24. Но Северо-Западную армию убили эстонцы. Мои любимые эстонцы. Они сговорились с большевиками за спиной у своих защитников. Те дали им золота, обещали отрезать земли, чуть не по Изборск. И у нас не стало тыла. Отступление было отступлением в никуда. В смерть, в зиму, в голод. Я вижу, как отступавших зажали с двух сторон на границе. Фабричные здания, перестроенные в бараки, тиф, смерти женщин и детей, братские могилы… Ведь наша армия – она могла отступать только с мирным населением вместе, иначе… Известно иначе, какая судьба ждала заложников. Но это затрудняло передвижение войск. Весь этот ужас, весь этот ад был меж Иван-городом и Нарвой. Я вижу гибель Талабского полка, в реке, в Нарове, когда с одного берега били пулеметы красных, а с другого – эстонские пулеметы.
– Но генерал Лайдонер? – тихо спросила сестра Елизавета. – Генерал Лайдонер, русский офицер?
– Да, Иван Яковлевич прожил жизнь в большом почете. Ветеран Белой борьбы25. Но в Лайдонере всегда была подлость, несовместимая с честью русского офицера. Помню это лицо! Даже старость не облагородила… Лицо человека, для которого честь – категория вне мышления, лицо плебея… Георгиевское оружие, Владимир, три Анны, два Станислава… И ни тени чести в лице! Не стоило давать ему звания ветерана, надо было вместо этого назначить комиссию по расследованию его дел в начале 1919-го… Ох, надо было. Я легко верю, что Лайдонер мог перекинуться из Ивана в Йохана. Мог стакнуться с большевиками. В нашей жизни ему просто не выпало возможности предать с размахом Иуды. А там, там, я думаю, выпало. И он этим воспользовался. Я знаю, что зима 1919-го – 1920 года была адом для СЗА. И мало кто вышел из этого ада живым.
– Ничего этого не случилось. – Сестра Елизавета успокаивающе коснулась моего плеча. – Не было ада, не было тифа, несколько ветеранов Талабского полка живы и по сю пору, чтимы народом и обласканы Государем.
– Для Нелли – случилось, сестра Елизавета, – мягко возразила Наташа. – Там, где-то бесконечно далеко от нас, она истерзана этой болью. Итак, Нелли, теперь я начинаю понимать. Вы хотите сказать, что в том мире победили красные?
Сестра Елизавета осенила себя крестным знамением.
– Да. Ваш вокзал Нью-Йорка, сестра Елизавета… Там нет красной эмиграции, там эмиграция – белая.
– Белая эмиграция? – словно пробуя странный термин на вкус, медленно повторила Наташа. – Как невыносимо странно звучит.
– Изгнание – еще не самое горе. Много страшнее было остаться на родине. Что-то произошло с моим дедом, и даже, мне кажется, я знаю, что. Но не могу сейчас говорить об этом…
– Всегда лучше знать, чем не знать, Нелли. – Руки Наташи бессильно лежали на пододеяльнике, но ее голос, казалось, коснулся меня так же мягко, как перед этим – ладонь сестры Елизаветы. – А можно попросить вас прочесть то стихотворение? Мне хотелось бы, чтобы послушала сестра Елизавета. Оно ведь еще не опубликовано?
– Конечно. Сейчас, сосредоточусь только… Новое стихотворение. Еще не полностью пропечаталось в памяти.
Я немного помолчала.
– Февраль. Финляндия. Молочный окоём
Туманно слитый с серыми снегами.
…Мы рядом молча ехали вдвоем,
Почти соприкасаясь стременами.
Был на душе прозрачнейший покой.
Молчанье было призрачным и строгим.
…Текли колонны бурою рекой
По дочерна растоптанной дороге.
Все накануне сказано уже.
К разлуке – от случайного ночлега
Недолог путь. Созвучные душе,
О, кроны черных сосен! Серость снега!
Мне так небольно это вспоминать,
Вернув тебя в февральские туманы…
Не хочешь ли – ладонью приласкать
Родной металл прохладного нагана?
О, поверни холодное лицо!
Снег в башлыке, откинутом на плечи…
Сквозь зубы брось французское словцо,
Стегнув коня… Прощай! До новой встречи!
До встречи через семь десятков лет,
До юности трагической и новой,
Когда мы вспомним утра хмурый свет,
И все, что было сказано – до слова.
О, за спиной оставленный ночлег!
Случайный кров. Кочевье вековое.
Молочный тот февраль. Финляндский снег.
Навстречу смерти. Вместе. Рядом. Двое.
– Да, это, конечно, все та же тема, что и в «Хранителе анка», – не сразу отозвалась сестра Елизавета. – И этому безусловно веришь.
– Так что критики не зряшно меня винят в пессимизме? – криво усмехнулась я.
– Критики глупы. – Наташа свела брови. – Им бы, я подразумеваю некоторых из них, кто счел «Хранителя» слишком мрачным, оценить то, как верно вы схватили момент у «бездны мрачной на краю».
– Но упоения на краю мрачной бездны нету, – тихо сказала я. – Только беспредельный ужас и беспредельное отчаянье.
