Тут были прикноплены купленные у букиниста плакаты Красной армии. «Врангель идет – к оружью, пролетарии!» «Деникинская банда», «Земли и фабрики – помещикам и капиталистам, рабочим и крестьянам – веревка!» «Мироед с попом брюхатым и помещиком богатым из-за гор издалека тащут дружно Колчака». Увеличенные фотографии Ленина, Троцкого, Дзержинского, Урицкого. Войков был даже не на снимке, какой-то горе-художник перерисовал его тушью, а владелец забрал под стекло в рамку, да вдобавок рамка была вырезана особая, с петелькой для букетика, и в петельке вправду увядала красная гвоздичка. Чуть выше большевиков были наклеены – прямо на обои – репродукции известного «портрета» Чингисхана из Пекинского музея, и китайского же черно-белого рисунка, якобы изображающего Батыя.
В этой экзотически захламленной комнате, всю меблировку которой составляли низкая тахта, обеденный стол, разномастные стулья и книжные полки, имелись также два флага: уже мною виденный черный со стрелочками и красный.
– Доложу я тебе, что услышать и увидеть – впечатление совершенно разное.
– Ты ж никогда красных воочию не лицезрела. Даже мертвых. – Роман кивнул головой в сторону окна. Там, под калорифером, были очерчены специальным ядовито-зеленым фосфоресцирующим карандашом контуры тела. Там же темнело несколько неприятных пятен, которые я предпочла не разглядывать.
– Я смотрю, порошком-то для снятия отпечатков уже не пользуетесь? – заметил Эскин. – Поверхности чистые. То есть, конечно, грязные, но риска превратиться в кучежогов не имеет быть.
– Уж пару лет, как не пользуемся этой гадостью. Отпечатки сняты иначе, и много лучше. Впрочем, что я? Будто вы сами не знаете?
– Ну да, мы тоже снимаем фиксирующей пленкой. Разбрызгивается из пульверизатора, потом сама отстает. Ничто на нее не липнет, кроме пальцев. И надежнее, и без неприятностей наподобие черных пятен на рукавах, от которых потом отказывается любая прачечная.
Их диалог вызвал в моей памяти вчерашнюю сценку с этими кошмарными карманными телефонами. «Мальчишки всегда…» – мелькнуло в голове.
– Что это тебя развеселило, Лена?
– Так… пустое.
– Никто, конечно, не заходил? – обратился Роман к старшему из городовых.
– Никак нет, Ваше Сиятельство! – отчеканил тот. – Иначе б, памятуя распоряжение, задержали до выяснения.
– Так уж спросил, для очистки совести. Ясен пень, раз не успели удержать журналистов, никто сюда и не сунется. Собственно говоря, сегодня опечатаем. – Тут в Романовом кармане опять взбесился легкий на помине «будильник». – Да. Что? Я уже на месте. Выеду минут через сорок.
– Куда ты выедешь через сорок минут? – поинтересовалась я, продолжая оглядываться.
– Вот через сорок минут и узнаешь, – вернул мне недоговоренность Роман. – Вот что. Тут и так тесно, впятером не разгуляться. Можете быть свободны, часа на полтора. Далеко не отходить, но через дорогу я видел чайную. Перекусите пока.
Последнее, разумеется, относилось к стражам порядка. Как же, все-таки, странно… Как я могла, зная Романа вроде бы как облупленного, давным-давно не догадаться, что он занимается государственной безопасностью? Разве по росту ему всего лишь роль младшего отцовского компаньона и любителя путешествовать по внеисторическим странам? Как я могла до такой степени его не понять, ни разу ничего не заподозрить? Причина, к сожалению, ясна: мой всегдашний эгоцентризм. Я не умею думать о своих близких. И кстати да, послезавтра воскресенье. Пора бы к исповеди. Тем более, воскресенье будет особое: воротится из Санкт-Петербурга архиепископ Могилёвский44 Станислав Мажейка, принимавший участие в конклаве. Глядишь, в церкви Святого Людовика уже и папскую энциклику будут читать, раз в столице еще не читано… Какой будет она, эта первая энциклика?
– Тебе уже скучно? – поддел Роман.
– Мне интересно. Хотя и очень противно.
Втроем в жилище пострадавшего сделалось ощутимо просторнее. Из комнаты зияла дверь в какое-то подобие спальни: узкая щель, где нашлось места лишь для кровати, неубранной, да стойка с вешалками для одежды. Ну и везде стопки книг, вороха бумаг…
Грязная посуда по углам и подоконникам, кульки с зацветшей снедью, пустые бутылки, выстроенные вдоль всех стен. Казалось, будто помещение не проветривали несколько месяцев. Я тихонько вытащила из рукава жакетки надушенный платочек и пару раз вдохнула пачули.
– Не поможет, госпожа Чудинова, – заметил мой маневр Эскин. – Лучше бы вам извлечь из вашей сумочки то, что в ней находится, хотя и непонятно, как в ней может помещаться даже это. И заодно угостить меня.
– У меня жизненное правило – не курить двух дней подряд, – рассмеялась я. – Но в порядке исключения…
Мы не без опаски (во всяком случае, об опаске скажу за себя) расселись посреди комнаты на разномастных стульях. Их и оказалось как раз три штуки.
