Убивающий и убиваемый – оба преступают одну таинственную грань. Ужас, испытываемый обоими, трансформируется в силу, переносящую их в особое мистическое пространство, в волшебный мир, стелющий под их ноги черные травы… Оба ступают на эти луга.
Заклание, расчленение, жертва – не что иное, как повторение великого творения. Это основа мифа. Палач, подручный космоса, умирает вместе с жертвой, и восстает, обновленный, напоенный тайной. Расчленение – шаг в новый мир45».
Я некоторое время молчала, отстранившись от прочтенных страниц. Эскин, не нарушая молчания, одной рукой протянул мне рукопись, с которой ознакомился, другой же коснулся той, что была у меня. Так же молча я завершила этот обмен.
Теперь у меня, столь же растрепанная, оказалась статья какого-то Джамшида Ордынского. «Горный ислам как высшая форма модальности». Я читала уже не так внимательно, какой-то незримый «индикатор лексикографа», как выразилась бы баснословная дурища Латыпова, ощутимо указывал на перегрузку. Автор призывал к разрушению цивилизации и государства, возвращению к натуральному хозяйству и праву сильного. Родоплеменные отношения он выводил как идеал человеческого существования. В набеговой форме экономики видел единственную возможность поддерживать «здоровое состояние» племен, именуемых им «тейпами».
«Исламский мир сегодня неправильно живет. Все живут в государстве. Сегодня решения принимают главы государств. Когда распадутся государства, сразу хаос будет. Великий хаос. А великий хаос создает новый порядок. Когда увидят, что кровно-родственный порядок может существовать как альтернатива государственному порядку, тогда люди пойдут по правильному пути46».
– Ммда… – Я повернулась к Роману. – Ты смотрел, что он пишет? «Цивилизация – это вирус, медицина – противоестественный отбор, ненормальное продление жизней экземпляров, выбракованных природой». Сам-то что, никогда не болел, умник?
– Полгода назад аппендицитом, – уронил Роман. – Извел всех больничных служащих, настаивал, чтобы его оперировал непременно сам Синицын. Со скандалами требовал, чтобы профессор Синицын уделил свое драгоценное время на банальный случай аппендицита. Пришлось ему, конечно, обойтись помощью рядового хирурга. И ведь такая наглость при том, что лечебная карта у него «для бедных», то есть ни единого взноса он на медицинское обслуживание не внес.
– Так кто этот Джамшид Ордынский?
– Псевдоним. Некий Пырин. Ты еще Головлёва не читала, их заглавного.
– Я и не смогу. – Я по-прежнему ощущала явный переизбыток впечатлений. – Право, с меня довольно этих двух. Ты посмотри, что он несет: «Цивилизационное отставание, которое вменяют исламскому миру в слабость, является в действительности его силой. Огнестрельное оружие – единственное изобретение, которое нам нужно оставить от нечистого мира кафиров». Еще он как-то пытается это с коммунизмом связать… Роман, каким же образом этот бред затянул студента университета?
– Я же тебе уже ответил. Попался в их руки в самое неподходящее время. Не случись голубчиков рядом – все бы утряслось.
Я вновь взглянула на фотографию Тихонина. Я должна бы испытывать к нему, хоть бы и к мертвому, омерзение и ненависть. Это был враг. Враг, словно заброшенный из прошлого. Но отчего я не улыбаюсь сейчас моей «исторической» улыбкой? Мне отчего-то его жалко. Может статься потому, что в отличие от своих идейных предшественников, враг этот безопасен. Второй раз в нашей стране революции не устроишь. А теперь уж не поумнеть, не исправить. Как же это страшно – умереть в грязи.
– Погляди-ка… Рядом с его фото что-то еще висело. Не нашел кнопок, прилепил клеем прямо на обои. А потом кто-то это содрал, причем недавно. Ошметки бумаги не успели запылиться.
– Да видел я, видел… – Роман улыбнулся моему сыщицкому пылу. – Но едва ли это хоть что-то значит. Постоянно перевозбужденная нервная система, сплошные чувственные бури. Сегодня обзаводится очередным кумиром, завтра его низвергает. Хотя как знать… У меня, признаюсь, не достает воображения представить какой-либо другой повод для убийства, кроме этих самых роковых страстей. Да и антураж убийства, все эти дионисийские детали… Кому он еще мог перейти дорогу, кроме себе подобных, этот Тихонин?
Эскин вновь взял в руки ту рукопись, что я смотрела второй.
– В известном смысле – прямое подтверждение моих слов, Ваше Сиятельство. Когда всех ошеломят неким очаровательным сюрпризом, ответная реакция может пойти через раскачивание исламского мира.
– Как вы знаете, Ваше Высокопревосходительство, ваши опасения я понимаю и разделяю, – отозвался Роман. – Но в данном-то случае мы имеем дело не с исламским миром, а с очень незначительной группой асоциальных лиц, проще сказать, с богемой. Они хватаются за все, где чуют деструкцию.
– И я бы не сказал, что у них плохое чутье, – упрямо повторился Эскин.
