Наташа смеялась. Она всегда заставляла нас стоять немножко на цыпочках – как в мыслях, так и в морали. «Неважно, понял ли ребенок. Ребенка главное заклясть», объясняла она вслед за Мариной Цветаевой, когда я уже выросла.
«Шотландцы с англичанами бранились не словами, а мечами».
«Король не должен отчаиваться!» – возмущался Роман.
«Король тоже живой человек. И вот, король Роберт достиг маленькой гавани, и остался там ожидать корабля, что шел бы в Святую Землю. Но в те времена суда не ходили по расписанию, как наши. Мало кто мог заранее сказать, в какой день ему удастся сесть на корабль, идущий в нужном направлении. И вот король Роберт, под видом простого рыцаря, остановился в домишке прибрежных жителей. Но долго не шел корабль. Ожидание томило короля. Полон печали, часами лежал он в убогом доме на лавке, ничего не делая. Это называется „депрессия“, Нелли. Впрочем, неважно. И однажды король заметил кого?»
«Паука!»
«Паучка!»
«Да, паука, плетущего себе свою паутину под потолком. А король лежал и безразлично смотрел, как работает паук. Но вот пауку понадобилось перекинуть свою нить на соседнюю балку. Он ринулся в длинный бросок – и сорвался. Но что это? Едва успев вскарабкаться наверх, паук вновь изготовился штурмовать балку. Новый бросок – и вторая неудача. Не по силенкам тебе затея, паук! Не выйдет у тебя большой паутины! Третья попытка… Король, сам того не заметив, приподнялся и смотрел уже на паучка внимательно-внимательно. Сорвался! Все? Паук сдался? Четвертая попытка… Почему-то королю Роберту вдруг очень захотелось, чтобы паук укрепился на балке. Сорвался! Пятая попытка… Ну же! Упал… Шестая попытка! Шестая! Шесть больших сражений король Роберт проиграл королю Эдварду. Седьмая попытка! Получилось! Натянулась незримая нить, паучок заскользил между балками, продолжая свой труд».
«А седьмой вышел – Баннокберн!»
«Не спеши, Роман. Ведь рассказываю я. До Баннокберна еще далеко. Пока что король Роберт сказал, обращаясь к паучку: „Спасибо тебе за урок, малая тварь“. И рука его легла на рукоять меча».
«А тут бегут и кричат – корабль! Корабль!!»
«Нелли, ты-то не кричи, пожалуйста. Мы в доме, а в домах так себя не ведут. Но ты права – королю сообщили, что показались паруса корабля. „Вот пусть на нем и плывет, кто хочет“, к удивлению людей сказал странный рыцарь и пошел седлать своего коня».
«И победил!»
«Еще многие труды отделяли Роберта Брюса от победы. Но решимость вернулась к нему. Ты ведь помнишь, Роман, что нам нельзя убивать и обижать пауков?»
«А мне?!»
Было ужасно обидно. В крови Романа есть крошечная капелька крови Роберта Брюса – а у меня нету. И даже Проклятому Брюсову Племяннику я не правнучка.
«Ну, ты тоже не обижай пауков, Нелли. Пауки ведь не виноваты, что их все боятся».
«Я не боюсь!»
«И я не боюсь!»
Мы боялись, конечно. Но нарочно брали страшненьких малюток на руки, лишь бы только доказать себе, что пауки нам даже нравятся. Ну, конечно, нравятся. Странное обаяние Наташиной личности – оно окутывало нас с младенчества.
Об этом ли вспоминала я, торопливо переодеваясь, запирая дверь, сбегая по лестнице вниз? Затруднюсь ответить. В голове, как в калейдоскопе, крутились какие-то мысли и картинки, а вращала калейдоскоп странная тревога. Наташа попросила ее встретить? Что из того? Быть может, ей захотелось прогуляться. А голоса то телефону всегда звучат иначе, чем в жизни. Пустое, не из чего беспокоиться.
Я почти бежала.
Вокруг все было привычное, обычное, такое, как всегда. И ложно бель-эпоковская, в чугунных кружевах, будочка выхода из подземки, и разнонаправленное деловитое движение толпы.
Наташи еще не было. Увидеть ее снаружи представлялось легче, но я отчего-то спустилась по ступенькам вниз, к дверям. Народу не так уж густо, я увижу.
Знакомое темно-вишневое летнее пальто сразу бросилось мне в глаза.
Наташа не шла, она словно плыла по воздуху, как бывает во сне. Лицо ее было бледным, почти бесцветным, будто фотографии в газетах.
– Пожалуй, лучше вам будет взять меня под руку, Нелли. Эти ступеньки… Их очень много. Но ах, да… – Она улыбнулась мне – тенью улыбки, зазеркальным ее отражением. – Чуть не забыла… Как раз утром я и забрала в лавочке.
Наташа опустила руку в карман пальто. Ей всегда нравится одежда с глубокими большими карманами.
Luc de Clapiers, marquis de Vauvenargues
Réflexions et Maximes
Белый переплет, издание in octavo, такое удобное для карманов и для дороги. Наташа протягивала книгу мне, улыбаясь этой странной, сновиденной улыбкой.
Даже не поблагодарив, я опустила томик уже в свой карман и подхватила ее под локоть. Мы медленно поднялись по ступеням.
– Может быть – таксомотор? – От «Профессорского уголка» до Наташиного дома десять минут. Но не таким шагом, нет.
– Не стоит. Он слишком… качает.
