Да, к сороковым годам Реставрация прошла уже в большей части Европы. А оставшиеся красноэмигранты бежали все дальше и дальше. Многие в США, за что я еще не очень жалую эту страну. Там последнее гнездо, последний сплетшийся клубок большевиков и всяких там махновцев. Многие, впрочем, воспользовались амнистией от 1950 года, те, за кем не было особых злодейств. И многие вернулись в Россию, особенно дети эмигрантов, к которым помилование относилось без исключений. Поэтому большевицкая эмиграция малочисленна и невлиятельна, да, к тому же, весьма от нас отдалена. Хотя злобой дышат все той же, давней. Видела я эти их газетки, и «Искру», и «Гнев пролетария», и еще какую-то дрянь, украшенную молотами и серпами.
Ведь это уже дети и внуки тех, красных кровопийц. Что же – бегите, бегите все дальше и дальше! Раз уж пошла такая дружба с американскими властями, так глядишь, придется вам уносить ноги и оттуда. Куда-нибудь пока что в Черную Африку. И пусть вас там съедят.
Я поймала себя на том, что улыбаюсь. «Историческая» улыбка Нелли», это mot моей сестры Веры. «Твоя обычная улыбка такая сияющая, что все невольно светятся в ответ. (Это не мои слова, это Вера так почему-то полагает). Но когда ты сидишь с карандашом над своими кипами бумаг, ты иной раз улыбаешься совсем иначе. Видишь у тебя такую улыбочку – и сразу понимаешь, что ты читаешь о том, как добили Буденного или повесили Гейдара». – «Гайдара, он через «а» пишется». – «Нет уж, уволь, я и запоминать не хочу. Гайдар, Гейдар, но когда ты о них думаешь, ты улыбаешься как валькирия. Не сомневаюсь, что все они получили поделом, но Нелли… Я когда-нибудь с тебя напишу валькирию – с этой улыбкой к твоим волосам, Вагнер бы плакал от восторга. Но ты ведь такая милая девушка, по правде-то говоря… Откуда в тебе появляется все это, едва речь зайдет об истории? Об этой твоей Гражданской войне?»
Не знаю. Хотела бы знать, но не знаю. Гражданская война давным-давно кончилась. На дворе 1984-й год, да и тот пошел на убыль.
Но это я уже о чем-то совсем не о том задумалась. Итак, мое резюме:
– История умалчивает, кто сделал первый шаг: русские или французы. Такие разговоры, как разговор Колчака и Вовенарга – они не заносятся в анналы. Они характеризуются изустностью, с безусловностью времен, что до изобретения письменности человечеством. Я позволила себе пофантазировать – но не на пустом месте, а исходя из дальнейшего развития событий. (Плоды моей фантазии прилагаются – хотя уж не знаю, к чему они пригодятся).
– Не имеет ровно никакого значения, кто сделал первый шаг. Роялисты внимательно следили за деятельностью Правителя, он также не мог не обращать внимания на расстановку сил во Франции.
Напольные часы в «холодной» гостиной пробили шесть. Какой же длинный день! Американец ушел в третьем часу пополудни, с тех пор я сижу за ординатором и выстукиваю свои фантазии о давно минувших днях.
А еще я успела вычитать и заверить интервью, пунктуально присланное Костером.
А тарелка, между тем, жалобно звенит, сообщая, что я еще кому-то необходима. Вот только кому на сей раз?
Глава XIV Дорогой гость
Плоскость тарелки засверкала всеми цветами радужного спектра, стоило мне нажать кнопку.
– Как же я рада вас видеть! Неужели вы в Первопрестольной?
– Почти что нет. – Рейн рассмеялся. – Я прибыл утром на скором поезде из Таллина14, а завтра мне предстоит полет. Но у меня свободен нынешний вечер.
– Вечер свободен настолько, что встреча со мной может войти в ваши планы? – недоверчиво уточнила я, отчасти, впрочем, лукавя. Видела я по его лицу, что времечко для меня отыскалось. Еще как видела.
Вообще-то Рейн довольно-таки непроницаем и держится холодновато. Что поделать, у нашего духовенства не принято быть накоротке с мирянами, православные священники в этом смысле сердечнее и проще. Просто я его уж слишком хорошо знаю, улавливаю даже не улыбку, а ее тень.
– Вы уже поняли, что да. – Он тоже знает меня слишком хорошо.
– В каком вы отеле остановились? Я могу приехать, вы, я чаю, устали?
Отчего-то мой довольно простой вопрос о названии гостиницы остался без ответа.
– Я расположился недалеко от вас. Минутах в двадцати. Мне было бы удобнее самому прибыть к вам.
– Я буду счастлива, дорогой отец. Только признайтесь сразу – обедали ли вы? А то так я что-нибудь приготовлю на скорую руку. Только не обессудьте: за двадцать минут рука будет действительно слишком скорая. Как бы мне не оказаться недостаточно külalislahke perenaine15.
– Я отобедал, благодарю. Если вы напоите меня крепким кофе, то больше ничего не нужно.
– Я приготовлю целый самовар крепкого кофе. Хотя сейчас уже седьмой час.
– Ничего не поделать, это топливо, на котором работает мой двигатель. Тогда через двадцать-двадцать пять минут я в вашем распоряжении.
Я сняла трубку внутреннего телефона и соединилась с дворницкой.
– Василий Тимофеевич, добрый вечер. Не запирайте, пожалуйста, ворот, от меня, возможно, гость выедет поздно. Не обессудьте, что вас задерживаю на боевом посту.
