и тянется на восток за утренним ветром чистая словно промытый хлопок. Так было тогда. Там наверху не было невзгод, страданий, раздоров, лишь картина и совершенство. Вечный покой пейзажной картины. Не потерять тем деревьям листьев... Даже проблесковые огни спецавтомобилей движущихся по скоростным дорогам пульсировали беззаботным ритмом сверчка.
А когда летишь, видишь все это как увидел бы ястреб, я сам каким-то образом освобождаюсь от ненужных мелочей: нет во мне печали нет жесткости в теле никакого одиночества, ничего от человека живущего с тошнотой от того что убивал и похоже будет еще убивать. Я тот кто летит надо всем и смотрит вниз. Ничто не коснется меня.
Нет никого кому я рассказал бы и все равно очень важно высказать это. Реальность и как чувствуешь покинув ее. Даже сейчас иногда бывает слишком прекрасно что трудно выносить.
Мне также интересно из чего сделан Бангли и такие как он. Он же полон одиночества как нота дребезжащая внутри колокола. Предпочитает чтобы так. Будет защищать до самой смерти. Живет и защищает как живет хищная птица сбивая других птиц на лету. Не желает обсуждать что смерть и красота делают друг с дружкой внутри него.
Я взяд его с собой в полет на первой неделе его появления. Он хотел посмотреть наш периметр, наши уязвимые места. Затолкал его на пассажирское место и дал ему наушники чтобы он мог говорить со мной. Я сделал широкие круги и резко набрал высоту ястребиным подъемом. Было чистое утро с оврагами полными теней и стаей чаек застрявшей белой копной между нами и землей. Через десять миль на тысяче футов он произнес
Друиды. Снижайся.
Я никогда не слышал такого слова.
Встретил их по дороге, сказал он. У них болезнь крови. Крикнул им через двор. Двух грохнул подошли слишком близко. Эх было бы у меня сейчас чем их поджечь.
Я посмотрел на него. Потрясенный. Откуда им было узнать что он стал моим напарником.
Несколько детей в ободранной одежде выскочили из сарая и замахали руками, запрыгали радостно. Бангли втянул свои согбенные плечи в сиденье чтобы посмотреть на меня.
Они тебя знают?
Угу. Помогаю им. Они не друиды, они меннониты.
Я почувствовал его взгляд на стороне моего лица потом нет. Он не сказал ничего до конца полета, даже когда мы пролетели низко над горами и увидели как свежевыпавший снег слетел со скальных хребтов.
III
Я спрашиваю себя что это за нужда рассказывать.
Оживлять каким-то образом смертельное спокойствие величайшей красоты. Вдыхать жизнь в рассказ.
В противовес я полагаю кредо Бангли убивать все что может двигаться.
Той ночью стрельбы с одной стороны когда я не нажал на спусковой крючок я дошел до западных ангаров и пошел еще дальше. У Джаспера было хорошее чутье и я знал если он бы начал озираться и заволновался бы то он просто последовал бы за мной. Не захотел отрывать его от его веселья, и я знал Бангли довольно хорошо что он наубивал достаточно для одной ночи чтобы решиться на моего пса. У меня не было ни очков ни ружья. Бангли всегда носит кобуру с пистолетом на ремне, я уверен он спит с ним. Я никогда не видел его спящим и мне интересно сколько ночей он наблюдал за нами спящими у бермы. Неприятно быть с человеком вечно подкрадывающимся ко мне да есть кое-что похуже, непрерывное чувство постоянной слежки. Я примирился с этим чувством как индейцы кри должно быть примирились с тем чтобы жить на своем Севере со стаями гнуса. Когда-то жили. Назойливая мысль: если он решит атаки стихли настолько что сможет сам защитить это место или мои полеты к семьям станут слишком рискованными он может просто убить нас, меня и Джаспера, долго не раздумывая двумя выстрелами с пятидесяти шагов от своей веранды. Помня об этом я совершенный безумец ложусь спать на открытом месте, а если Бангли захотел бы меня убить у него было бы бесконечное количество возможностей в любой день, и я решил с самого начала что буду заниматься своими делами каждый день не принимая мистера Смерть ни в какое внимание.
Поэтому, решив так, я знал когда проходил мимо последнего ангара на запад все дальше уходя от одиноко горящей лампочки на равнину залитую звездным светом, я знал что после такого прихода пяти человек мое нахождение здесь получило гарантию на еще какое-то время. На какое-то время Джаспер и я были необходимы, хотя Бангли расправился со всей группой, расстрелял их, одним глазом.
