Я особенно ярко представляла себе, что переживает эта семья там, внизу, те драгоценные и собственные минуты, о которых можно рассказать, но которыми ни с кем не поделишься. Вот Милин папа по очереди целует дочерей, по-мужски хлопает сыновей по плечу, подносит к губам руку жены: «Благодарю за доверие, родные мои». Затем смотрит на часы, осеняет себя крестным знамением: «Сейчас». А дальше – мощный гул высоко над головой. И страшно, и сладко, и, думаю, Мелания все-таки на мгновение зажмуривает глаза. Я бы зажмурилась, вероятно.
Коллизия же, случившейся два года назад, была, что говорить, тяжелая. Вызов-то ведь бросили друг другу два ее кузена – по материнской линии и по отцовской, договорившись в ослеплении непременно идти до «последней крови». И все-то там были друзья детских игр. А самое несуразное, что ни одному из противников надеяться-то было не на что: она уж давно была влюблена в третьего. Ну отчего такие нелепости непременно происходят? Зачем они нужны?
– У Милы тогда седая прядь появилась, – вздохнула я. – Довольно заметная. Хорошо еще, что ей она к лицу, а то что делать, не волосы же красить? Ужасно все это сложилось. Все-таки тебе не кажется, что людям более зрелым, им как-то приятнее жить, чем нам?
– Но ты сейчас не об Ивановой, Лена, тем паче, что она уж с год, как благополучным образом madame Суходольская. И никто тогда не погиб. Ты сейчас о чем-то поближе.
Я осеклась. Предавать Леру никак не входило в мои намеренья.
– Я обо всем разом.
Так мы и ехали, болтая незнамо о чем. В действительности же Роман очень хотел толком расспросить меня о Наташе. Но, вне сомнения, он поставил целью как раз отвлечь меня от тревог – и потому удерживался. Меня же разбирало любопытство о подслушанном столь неловким образом секрете. Но я без того наломала дров, посему, в свой черед, обходила самую важную для меня тему умолчанием.
– Я на днях видел Филиппа Орлова, – вспомнил Роман спустя несколько минут. – Он очень жалел, что не успел посоветоваться с тобой до отъезда в Астрахань. Мы-то ведь все думали, ты в Риме.
– Так дождался б возвращения.
– Не смог. Деду хуже сделалось, торопил. Филипп собрался немножко по пожарному.
– Жаль.
Мы уж подъехали к сверкающему нарядному крыльцу в столь любимом как Москвой, так и Парижем, стиле бельэпок.
Ресторан оказался из самых-самых, где бросаешь автомобиль в руки прислуги, отгоняющей его на стоянку, и прочая таковая.
– С чего ты так кутишь? – Я недовольно поморщилась. – Я уж обратила твое внимание, что я не в вечернем платье, а в уличном твиде35. Было б куда приятней выбрать что-нибудь поскромнее.
– Тут уж извини. Никак не мог допустить, чтоб меня заподозрили в недостаточном гостеприимстве.
Нас проводили к столику, хорошо хоть расположенному не на виду, а в нише, в уютной глубине, и уже накрытому на троих.
– Покуда что, по бокалу шабли? – глаза Романа улыбнулись. – Коль скоро повод столь важен, то гран-крю?
– Ты знаешь, шабли мое слабое место. Особенно гран-крю.
Я не бывала еще в этом ресторане. Между тем интерьер мне приглянулся. Мореный дуб, подсвеченные изнутри витражи по мотивам Альфонса Мухи, мягкий, неяркий свет, темные ковры, поглощающие звук шагов.
– Ну, что, Лена? Многая лета Его Святейшеству Папе Пию XIV? – Роман встал и поднял узкий хрустальный тюльпан36.
– Многая лета. На счастье всему католическому миру.
Золотисто-зеленый диск засверкал, демонстрируя волшебную прозрачность. Вкус этой лозы обычно называют «стальной свежестью», я же называю его «ледяным солнцем» и «соломенным инеем».
Есть на свете вещи, решительно мне непонятные. К примеру: что люди могут находить в красном вине? Я всею душой предана винам белым. Боюсь, что к шабли всю нашу компанию приохотила именно я.
Теперь я уже была рада тому, что Роман вытащил меня пировать, красивому залу и негромкому звучанию миниатюр Шопена.
– В действительности счастлив не только католический мир. – Роман, задумчиво глядя в свой бокал, повернул его круговым движением, словно забыв, что шабли почти не умеет плакать. – Буква «i» не содержит такого количества точек, что расставит на нужные места этот понтификат.
Но мне, противу обыкновения, даже не хотелось думать о судьбах мира. Мне потихоньку сделалось как-то очень хорошо. Отступает болезнь Наташи, а морок, крутивший меня целый год, кажется, развеивается. Наташа была права: высшая точка наваждения пройдена, я разобралась с происходящим внутри моего кошмара. Теперь кошмар растает. Я даже книги писать не желаю о том, как ужасен мог бы быть мир осенью 1984-го года, рухни моя страна в бездну. Пусть кто-нибудь другой ее пишет, такую книгу. А я хочу сейчас слушать Шопена и пить шабли. И я, кстати, зверски голодна.
– Ну вот, проглянуло солнышко. Как же я люблю, когда ты улыбаешься, Лена. Не «исторической» улыбкой, а самой обычной. Она у тебя такая… сложно выразить, я-то, чай, не литератор. Просто люблю.
Это был в самом деле превосходный ресторан. Официанты скользили, незаметные, словно тени. Вино в бокалах прибывало словно бы само собой.