– Не о чем тревожиться, барышня, задержусь. Только уж извините старика, сегодня вам из паспортного-то стола документ для заграницы принесли. Я расписался за него, а вот занести не занес, захлопотался с котельной. С утречка уж поднимусь к вам.
– Не страшно, спасибо.
Ох, я как всегда. Надо ведь было о заграничном паспорте немножко заранее побеспокоиться, хотя бы дней за пять. А я как всегда перед самым отъездом. Впрочем, я ведь предполагала из столицы лететь. Ну да неважно, успели ведь.
Забыв о паспорте, я закрутилась волчком по кухне.
Я успела не только с кофе, я отыскала в закромах бенедиктин (Рейн отнюдь не бенедиктинец, но жалует) и даже испекла маленьких плюшек с корицей, благо Катерина, добрая душа, оставила в холодильном шкафу готового теста.
– Отчего же ваш приезд столь краток? – спросила я, разливая по чашкам кофе. Не из самовара, как грозилась, но из изрядного кофейника. – Сегодня прибыли, завтра уже отбываете…
– Я в Москве проездом. Я должен быть в Ватикане.
– Удивительное дело. Неужто из Ревеля в Рим нынче летают исключительно через Москву? Прямые рейсы теперь отменены, или вам просто более по вкусу пересесть с поезда в аэроплан?
– Разумеется, я же просто обожаю окружные пути. – Рейн отпил ликера из рюмочки, пряча в последней улыбку. – Хотел было добираться в Рим вовсе через Австралию, да вот беда, все билеты до Сиднея разобрали. Пришлось взять хоть направление на Москву.
– Я, между тем, тоже лечу в Рим.
– Так я и предполагал, что вы не усидите на месте. И билет у вас уже взят?
– Да, на послезавтра.
– Жаль. Я полечу вместе с Джоном Кеннеди-младшим, на его личном аэроплане. Мы могли бы и вас взять с собой.
Я знаю, что обыкновенно мое лицо – открытая книга для отца Рейна. Но едва ли он мог что-либо прочесть в ней в эту минуту, ибо буквы перемешались и запрыгали. С одной стороны я безмерно обрадовалась. Уезжает, ура, с глаз долой – из сердца вон! Но вместе с тем я испытала неимоверное раздражение, что Кеннеди и тут оказался причем. Шагу без него не ступить! Какие у него еще дела с моим-то духовником?
– Достойная семья. – Рейн смерил меня внимательным взглядом поверх своей рюмки.
– Но они же президенты, отец! Что достойного быть президентом республики?
– А это смотря, при каких обстоятельствах. Кстати, все же не имеем мы права скидывать со счетов и энциклики Льва XIII. Хотя сейчас времена другие, тогда мы отступали, теперь наступаем. Превосходный кофе, я просто оживаю с каждым глотком. Так угадайте, уж коли зашла речь, чем американские президенты клана Кеннеди отличаются от всех предшествовавших им американских президентов?
– Я понимаю, они католики. Что, безусловно, меняет ваше к ним отношение, хоть они и являются частью искаженной социальной системы. Антисистемы16.
– Вы не все поняли, Елена. У меня складывается впечатление, что этот молодой человек, Джон-младший, чем-то вам имел несчастье неугодить. Поэтому мне хотелось бы немного поговорить с вами об этой семье. Мне не хотелось бы, чтобы вы были несправедливы.
– Если вам угодно, отец. Я вся внимание.
– Кстати, вы позволите?
– Конечно же, сейчас!
Я побежала за пепельницей, зажгла и принесла также свечу, раздумывая за своими хлопотами, рассказать ли, в чем дело. Рейну можно, он не Ник. С другой стороны – Джон-то улетает! Завтра! Может статься, уже и незачем. Хоть они и выглядели влюбленными на том пикнике, но за столь недолгое общение ничего серьезного возникнуть попросту не могло. Как же вовремя он уедет! На таких условиях я и говорить о нем могу – сколько угодно.
Рейн некоторое время курил молча. Я, кстати, никогда при нем себе не позволяю покуривать. Как-то сие не субординационно было бы.
– Что это означает в такой стране, как Соединенные Штаты – быть президентом-католиком? Не догадались, вижу? Поставим вопрос иначе: кем не может быть президент-католик?
– Масоном? Отлучение от Церкви по Кодексу Канонического права?
– Разумеется. Длинная череда врагов Святой Церкви, сменяющих один другого на главном посту огромной страны. Эксперимент против традиции, антисистема против системы, все сказанное и многое еще сводится к одной формуле противостояния: масонство и Католическая Церковь. Православие, кстати, много позже столкнувшись с этим безусловным врагом, не оформило этот аспект юридически.
– Увы. – Тема, затронутая Рейном, всегда больная для меня. – Кто в России в XIX веке, как и в XVIII, не развлекался этими достаточно черненькими ритуалами? Доразвлекались до мятежа декабристов. Казалось бы, одно это должно было остановить, ужаснуть, поставить препоны. Нет, бездействовали весь XIX век. А что в итоге? Ковалевский, открытый враг монархии и Церкви, перед революциями заседал в Государственной Думе, был член Государственного Совета! Ковалевский, теоретик, выпестовавший всех Лениных и Плехановых! А за гробом этого «всех обмасонившего» подпевалы Карла Маркса прошло почти сто тысяч человек! В шестнадцатом году, в разгар войны, такое предательство внутри страны! Но ведь когда этот жирный масон помирал, он, как многие из них, перетрусил, позвал за православным священником… Отец, как мог священник дать ему святое Причастие? Как могли позволить хоронить его на православном кладбище? В самой лавре?