За всю дорогу мы больше не обменялись ни словом. Я больше ни о чем не гадала и ни о чем не тревожилась. Единственно важным сделалось одно – правильно подстроить шаг под ее шаги, под ритм ее дыхания, заранее угадать все ступеньки, все бордюры.
Через тысячу лет мы поднялись в квартиру.
– Нелли. – Наташа, которой я помогла освободиться от пальто и уличных туфель, опустилась в свое любимое, с зеленой обивкой, чиппендейловское кресло. – Вам придется меня ненадолго оставить. Но не тревожьтесь, я ведь уже дома. Спуститесь в табачный бар. Купите, пожалуйста, папиросы. Нет, ваши мятные сигаретки не годятся. Да, я знаю… Знаю, что у вас в сумочке они есть. Но мне нужны папиросы. Лучше всего «Ира».
Наташа, насколько я знаю, не курит с девятнадцати лет. Собственно, курила она только несколько месяцев в жизни – в тундре, где табачный дым был единственным спасением от мошки.
Было так странно (я примчалась назад минут через семь, сжимая в руке продолговатую коробочку с декадентским завитком) видеть ее с папиросой в руке. Наташа поднесла папиросу к губам, глубоко, очень глубоко затянулась.
Выражение ее глаз сделалось не в такой мере отсутствующим. До этого, хотя она и говорила со мной, мне не казалось, что она видит меня.
Она знала, что я ни о чем не спрошу. Поэтому, сделав еще одну затяжку, она ответила на мой не заданный вопрос.
– Мифы иной раз оживают самым насмешливым образом, Нелли. Брюсы и пауки… Паук проснулся и опять плетет свою паутину.
– Арахноидит? – Как же я не поняла этого сразу.
– Красивое название для… – Еще одна долгая затяжка последовала за двумя предыдущими. – Для воспаления паутинных оболочек мозга.
В шестнадцать лет эта болезнь проявилась у Наташи в первый раз. Тогда медицинские светила предупредили, что она может вернуться – в любой год, в любой день. Да, об этом мы все знали. Но как было связать мыслями Наташу – Наташу, посылающую коня брать высокий барьер, Наташу, выписывающую лихие фигуры на коньках, Наташу, четким жестом поднимающую руку на стрельбище, Наташу, неразлучную с аквалангом, самую скорую на ногу в беге, смеющуюся Наташу с теннисной ракетой в руке, Наташу, танцующую все мыслимые танцы – Наташу и тяжелую болезнь? Да, бессонницы. Да, врачи тревожились, что слабовато сердце, особенно, когда она ждала Гуньку. Но уже с Гунькой в ближних планах, посмеиваясь над «сердечными слабостями», она улетела в Скобелев и прошла пешком Ферганскую долину. Почему-то ей захотелось прогуляться по Фергане в одиночестве, с легким вещевым мешком за спином.
Я, конечно, не могла помнить первой болезни Наташи, той, из-за которой она завершила гимназический курс годом позже. Арахноидит всегда был для меня лишь словом, жутковатым, но словом.
Да, я тревожилась из-за этих ее мучительных бессонниц, но в возвращение болезни действительно страшной я, оказывается, не верила никогда.
– Напрасно я не предупредила вас, Нелли. – Наташа говорила почти как обычно, только очень тихо. – Имело смысл взять сразу две коробочки «Иры». Кто знает, какая получится ночь.
– Но мы в течение часа дождемся вашего домашнего врача, – попробовала поспорить я. – Он выпишет любые обезболивающие, какие только нужно. Через полтора часа у вас будут все лекарства. К чему тогда эти папиросы?
– Вы забываете, Нелли. Я ведь через это уже проходила. Мне помогали анальгетики. Немного, но помогали. Я была в шестнадцать лет глупенькая. И один раз я выпила за ночь такое количество анальгина, что отравилась им. С тех пор мой организм не принимает анальгин даже в микроскопических дозах. А любые другие обезболивающие не дают никакого эффекта. Кроме, разумеется, таких обезболивающих, которые я ни в коем случае не хотела бы принимать.
– Но какой прок от папирос?
– Ну, они… они немножко отвлекают. – Наташа слабо улыбнулась. – А теперь давайте посмотрим, сумею ли я добраться до спальни. Нет, Нелли, не надо! Я сама. Вы лучше поставьте пока чай. Сделайте послаще и покрепче.
До спальни она добралась – немножко наощупь, словно плохо было не с головой, а с глазами.
Когда она, уже в постели, выпила полчашки похожего на деготь чаю с четырьмя ложками тростникового сахара, мне показалось, что ей сделалось немного легче. Но я знала, что это не совсем так. Она просто осваивалась с болью, обживалась внутри нее.
– Я все-таки приглашу теперь Лебедева.
– Это немного подождет. Надо разобраться с другими неотложными вопросами.
– Да, я попробую найти Юрия через яхт-клуб. Возможно, я думаю, оставить сообщение в ближайшем пункте их прибытия.
– Нет, Нелли, этого мы делать как раз не станем. Поймите, это не событие, а состояние. Ну и представьте себе, Юрий мечется в рассуждении на кого срочно оставить яхту, в немыслимой спешке меняет все планы, все это – у ребенка на глазах. Мама заболела, очень мило. Вы можете себе представить, каких ужасов она себе навообразит? Дети очень уязвимы, в особенности – когда не видят происходящего, а только ловят взрослые тревоги и обрывки фраз. Они воротятся всего через пять дней – пусть так и будет, своим чередом.