– Это не я… – еле слышно проговорил Дынин.
– Значит – это он?
– Нет! Я же сознался… В параграфе 995… Вы можете не верить, но клянусь – мы были у меня…
– Чем клянетесь? Маньяком Черемнухой? – Роман поднял телефонную трубку. – Уведите. Пока что вы еще выгораживаете друг друга, но скоро начнете взаимно обвинять. Что одно, что другое – одинаково для нас обременительно. Мы все равно установим истину. Советую пока поразмыслить. Обвинение вам будет предъявлено.
Глава XXX Лаборатория натуральных смол (продолжение)
– Ты в самом деле так убежден, что он убийца? – спросила я минутами двумя после того, как злополучного философа вывели.
– Я, строго говоря, не лукавил. – Роман прошелся по комнате, налил себе еще виски. – Извини, тебе не предлагаю. Стенографистка с бокалом, это, пожалуй, немного обращает на себя внимание. Да, тут возможны только три варианта. Либо Овсов, либо Пырин, либо оба-два. Отпечатками их пальцев заляпана вся берлога, но это-то, как раз, ни о чем не говорит. Эта милая компания вся расселилась в Палашёвском наподобие «коммуны», как они сами это называют, кочевали из квартиры в квартиру. Но больше-то просто некому. Кому он мог чем-то помешать, этот Тихонин, с его тихо-тихо съехавшими мозгами, но, как выяснилось, некоторыми остатками нормальной человеческой брезгливости? Дело даже не в зловещих стилистических детальках, хотя и они в строку. Но больше просто и некому, даже и без конфликта, что случился тринадцатого числа. Ну и как тебе Энтропия вживе?
– Сложно сразу ответить… – Я продолжала машинально рисовать на листке меандры. – Ты, верно, удивишься… Но те, призраки прошлого, вызывают у меня много больше различных чувств. Вероятно дело в том, что те имели возможность творить все, чего хотели, а эти… Эти, по счастью, ни на что не способны.
– Ну, кое-на что, как мы видим, все же способны. – Роман воротился за свой стол. – Хотя в целом ты права. Признаюсь, я немного колебался, надлежит ли тебе это показывать. Тут под спудом очень много грязи, которую, тут представители поколения наших дедов сказали бы определенно, тебе не положено знать. Но я же представляю, сколько всего ты уже успела прочесть и просмотреть в архивах… Ты превосходно знаешь, что большевики были подвержены самым омерзительным порокам. Какая-то тут, вероятно, есть взаимосвязь.
– Не беспокойся за меня. Мама обычно говорит – к чистому не пристанет!
– Да. Ну так что, – Роман вновь взялся за трубку телефона. – Тебе еще не надоело? Будешь со мной слушать второго?
– Уж разумеется. И к вечеру моего дня рождения мы раскроем убийство?
– О, нет, – Роман улыбнулся. – Это штука долгая, тягомотная, с кучей проволочек. Второго.
Последнее слово было сказано уже в телефон.
Человек, сменивший Овсова на металлическом табурете, показался на вид куда как более крепким орешком. Прежде всего, что я отметила не без удивления, он был никак не молод, шел к четвертому десятку. Но идти к старости ведь можно самым разным шагом. Отцу вон шестьдесят, однако он у меня куда моложе этого Пырина: ни проплешины, ни седины, ни живота, а уж в какой прекрасной форме…
Отяжелевшая, бесформенная, похожая на бурдюк туша. Чуть-чуть спасали положение лишь высокий рост и широкие плечи, тоже обтянутые неряшливой черной рубахой. Основательная лысина, с которой владелец обошелся радикальным манером, обрив наголо всю голову. Открывшиеся в силу этого во всей красе безобразные острые уши без мочек, каковые, как я отчего-то поняла, составляют предмет гордости, ибо почитаются демоническими. Вместо шеи какая-то свиная складка кожи, ниспадающая с голого затылка на плечи. Глазки тоже какие-то свиные, даже скорее поросячьи, маленькие, но очень цепкие.
Ибо покуда я, старательно рисуя, разглядывала исподволь подозреваемого, пока он входил и садился, тот тоже успел деловито обозреться. Отметил в том числе, как я опять отчего-то ясно поняла, молодость Романа, и поспешил, ох, поспешил, предположить за собой перевес.
– Итак, вы состоите в «коммуне» Старого Палашёвского переулка, – уточнил Роман без вопроса. – Вы и ваша гражданская жена, Милена Вадман. Вашим сыном Юлием заняты, между тем, дед и бабка по материнской линии. Я ничего не перепутал?
– Уж не пытаетесь ли вы поставить мне в строку пренебрежение родительским долгом? – усмехнулся Пырин. – Какая чушь. Кто угодно может приглядеть за маленьким ребенком и за школьником, должны ж хоть чем-то быть полезны обыватели. Я трачу свое время на формирование избранных умов, уже начавших раскрываться для общения на высоком интеллектуальном уровне. Если мой сын окажется хоть немного того достоин, когда повзрослеет, я уделю внимание и ему.
– То есть – вы стараетесь держаться поближе к студенческой молодежи.
– Можно сказать и так, – Пырин был спокоен, в отличие от Овсова, говоря, он откровенно любовался собой.
– Среди прочих вы общались с убитым Тихониным?
– Вы же, видимо, знаете, что да.
– Что вы можете о нем рассказать?