– Да кто ж им позволит? Мы их терпим до тех пор, покуда они тихо безобразничают в этом самом переулке, где сняли около двадцати квартир. Безобразия – их частное право. В тех же горах их в лучшем случае ограбят, да и не надумают они туда соваться, сумасшедшие всегда хитры и заботливы о своей шкуре.
– Вы говорили о дионисийских деталях? – спросил Эскин. – В чем они заключались?
– Я не большой знаток всех этих дионисий и вакханалий… А филологической справки еще не получил. Впрочем, есть некоторое созвучие тому, что покойник столь усердно штудировал, я про Овсова. Только едва ли полагал, что сам же и попадет в переплет. Но по первому впечатлению убийство носит характер… гмм… – Роман несколько замялся.
– Ритуальный? – Эскин рассмеялся. – Меня вы этим не смутите, граф. Я хорошо помню обвинения, что выдвигались в России в начале столетия против моих единоверцев. Я был весьма заинтересован изучить тему, как вы можете догадаться.
– Ну, спрашивать о ваших выводах по делу Бейлиса было бы бестактным, – усмехнулся Роман.
– Отчего же? – Эскин посмотрел на него с каким-то странным выражением. – Вероятно, вы полагаете, что это не только бестактно, но и бессмысленно? Что я скажу сейчас некоторое количество общих слов о дикости невежественных масс, либо посетую на пресловутый антисемитизм, которого в России, кстати сказать, никогда и не было? Во всяком случае – не было до революции.
– А я могу рассчитывать на что-либо более любопытное? – глаза Романа сделались какими-то уж слишком внимательными.
– Вы можете рассчитывать на мою откровенность. Во всяком случае, если я могу рассчитывать на еще одну сигарету.
Я рассмеялась. Эскин, вне сомнения, относился к тем людям, с которыми мне приятно курить. Вредно играть в детстве в индейцев, доложу я вам. Ведь это же ритуал общения. «Тут он вынул трубку мира, очень старую, чудную, с красной каменной головкой, с чубуком из трости, в перьях. Наложил ее корою, закурил ее от угля, подал гостю чужеземцу, и повел такие речи…»
Гость-чужеземец с удовольствием затянулся. Еще в самом начале мы не обнаружили, куда стряхивать пепел. Немудрено: если для этой цели и имелась какая-нибудь жестянка из-под анчоусов (хотя покойник, вполне вероятно, был способен разбрасывать окурки просто по углам), то оную со всеми окурками увезли на экспертизу. Это даже такой невежде как я понятно. Поэтому я просто взяла с подоконника щербатое блюдце с засохшими кофейными разводами.
– Так вот, Ваше Сиятельство, все сложнее, чем может показаться на первый взгляд. Да, невежественные массы, да, сам Бейлис просто попал как кур в ощип, ибо политическая конъюнктура явно была за него, а не за тех уголовных личностей. Ведь как раз шли дебаты вокруг черты оседлости. Тем не менее, версия виновности Бейлиса опиралась на широкую народную поддержку. Но заметьте, какой странный фокус: время-то перевернуто. Обвинения инородцев в изуверских ритуалах обычно тем чаще, чем дальше мы уходим вглубь веков. Это мы обычно встречаем во всех странах без изъятья. В России же все строго наоборот. Весь восемнадцатый век прожит спокойно, да и большую часть девятнадцатого в народе тоже не ходит зловещих слухов о потребляемой нами крови младенцев. Даже когда в ваши самые высокие терема проникло учение «жидовствующих», строго отнесенное вами к ереси, Схарию с командой винили в чем угодно, но не в убиении русских детей. Его винили именно в том, что он действительно делал: в перетолковывании христианского учения в ветхозаветном ключе. А это вопрос теологии. Никакой дикости по довольно-таки диким временам. И тут вдруг, извольте: начинается двадцатое столетие, казалось бы… Тут-то и раз.
– Полагаю, у вас есть и ответ?
– Есть, – твердо ответил Эскин. – Народное сознание редко ошибается. Но не всегда способно обмыслить собственную интуицию. Я уже говорил об этом госпоже Чудиновой, когда мы беседовали о ее книге, точнее – о роли еврейства в революции. Поймите, для народа, лишенного родины, религия заменяет отечество. Русский оказался страшен без религии, еврей же – страшен втройне, ибо в самом деле полностью утратил нравственную основу. Тогда шла мощная волна всеобщего впадения в атеизм. Проще говоря, простой народ чуял, что беды от евреев будут. Только не понял, от каких. Пригляд-то нужен был за бойкими студентами, а не за богобоязненными обывателями.
– Интересно. Так или иначе, а легко нам сейчас об этом толковать, когда вы выстроили собственную страну, а все больные темы остались в прошлом.
– Да. – Взгляд Эскина затуманился. – Человек должен жить в своей стране. Ну и умирать за нее, если понадобится. Но прошу прощения за пафос. Так что там было, с ритуальной стороной?
– Как видите, здесь помечено положение тела. – Роман поднялся и прошел к окну. – Ряд ран нанесен уже по трупу, без необходимости, но с явным намереньем создать симметрию. А еще… собственно о дионисиях. Вокруг тела была разорвана на четыре части несчастная зверушка, кролик из зоологического магазина. К сожалению, эта ниточка ни к чему не привела – кролика купил сам Тихонин.