Да, иной собеседник, совсем иной. Если предыдущий был пуглив и не быстр мыслью, этот, напротив, перестраивался к обороне моментально, и наливался злобой, как ядовитый плод наливается соком на ветке какого-нибудь анчара. Впрочем, даже и не знаю, бывают ли на анчаре плоды и как они выглядят. Но Пырин тяжело дышал и все темнел от прилива дурной крови. Я незатейливо пожелала ему лопнуть.
– Да и в рассуждении вас… Август 1972-го года выдался довольно жарким, горели леса. Ваша беременная на седьмом месяце конкубина отдыхала с вами в деревне. В грязном доме, где комнатку ввиду дешевизны снимали у пьяницы, с полчищами тараканов. У женщины из-за духоты и интоксикации сделался жар. Она лежит в бреду. И тут приезжает Ваш приятель из компании Малеева и Головлёва. Вдруг вам делается в деревне скучно. Вы решаете немедля ехать в Москву. Ненадолго задумываетесь, что же делать с вашей сожительницей. Решаете ее попросту запереть в доме. Полагаю, что женщина, которая простила вам подобное – оставить ее беспомощной, в поту, в бреду, в угрозе преждевременных родов, с ползающими по телу тараканами – такая женщина способна скрыть любое ваше преступление. Она ведь, кстати, помаленьку вам сводничает?
– Это преувеличения… Вы искажаете факты…
Я видела, что Пырин, отнюдь не ждавший подобной осведомленности, на сей раз не знает, как парировать. Потому и лепечет свои жалкие «искажаете» и «преувеличения»…
– Мне плохо… – Пырин театрально схватился за сердце, осел на стуле. – Вы довели меня… своими издевательствами… до приступа. Я сейчас упаду!
– Если вы настаиваете, я обязан вызвать доктора. – Роман взялся за телефон. – Только ведь врач все одно установит, что никакого сердечного приступа у вас нет. Стоит ли тратить мое и ваше время на бесполезную формальность?
К моему удивлению, Пырин не воспользовался возможностью оттянуть время, дабы обдумать дальнейшую свою линию. Надо полагать, он предположил, что установление факта симуляции поставит его в слишком проигрышное положение.
– Я не нуждаюсь в ваших, вне сомнения, подневольных в своих диагнозах, врачах. – Он горделиво выпятил грудь. – Я справлюсь сам. Дух властен над телом.
– Тем лучше. Строго говоря, у меня осталось не так много вопросов. В рассуждении дионисийских культов, столь популярных среди вас, не знаете ли вы, кто накануне убийства купил кошку? Сам Тихонин?
– Я ничего не знаю ни о каких кошках.
– Ах, pardon, кажется, это был какой-то другой зверок. Неважно. Как неважен и 995-й параграф, которому мы уделили, признаюсь, что-то чрезмерно много времени. Обвинение-то вам будет предъявлено отнюдь не по нему.
– Какое обвинение?! – вскинулся Пырин. – Вы сами сказали, что под обвинение подводите только Овсова! Не меня!
– Опасаюсь, что я поспешил с подобными утверждениями.
– У вас ничего не выйдет! Ровным счетом ничего! – разбушевался Пырин. – Я не могу быть судим! Я уже говорил! Я болен, тяжело болен!
– Тюремная больница – тоже место невеселое, – вздохнул Роман. – Особенно если объектом интереса эскулапов становится не только социальная агрессия, но и некоторые специфические отклонения. Вы ведь знаете, что у нас от этого лечат. Нарочно ни за кем не бегают, но уж в подобном-то положении… Снова я о 995-м, вот ведь некстати. Кстати, вы ведь угрожали покойному за глаза. После ссоры, имевшей быть 13-го числа августа, в ночь. На сем мы, пожалуй, пока закончим нашу содержательную беседу.
Если перед этим я сравнила Пырина с бурдюком, хотя верней было бы сравнить его с несколькими бурдюками – побольше и поменьше, то теперь я могла бы сказать, что его словно бы проткнули. Нечто из его туши очевидно уходило. Оставаясь по-прежнему тучен, он вдруг сделался как-то меньше. И было очевидным, что ему уже безразлично, как выглядеть в глазах Романа, да и в собственных тоже.
Роман переломил ему хребет. Это было, как ни странно, много очевиднее, чем в случае с мягкотелым Овсовым.
Глава XXXI В которой очень длинный День Рождения все же завершается
– Отвезти тебя домой, Лена? Ты, по-моему, устала. – Роман извлек из своего бювара спрятанную в нем плоскую коробочку из пластической массы, вытряхнул блестящую болванку для звукозаписи, надписал последнюю стеклографическим карандашом. – Если хочешь, можем заехать в какое-нибудь кафе по дороге, выпить по бокалу за день твоего рождения. В самое простенькое кафе, без полоскательных чашек и рыбных вилок, где подавальщиками бегают студенты.
– А ты знаешь, я, пожалуй, в самом деле хочу поскорее домой, – удивилась я, высвобождая волосы из противной резинки. – День рождения будем еще праздновать с родителями, я тебя заранее приглашаю. Глядишь, и Наташа сможет уже на часок прийти.