– Вот что, довольно тяжелых разговоров. – Сестра Елизавета немножко нахмурилась. – Леночка слегка позавтракала, а нам, Наталия Всеволодовна, пора бы и отобедать. – Сделайте себе труд немного покапризничать. Ну, чего бы вам хотелось? Каких-нибудь японских тарталеток в водорослях? Аргентинской говядины? Березового сока? Ну же, Наталия Всеволодовна, а то я приду к печальному выводу, что вы вовсе не умеете привередничать.
– Как бы мне не упасть в ваших глазах… Вдруг и вправду не умею? Ну, разве что… Таких, знаете, румяных картофельных котлеток под соусом из белых грибов.
– Будут вам картофельные котлетки. Отдохните немножко, а мы этим займемся.
Пока сестра Елизавета обзванивала рестораны, я провела строгую ревизию холодильного шкафа и буфета. Кроме миндального печенья, хлеба и молока на кухне ничего не прибавилось. Надо будет всерьез пройтись по лавкам.
– Ну вот, котлетки уже бегут к нам. – Сестра Елизавета окинула меня внимательным взглядом. – Вы не обиделись, что я вас прервала? Вы говорили об очень важных вещах, вне сомнения. И говорить вам было нелегко. Но она начала уставать. А сама б она вас прерывать не захотела.
– Ну что вы, сестра Елизавета! Надо будет – расскажу заново. Благодарю, что вы раньше меня заметили усталость.
– Вы слишком растревожились, внимание ослабло.
– О, а вот это не дело.
– Ничего, вы хорошо справляетесь. Поверьте, в самом деле хорошо.
– Дай-то Бог. Неловко себя ощущаю, дорогая сестра, что в довесок к болезни моей кузины еще и я на вашу голову. То я католичка, то я по другим мирам брожу, возвращаясь из оных с неврозами. Как-то оно чересчур, сама ощущаю.
Сестра Елизавета негромко рассмеялась. В дом она явилась с колокольчиком, но колокольчик напоминал и серебристый ее смех.
– С Вами все было ясно еще в детстве, Леночка. Единственный ребенок среди сотни, что не в скаутской форме. Вам суждено было бегать какими-то очень своими тропками, что вы и делаете. Уж придется любить вас так, как оно и есть.
Глава XX Продолжение верноподданных трудов
Пространство моей жизни сжалось до семи комнат квартиры Альбрехтов-Черновых. Время тоже потекло как-то странно, не то, чтоб вовсе остановилось, но…
После обеда мне все-таки удалось сменить сестру Елизавету, отправив ее поспать. Обещала и Наташа попытаться отдохнуть, если не заснуть, то просто полежать с закрытыми глазами в тишине.
Поэтому я устроилась – поближе к ее комнате – с поручениями из Кремля. Что же на сей раз интересовало Ника? Как хотелось бы мне понять, вокруг чего кружит его мысль, мысль, которую я иногда почти угадываю, но в следующее мгновение теряю? Между тем он прав, что мне как раз этого и не объясняет. В противном случае мои глаза были бы предвзяты, я могла невольно подгонять подбор фактов под занимающую его ум задачу.
Итак, что оно на сей раз, в конверте с орлами?
«Какова была общественная реакция вокруг отставки Правителя?»
Что ж, можно и рассказать. Только сначала, пробравшись в большой кабинет, включу панель в режиме титров.
Нет, ничего интересного. То есть для полиции, допускаю, интерес весьма велик, ибо сообщают о каком-то убийстве. Убийства в Москве – явление не слишком частое, хотя и чрезмерного удивления вызывать не могут: все-таки большой город. А тут какого-то, как сообщают в новостном выпуске, «представителя богемы», нашли на собственной квартире привязанным к калориферу и с ножевыми ранениями. Скорей всего, страсти роковые. В богемной среде, кстати сказать, криминальный фон очень ярок. Оно и понятно, возбуждающие вещества, алкогольные злоупотребления, да и в целом характерная для подобной публики неврастения, безответственность, распущенность нравов…
Камера лениво пробежала по квартире, где произошло преступление. Да, жилье самое богемное что ни на есть. Обои такие грязные, что видно даже на картинке. По стенам – монгольские ритуальные маски. Впрочем, монголы подобные маски делают не для ритуалов, а на потребу туристов, мне ли не знать, чай, папа пустыню Гоби вскопал так, что впору бы огороды устраивать. Так он точно такие же маски привозил как сувениры для прислуги. Тамтам африканский, полагаю, того же сорта, зачем-то нелепое и зловещее черное знамя с кругом из желтых стрелок – чье бы оно? А уж бутылок-то пустых на полу… Бумаги какие-то разбросаны…
Не полюбопытствовав даже именем пострадальца, я выключила панель и вернулась к своим трудам.
До сих пор не могу понять, для чего Правителю это было нужным? Сложив с себя полномочия, он потребовал публичного судебного разбирательства. Над собою самим, за весь период диктатуры.
«Мы возвращаемся в царство Закона. Закон ни для кого не делает исключений. Если я, вымащивая к нему дорогу, унизил себя до несправедливостей, я должен ответить за каждую. Пусть белых одежд возвращенной монархии не запятнают мои ошибки».
Да, он хотел отделить свои публичные казни, свою необходимейшую жесткость от милосердия власти новой, ибо новая власть уже могла себе это милосердие позволить – без риска утопить страну в хаосе и крови. Разделить диктатуру и монархию, чтобы никто не посмел провести преемства.