– Не было необходимости все, что тут есть, вывозить, – начал Роман, с привычным недовольством покосившись на мою сигаретку. – Обыск показал, что в бумагах убитого ничего существенного для расследования нет. Точней сказать, все, что показалось интересным, мы уже забрали. Но, хоть я и представляю приблизительный облик жертвы, мне хотелось для начала немножко лучше ощутить общую атмосферу. Вот он, кстати, покойничек-то. Студент Вячеслав Тихонин.
Роман ткнул в прикнопленную к стене цветную фотографию молодого человека во взятой, вероятно, из театрального проката буденовке с красной звездой.
Уж не знаю, чего я ждала увидеть, под этими-то портретами всех мыслимых монстров. Но ничего сколько-нибудь поражающего воображение моему взору не предстало. Напротив, лицо Тихонина удивляло тем, что было обычным, самым обычным. Такой тип нередок среди скобарей. Хорошее лицо. Разве что непонятное, тревожно-возбужденное выражение глаз, которое сумела схватить даже равнодушная камера.
– А ты думала, они каких-нибудь особых уродов выбирают? – понял Роман. – Покойнику еще двадцати не стукнуло, и ведь теперь уже не стукнет. В эти годы человек ищет, не знает себя, готов идти на поводу у всякого, кто с умом погладит по голове. Не кидай на меня гневных взглядов, да, мы такими не были, но так ведь спасибо старшему поколению. Тут немножко другое. Отец у него владеет небольшой авторемонтной мастерской, а сына, вишь, отправил постигать теоретические науки. Думаю, в какой-то момент утратился общий язык с семьей. Необходимость же в авторитетах сделалась только сильнее… Et voice.
Он протянул руку и взял две первых попавшихся растрепанных рукописи, протянул одну мне, другую Эскину.
Я не сразу поняла, что именно с первых слов раздражило глаз. Вне сомнения машинка с текстовым редактором, самая простая, на которой это все было написано, обладала обычной клавиатурой. Но автор использовал ее не весьма обычно. Он избегал целого ряда букв: «ѣ», «i», «Ѳ», вероятно также «ѵ», что, конечно, трудней было заметить с первого взгляда, избегал также ставить на места «ъ»… Совдеповская орфография! Впрочем, чему тут удивляться…
Но через минуту другую мне сделалось совсем не до орфографии…
Эссе какого-то Алексея Овсова, зачитанное до дыр и в такой же степени засаленное, словно с ним знакомились преимущественно за едой, носило название, от которого дрожь омерзения пробежала по телу. Оно называлось «Черемнуха – возвращенный Дионис».
Мне было около шестнадцати лет, поэтому многие подробности деяний омерзительного маниака от меня скрывали, но достало и того, что все же просочилось в газеты. Черемнуха, примерный семьянин и наихвалебным образом аттестованный по службе фабричный бухгалтер, в течение нескольких лет убивал близ станций пригородных поездов девушек и мальчиков. За мальчиками он охотился отчего-то только за одетыми в белые сорочки. По радио даже просили тогда воздержаться наряжать детей подобным образом. Адски хитрый, Черемнуха долго оставался непойманным. К тому же маниак сменил один раз место проживания, перебравшись из Воронежа в Саратов. Благодарение небесам, что у нас нет смертной казни: три человека были за эти годы арестованы и признаны виновными. После каждого суда Черемнуха надолго затихал, все вздыхали о облегчением… До следующей жертвы. И очередного невинно осужденного оправдывали, и розыск начинался по новой… Вся страна затаила дыхание, когда следователь Раис Магомедов, направленный в Саратов из Казани, в разгар паники жестко отчеканил в глаза новостных камер: «Или убийств больше не будет, или я пущу себе пулю в лоб». Он его нашел, он нашел Черемнуху… Со стороны не представить, как он его искал…
«Черемнуха Дионису современник, он касается его рукой… Богу Сету он свой, они компаньоны… В трагедии психики, в сакральности преступления, внутри мифа времени нет. Все, что происходит в нем – наш вечный сегодняшний день. Отражения сущего: его контекстуальная аргументация, противопоставленная пошлой аргументации универсальной… Монблан культурных кодов… Все это растворяется во влажном, победительном, пьяном акте преступления… Пошлость художника в том, что он безопасно для себя разделяет сферы творчества и жизни, снижая накал поиска сути. Но преступнику негде спрятаться… Он беззащитен. Кровью исходящий плод его рук – он перед ним. Куда бежать, на кого переложить ответственность?»…
– Роман…
– Читай-читай… Ты же этого хотела. Как литератору, тебе, полагаю, окажется небесполезным.
Эскин, похоже, и не услышал нашего краткого диалога. Он весь погрузился в чтение – и лицо его сделалось жестче и старше.
«Я смог, я сумел!! – кричит темный вечный голос из пропасти внутреннего мира… Внутренний зверь – не метафора, это данность, это божество… Расчленить – значит постичь, постичь суть дуализма. Убийца и жертва – две стороны медали… В этой драме нет двух актеров, есть слияние… Жертвенный акт, синтез… Сколь пошло делить этот великий акт на жертву и палача! Преступник и жертва заключают мистический договор, вовлекающий их в состояние особой близости. Вы скажете «жертве больно, жертве страшно»… А вы, профаны, думаете, сидя в теплых безопасных гостиных с газетой в руках, думаете, что это не больно – убивать? Что мучить другого, наивно попавшего в твои руки, не страшно? Думаете, что не противно – терзать ножом вонючие потроха?