– Благодарю за приглашение. А в каких числах ты предполагаешь торжество? Мне в самом деле надо спланировать заранее, чтоб оказаться в Москве.
– Я думаю, числа эдак двадцатого. Бетси назначила осеннее открытие галереи на пятнадцатое сентября. Ждет, чтобы вернулись из Франции и Ник, и Миша. А до этого она хорошенько сведет всех с ума, уж я-то знаю. Да и родителей я раньше не жду, чем семнадцатого-восемнадцатого.
– Я буду в эти дни в Москве. После уеду недели на две.
Несколькими минутами позже мы уже летели по Калужскому тракту. Не ехали, летели, ибо почти до самого дома дорога вела по прямой, а на Калужском тракте все пешеходные переходы убраны под землю.
Руки Романа лежали на руле почти неподвижно. Смотреть в окно было не на что, в нем только чередовались обрывки темноты и размытое золотистое мерцание фонарей. Когда же успел наступить поздний вечер?
Я нашла в кармане бонбоньерку и вытряхнула из нее одну из последних тулузских засахаренных фиалок.
– Надеюсь, я все же не испортил тебе дня рождения? Что-то ты притихла.
– Нет, что ты. Мне было очень интересно, и, ты прав, полезно. Просто надо как-то все это осознать… Честно говоря, я не думала, что все это – так… Уж слишком карикатурно. Зиккурат с трупом на Красной площади, апологет маньяка, пишущий в главных газетах, разврат, не то, что «добросовестный ребяческий», а безмятежно-обезьяний… Слишком смешно. Неправдоподобно. Нипочем бы таких не описала в книге… Кто поверит?
– А кто верит в ад всесмехливый? Нет, Лена, это вовсе не смешно. Это так оно и есть. В книге ты сделала адептов Энтропии более правдоподобными – чуть-чуть в ущерб правде. Дьявол – безжалостный карикатурист. Чем больше человек ему предается, тем смехотворней делается.
– Они скоро признаются? Как ты думаешь, кто из этих двоих убийца? Мне кажется, что Овсов. Он более, что ли, убежденный. Второй слишком осторожен. Он не из тех, кто таскает каштаны из огня собственными руками.
– Что самое забавное, сейчас я не вполне уверен, что хоть один из них убивал.
– Ты же сам сказал! Больше-то некому! И незачем…
– Так-то оно так… – Роман притормозил на перекрестке. – Но появилась одна неувязка. Может и пустое, только пузель из картинки выламывается. Да тут еще Эскин со своими шарадами… Кажется, я понял, что он подразумевал. Но я по-прежнему вообразить себе не могу qui prodest. Ладно, утро вечера определенно мудренее. Поговорим о чем-нибудь приятном.
– Твоя поездка в конце сентября – это приятное или опять по каким-нибудь секретным зловещим делам?
– Вот как раз не по делам. Дела все свалятся до того, и предвидится их немало, серьезных дел, не сегодняшним пустякам чета. И хлопот они потребуют выше крыши. Так что, коли все сложится благополучно, поездку я намечаю сугубо удовольствия своего ради.
– И где тебе на сей раз удовольствие, граф?
Я улыбалась, но Роман посмотрел в ответ серьезно.
– Я хочу, наконец, побывать в Константинополе. Почти до двадцати четырех лет дожил, и еще ни разу не был на службе в Святой Софии.
Серьезность Романа невольно передалась мне. Вспомнились строки, памятные нам обоим, как, впрочем, и всем русским детям, со школьной скамьи, но ничуть не стершиеся в привычку.
– В день разрушенья Византии,
К мирскому зрелищу слепа,
Под купола Святой Софии,
Стеклась несметная толпа54.
В лазурной дымке фимиама,
Светились тысячи лампад,
И отражался в окнах храма,
Пылавший гибнувший Царьград.
Как рёв морской перед собором
Неслось победное «Алла»,
Звучали скорбью над Босфором,
В последний раз колокола.
Когда враги, набросив сходни,
Вломились буйно в храм святой,
Там воздымал Дары Господни
Священник в ризе золотой.
Как бы грозясь бесстыдным фескам,
За поругание небес,
Он отступил к настенным фрескам,
И в светлом облаке исчез.
– Но есть старинное преданье,
Оно твердит, что день придет,
Когда исполнится мечтанье,
И полумесяц упадет, – к моему удивлению подхватил обыкновенно не склонный к цитированию стихов Роман.
– В тот светлый день в Софийском храме,
Под звук воскресных тропарей,
В стенах, с Господними Дарами,
Предстанет древний Иерей.
И он дослужит Литургию,
Что битвой прервана была.
Царьград зовет. Зовет Россию.
Царьград звонит в колокола.
Последние две строки мы произнесли в два голоса.
– Так ведь до конца никто и не разобрался, вышел ли священник из стены, – вздохнула я после некоторого молчания. – Старшие рассказывают, что были такие толпы, такой немыслимый восторг… Многие плакали… Духовенство плакало, никто уж и не разбирал, кто есть кто, кто современный, кто древний… Еще бы: полумесяц упал.. Столько лет Россия этого ждала. И дождалась. На памяти наших родителей55. Странно, правда?