Я обошел старый топливный бак зеленый в дневном свете, сейчас черный, выпирающий из высокого куста шалфея, и мои ступни нашли сами по себе протоптанную тропу к горам. Мою тропу. Я и Джаспер протоптали ее за девять лет, и Бангли ходьбой к своей башне. У аэропорта не было диспетчерской башни, это было просто аэродромное поле, означало что пилоты переговаривались друг с другом и решали согласно давно отработанному протоколу, но Бангли и я построили нашу башню в четырех милях на равнине, на полпути к горам, и эта башня была сделана для убийств. Постройка заняла у нас два месяца, находили нужные доски в долгом поиске и разборе некрасивого, блочного, модернистского, деревянного строения на Пайпер Лэйн похожего на начальную школу из семидесятых годов. Мы перетащили доски на его грузовике когда он еще бегал и в его микроавтобусе, в нем он появился здесь, набитый оружием какого-угодно вида, и минами и консервами и боеприпасами. Мы заодно перетащили генератор из одного ангара с северной стороны, и мы включали его на авиатопливе чтобы завести наши пилы и дрели. Бангли не был рожден плотником и это был первый и единственный раз когда я видел его делающим что-то руками в радостном возбуждении, работа как теперь я знаю для своих удобных выстрелов из.408 калибра. Он торопился поскорее залезть на верх платформы и установить поудобнее сиденье и защелкивающийся поворот на дизайн которого он потратил много часов. Отдельный держатель для дальномера и еще один для лазерного прицела. Ничего - ни оружие ни дальномер ни прицел - он почти никогда не оставлял там. Он оставил лишь определитель скорости/направления ветра на столбике где отраженный от крыши ветер не влиял бы на его показания, и он оставил свои баллистические таблицы в широком раскладывающемся ящике который я сделал для него.
Его любимой дистанцией было тысяча четыреста ярдов. Достаточно близко чтобы с его способностями убить наверняка и достаточно далеко чтобы потешить свое честолюбие. Означало что на тропе было одно место где много людей бросили свой последний взгляд на этот печальный мир. Там было место по-настоящему залитое кровью. Земля там, между высоким кустом шалфея на южной стороне тропы и высоким кустом крисотамнуса на северной стороне тропы, была черна от медных минералов пролитой крови, выпачкана как место во дворе где всегда меняли масло у автомобилей. Той ночью я прошел четыре мили и еще четыреста ярдов менее чем за час. Я не заметил расстояния и я не заметил времени. На моем календаре это была ночь 21 апреля не какой-то особенный день равноденствия или самой долгой ночи/дня, но особенный для меня как любое 21 любого месяца. Это был также день рождения Мелиссы. Она не любила вечеринки и мы никогда не праздновали. Мы тихо ужинали, обычно суши, их она считала смешной декадентской формой еды но все равно обожала их есть где-то два раза в году. Ее любимые, тунец и желтохвостая макрель и дикий лосось, со временем сошли на нет и цены на них поднялись так высоко что мы просто перестали их покупать.
Я все время дарил ей книгу. Потертую в твердой обложке с того отдела букинистической литературы где найдешь детские приключения братьев Харди и Нэнси Дрю, и затхлые с помарками Хоббиты, цветные бумажные обложки часто порванные или совсем без них. Но некоторые детали обложечной иллюстрации были вдавлены в материю твердой обложки, вздыбленный конь или раскидистый вяз, и можно было закрыть глаза и провести пальцами по шероховатой поверхности и почувствовать изгибы брыкающегося жеребца, простертые во все стороны ветви дерева.
Моей любимой была иллюстрированная книга-справочник о жителях прудов в которой очень юный читатель написал карандашом на каждой странице под изображением выдры
Хорошая
Под ондатрой:
Хорошая
Бобром:
Хороший
Я прошел в темноте мимо башни. Тропа между кустами впитала и отразила свет от Млечного Пути и была чиста впереди. Я прошел пристреленное место, по черному пятну которое не было тенью шалфея. Я совсем не содрогнулся или не почувствовал ничего особенного. Я ощущал лишь ветер. Он был западный с гор и он должен был быть холодным от снега но он был теплым и пах землей, кедром на низких склонах и пихтой с мест повыше. Как камень после сошедшего льда. Лишайником и мхом. Мне так показалось. Он пах весной.
Слишком рано для середины апреля для полного оттаивания, да только давно прежние приметы ушли в ностальгию. В эту зиму выпал снег но до этого было два года когда пики стояли сухими почти без ничего. Было страшнее для меня чем атаки или болезни.
Потерять форель вот что было страшно. Потерять ручей это еще одно впридачу.
Я все еще ловил рыбу в горах. Форели не было потому что вода стала слишком теплой, да только я рыбачил прилипал и карпа, обживавших все так же дно, и преодолевал отвращение когда попадалась прилипала, легкое бултыханье с трудом назовешь борьбой, вытянутые губы и чешуя. Я заставил себя привыкнуть ко вкусу и количеству костей. Сейчас форели не было и карп занял ее нишу и начал все больше кормиться у поверхности. Никогда не приносил Бангли потому что он никогда не понял бы. Потраченных часов. Опасности нахожденья у течения воды, опасности от животных и бродяг.
А я все равно. Он назвал бы На Отдыхе, он называл все так презрительно напрямую не связанное с нашим выживанием, или убийством, или как убить. Бог’ты Хиг мы же не на отдыхе, а? Черт побери. Оленья охота считалась. Количество полезного протеина за одну успешную ходку поделенное на риск. Тот факт что я хотел пойти, что мне было нужно пойти - подняться вверх, уйти подальше, надышаться тем воздухом - он не принимал во внимание. Если бы я ненавидел это, ему тогда больше нравилось бы. Как с полетами. Он знал что летать для меня было жизненно важным и все равно он считал что двух рук едва хватало на то чтобы сосчитать случаи когда нас спасли мои патрульные полеты.