– Глубоко-глубоко на дне живут Морской Конёк, Морской Ёж и Морская Звезда. – Я чуть отставила тюльпан. Сорт «фуршом» между вкусом и послевкусием на считанные мгновения дает горькую ноту миндаля. Кажется, мне удалось ее поймать.
– А когда тонет корабль, и моряки кружатся в теченьях глубинных вод, Морская Звезда кричит им громко-громко: «К нам! К нам!!» – подхватил Роман, улыбаясь в свой черед. – Моряки ее слышат и плывут на зов.
– А что делает с моряками Морской Ёж?
– Иглами своими длинными колет. Кровь сосёт.
– А что делает с моряками Морской Конёк?
– С открытой пастью наскакивает. Кость грызёт. – Роман сделал страшное лицо.
– А Морская Звезда?
– А Морская Звезда ничего не делает. Она просто кричит: «К нам! К нам!!»
Мы тихо рассмеялись. Как же хорошо мы оба помним сказки, что рассказывала нам в детстве Наташа. Полагаю, она же их и придумывала, а потом тут же и забывала. Кто-нибудь, подозреваю, сказал бы, что Наташины сказки не вполне годились для детей. Но мы, маленькие, и не были настолько глупы, чтоб пересказывать их кому-либо из взрослых.
– Наташино здоровье.
– Да.
– Ваше Сиятельство, ваш гость. – Официант приблизился к нам не в одиночестве, но, подобно лоцману, проложив к нашему столику путь посетителю.
– О, добрый вечер, Ваше Высокопревосходительство, – приветливо воскликнул Роман. – Мы ждали.
Высокопревосходительство? Я на мгновение смешалась. Впрочем, да, разумеется, это здесь он по понятным причинам не носит мундира – вот и выглядит штатским. Но, конечно же, генерал.
– Я помнил, Ваше Сиятельство, что компания наша умножилась, но приятно удивлен, что сия оказалась госпожа Чудинова. – Авигдор Эскин церемонно поклонился.
– Вы разве знакомы? – немного удивился Роман. – Тем лучше, нужды нет представлять.
– Василий Иванович сам подойдет обсудить заказ, – официант ретировался.
– Но не нарушаю ли я опять течения каких-нибудь особо секретных дел? – Кольнула я маленькой шпилькой.
– Нимало, – не повел бровью Роман. – Мы в самом деле намеревались просто отужинать. Обо всех секретных и несекретных делах говорено в кулуарах конференции.
– Я уж мог бы три дни как отправиться восвояси. – Эскин приподнял свой возникший из воздуха бокал. – Но соблазнился программой Московской Консерватории. На этой неделе начало сезона. Когда-то еще время будет?
Начало сезона… А ведь я еще не телефонировала Бетси. Откладывать меж тем нельзя. Впрочем, немного погодя выйду из-за стола и сделаю свой звонок.
К нашему столику уже подплывала величественная фигура метрдотеля.
– Не рискну советовать вам здешний оливье37, хотя делают и недурно. – Роман углубился в меню. – Разве что попросить их не класть туда рябчика?
– А также не класть омаров и черной икры, – развеселился Эскин. – Вкушать же голый вареный картофель я не готов.
– Мне чрезвычайно жаль, что у нас нет карты кошерного меню, – смутился метр.
– Полагаю, ради тех двух-трех сотен иудеев, что проживают в Москве, не очень целесообразно стараться. – Серо-голубые глаза Эскина так и смеялись. – Разве что мои единоверцы купно обещались бы посещать единственно ваше заведение.
– Пять сотен человек, – невзначай уточнил Роман.
Эскин слегка приподнял бровь.
Хотелось бы знать, что ж их так разбирает-то? Вот ведь развлекаются.
– Ты позволишь мне сделать выбор за тебя, Лена?
– С удовольствием.
– Стерлядки еще живые, – подсказал метрдотель. – О, опять же тысячу извинений! Форель?
– Блины, – решился Эскин.
Наконец с делом было покончено, и помянутый выше Василий Иванович удалился.
– А знаете, граф… – Эскин сделал глоток вина, вдруг посерьезнев. – Мне вдруг даже не по себе сделалось. Вот мы сейчас шутим о том, триста или пятьсот евреев по каким-то своим причинам предпочитает жить в русском городе. Но что было бы, если б на рубеже тридцатых годов мой народ не обрел бы собственного дома? Полагаю, то нравственное разложение, в котором еврейство пребывало в начале ХХ столетия, только продлилось бы, множа вред как вам, так и нам самим.
– Помнится, англичане были не слишком довольны тогда тем, что выпустили территории из рук. Но сегодня представляется таким очевидным то, что каждый народ должен владеть своей землей, – согласился Роман.
– Каждый исторический народ, – тонко усмехнулся Эскин. – Ибо спички детям не игрушка.
– Благодарение Богу, эксперименты с выведением этносов в пробирке, политических нужд ради, остались в прошлом. Уж чего только не было, украинцев каких-то придумывали…
– Как знать, что грядет. – Эскин улыбнулся мне, словно извиняясь за то, что нить разговора пока плелась без моего участия, ибо завилась явно раньше сегодняшнего вечера. Я заметила, что между этими двумя уже отменно установился общий язык. Их даже несколько обременяла необходимость официальных обращений – они б с удовольствием сделались накоротке. Но не во всех случаях позволительно расстегнуть пиджак. – Вы, русские, гнете повсеместно свою линию, а рикошетом-то пройдется по всем.