайшее время за все все времена которого были удостоены два человека. За все все. На Земле. Пока мы ждали когда он получит свое звание, когда я рожу ребенка, чтобы потом жить по-настоящему.
Она подняла взгляд. Мы глупцы, понимаешь.
О *****. Эту ***** вещь я хорошо понимаю.
Тебе больно? Когда лопаешь стручки?
Она покачала головой волосы покачались над чашей не поднимая взгляда.
Больно же, так ведь?
Что такое больно? Немного поболит. Как если бы кожа на руке высохла и треснула бы на пальце.
Я следил за ее руками очень внимательно после этого. Ловко передвигала стручок между пальцами иногда до третьего или четвертого пальца равномерно распределяя боль. Быстро не жалуясь.
Не надо, сказал она. Не следи.
Как-то проходя мимо она сказала она не ожидает что доживет до пятидесяти пяти. Потому что знала как пострадали ее внутренние органы от болезни. Она также призналась что хоть и странно но она чувствует себя здесь счастливее чем где бы она ни была раньше. Даже после всех потерь. Счастливее быть или как хочешь назови это. Чем ожидать.
Я потерял счет. Дней. Может было пять, может девять. Время растягивается как аккордеон хриплой искренней музыкой.
Погода сухая и теплая. День за днем. Ручей становится мельче, чуть поменьше течения, чуть поменьше силы в шуме, водопад сужается, его белые кисти истоньшаются переливаясь через каменный обрыв. Ручей становится настроением. Меньше жизнерадостности. Я просыпался иногда посередине ночи лежа в гамаке, шевелил моей ступней высунув ее из спального мешка в холод и нащупывал шершавую поверхность босой ступней и раскачивал себя взад вперед. И разглядывал звезды проглядывающие сквозь мешковину листьев. Будто рыба ощупывала сеть.