– Гм… Был пытлив, трудолюбив… Немного ограничен, пожалуй, без склонности к абстрактному обобщению. Исследовал, в частности, биографию Сергея Кирова.
– Кострикова. – Холодно уточнил Роман.
– Для вас он Костриков… Для нас – Киров. Тут, собственно, как в зеркале различие мировоззрений. Вы видите фактическую суть вещей, мы – прозреваем эсхатологическую.
– Да-да, разумеется. Так, стало быть, покойный трудолюбиво исследовал жизнь этого красного вождя. Что-то писал, я полагаю?
– О, да, но еще не книгу. Делал выписки из документов, писал очерки по отдельным периодам, комментарии, опять же по конкретным эпизодам… Книга была лишь в замыслах. Увы, теперь таковой не будет.
В лице Романа ничего не изменилось, но я вдруг ощутила, что он наткнулся на нечто важное. Конечно же, этого не мог уловить самоуверенный Пырин. Один ноль не в его пользу.
– Мы примерно представляем себе, до каких эсхатологических высот не могла подняться мысль покойного. – Роман заглянул в одну из бумаг на своем столе. – «Когда мы придем к Власти, ментальное тело ее еще будет зыбким, неплотным. Но, после этого события, тот, кто первым из нас умрет своей смертью, умножит субстанцию могущества. Он станет терафимом. Мы положим его набальзамированную плоть на всеобщее поклонение, в самый центр страны, подвергаемой нами метаморфозе, мы воздвигнем ему зиккурат прямо на Красной площади…»
Господи помилуй, какие придурки! Если про маньяка это просто гадко и извращенно, то тут уж просто ни в какие ворота, насколько глупо! Некромантия на Красной площади! Зиккурат с трупом! Да еще открытым на поклонение… В хрустальном гробу, что ли? Препоганая, однако, Белоснежка вышла б из такого Пырина, да и из Овсова немногим краше…
Я еле удержалась, чтоб не засмеяться.
– Так что из того? Это поэтическое, знаете ли, дерзание, полет мысли, мечта… Ни в малой степени не содержит состава преступления. Кроме того, как я уже уведомил предыдущего следователя, я и вовсе неподсуден. У меня справка из медицинского учреждения. Я болен.
Кто б сомневался-то?
– Да вам, собственно, даже не предъявлено обвинения. Вы просто задержаны в интересах следствия. Интересует же нас пока что больше всего то, что, кроме вас, хорошего знакомого, никто не может подтвердить алиби Овсова. Вот Овсов у нас под явным подозрением.
– Овсов выше подозрений, – надменно возразил явно довольный услышанным Пырин. – Он гигант. В ином, лучшем мире, не в мире монархической тирании и злоправия русской нации, Овсова приглашали бы писать в ведущие газеты, его показывали бы по новостным панелям, он преподавал бы в Университете, наконец… Уже сейчас, в двадцать пять лет, наследие Овсова уникально и представляет собой непостижимый, не имеющий прецедента феномен в современной России. И не только в современной! Я бы так сказал: даже в обозримом прошлом русского академизма ничего подобного Овсову и не встречалось. Его труд по своему масштабу эквивалентен продукту целого научного института, который работал в течение эпохи.
– Наследие? – с интересом переспросил Роман. – Мне показалось было, что Овсов еще жив. В отличие от Тихонина.
Я невольно дивилась между тем, сколь яркая иллюстрация к басне про кукушку и петуха разворачивается на моих глазах. Перекрестные гении. Ну и ну.
Возвращение разговора к убийству Тихонина гению, между тем, не понравилось. Он как-то недовольно нахохлился.
– Откуда мне знать… Может статься, вы тут сами его и устранили, чтобы расправиться с мыслящей оппозицией, – буркнул он.
– Все в жизни случается, но позволю себе уточнить, что оппозиция находится там, где ей и место, а именно – в Думе. Носители же запрещенной законом человеконенавистнической идеологии, сиречь – коммунистического учения, претендовать на оппозиционный статус не могут. Они могут претендовать только на личную неприкосновенность. Но единственно до тех пор, покуда их образ мыслей не вылился в действия. Если вы в самом деле только безобразничали, то Овсову тревожиться не о чем. Кстати, о безобразиях. Ваш друг Овсов признался в нарушении 995-го параграфа.
Подзатылочный бурдюк Пырина побагровел.
– Вы его пытали, я убежден. Он оклеветал себя и нас всех.
– Всех? – приподнял бровь Роман. – В беседе с Овсовым речь шла только о вас двоих. Ваши слова несколько распространяют его показания. Это весьма ценно.
Ох, какой же злобой сверкнули эти маленькие затекшие глазки!
– Коль скоро это клевета и в отношении двоих, я вполне мог предположить, что ложные показания выбиты и против всех членов кружка. Но всяк скажет, что они нелепы, просто нелепы! Мы оба в браке, хоть я и в гражданском, но Овсов-то в официальном! Да и я вот-вот намереваюсь узаконить отношения. У нас у обоих, сами знаете, сыновья, у меня Юлий, а у Овсова Вивиан.
– У вашего сына отчество не по вас.
– Это все капризы бабки. Если необходимо, Милена подтвердит мое отцовство.
– Собственно, пока речь об Овсове. Официальный брак, в рассуждении Овсова, положение лишь ухудшает. Ибо состоит он в оном браке с Ифигенией Лабунской, что возглавляет тайный и весьма одиозный «Отряд феминисток». Ежу известно, кто женится на девицах сапфического склада.