– Я в детстве все жалел, что не родился увидеть, как те полумесяцы сбивали. – Роман усмехнулся. – Кстати, о детстве. И о детях. Появилась ли у тебя светлая мысль, что дарить королю?
– Ну, коли вы сами не додумались…
– Не додумались, не додумались. Признавайся.
– Кречета, разумеется. Ему еще немножко рано, так потому и особенно лестно. А лучших, чем у Ника, ни у кого нету.
– А ведь ты права! Кстати, как раз и сезон. На первую охоту, если времени достанет, Ник сможет сам с ним выехать. То-то будет радости… – Роман сбросил скорость, сворачивая на Университетский проспект. – Молодец, Лена. В самом деле ровно то, что нужно.
– А зачем все же Нику быть в Париже? Парад в честь выхода в космос, я чаю, будет для Миши. Или я, наконец, узнаю, к чему две минувших недели были все эти тайны московского двора?
– Наберись терпения. Еще совсем немного. – Роман улыбался, но мне показалось, что в его лице проступила какая-то забота.
Мы уже въехали во двор моего дома.
– О, уже одиннадцать! Не понимаю, как оно сделалось. – Я полезла в сумочку за ключом и вновь обрадовалась, случайно наткнувшись на кастет.
– Обычно одиннадцать для тебя – час не поздний. Доброй ночи. И – с днем рождения.
Роман хлопнул дверцей, садясь обратно в автомобиль. Мне вдруг сделалось немножко обидно, что он попрощался так равнодушно, даже не поцеловал в щеку. Впрочем, лишь на мгновение. Я рассмеялась и вбежала в подъезд.
Темнота в квартире встретила меня цветочным благоуханием. Я вспомнила, что Катя хотела уйти в десять. Ну да, пусто и темно.
Я помедлила минуту-другую зажигать свет. В темноте запахи слышны отчетливее. Так, кто-то прислал лилии… Розы тоже есть, подмосковные, душистые, мелкие… Неужто тут есть и тепличный, не в свой сезон выращенный, ландыш?
Тут я щелкнула несколькими кнопками подряд. Корзины цветов в самом деле заполонили всю переднюю. Но просматривать визитные карточки я буду потом.
На столике в «холодной» гостиной теснились подарки. Прежде всего я бросилась разбираться с почтовыми посылками, а не с тем, что доставлено курьерами. Вот эта небольшая, с книгу размером и, несомненно, именно книгу и содержащая, три марки с лилиями и две – с детским личиком, от Веры Сен Галл. Ну, конечно! И готова спорить, что книга – про шуанов. Какое-нибудь последнее исследование. Может статься, даже и с картинками. Эти три большущие коробки – из Перми, от тамошних Чудиновых, от обеих старших ветвей. Необычайно легкий сверток, обратным адресом – Саратов. От тётушки Екатерины Ивановны, старшей маминой сестры56. Тоже могу догадаться сразу: в свободное от исследований в области кардиологии время тётя Катя обожает вязать из ниток крючком. Какую-нибудь сумасшедше-кружевную пелеринку да вывязала. Но это все после, после… Простите, господа, но как это так? А где же посылка из Эстонии? С Саарема? Где же мамин-то подарок?
Я нетерпеливо перебрала почтовые доставления еще раз. Так и есть, вернее – так и нет. Нет подарка от мамы! Вся родня тут, и Смышляевы, и Чазовы, и Болотовы, и Наумовы, а от мамы – ничего. Наша почта, между тем, всегда все доставляет в срок. Но такого же просто не может быть… Что случилось?!
Тише, тише… Нечего сердечку так скакать. Я схватилась за заваленный почтой серебряный подносик.
С души отлегло. Среди оранжевых бумажек с телеграммами обнаружился зеленый конверт хронопоста, надписанный знакомым округлым почерком переученной левши. С подарком я или без, а мама писала адрес несколько часов назад.
«Полагаю, Ты не дождалась нынче полосатой юбки? – весело побежали строки. – Захлопоталась, не успела. Но юбку Ты, думается, сама выберешь лучше. Ты ведь в Эстонии чаще моего. Мой подарок немножко другой. Перед тем, как выехать из Ревеля, мы с дорогим Эйнаром Клааманном как раз заехали на хутор Саргхауа, Плотвяной Омут, то есть, Ты, верно, помнишь тамошнюю базу Института Геологии?»
Помню ли я хутор Саргхауа? О, еще бы. Именно там, среди могучих еловых лесов, я и сделала весьма существенное для меня открытие.
Было это ровно два года два назад. Да, и день Рождения пришелся на поездку. Я увязалась за мамой на коллоквиум коралистов, своих вылазок мне мало. Но уж как заслышу слово «Ревель», на меня что-то находит. Не могу дома усидеть, если кто туда едет, от зависти погибну.
Под институтские нужды откупили и перестроили старый хуторской ансамбль: несколько исполинских домов и сараев-амбаров с высоченными крышами. Прежние владельцы предпочли построить более современное жилье ниже по речке, где держат конный завод. Для жизни, может статься, легкие модные строения и удобнее. Я вообще примечала не раз, что те, кому принадлежит старина, не особенно-то ее обычно ценят. А вот «ученоприимный» дом в стародеревенских стенах получился очаровательным.
Палеонтологи заседали день-деньской, я же брала на заводе лошадь и объезжала окрестности. Но как-то с утра распорядок маминых коллег дал сбой. К хутору подогнали прогулочные ландолеты, затевалась несомненная экскурсия. Судя по самодовольному виду эстонцев и заинтригованным репликам гостей, показывать намеревались нечто из ряда вон интересное. Мне сделалось любопытно и я присоединилась к выезжающим.
Ехали не более получаса. Затем вдруг автомобили остановились посреди дороги. Ученые начали из них дружно выбираться.
Приехали? Но куда? Место – самое непритязательное. Дорога, справа подлесок, слева – дикое поле. Да и то трава не сразу разрастается пышно, ближе к дороге почва бесплодная, каменистая, унылая. Саженей на сорок-тридцать – ничего не растет, кроме кое-где пробившегося подорожника.
К этой-то унылой проплешине все и устремились.
«Вот», гордо изрек мамин друг Эйнар.
В течение битого часа я наблюдала престранное зрелище. Солидные, в летах, ученые мужи и ученые дамы, как сборище сомнамбул, топтались по серому пятачку, глядя исключительно себе под ноги. Кто-то порой приседал, уставясь вниз, будто там мозаиками выложено.
«Какая прелесть! А Семенов-Тян-Шанский здесь был?»
«Как же, Петра Николаевича первым делом сюда привозили».
«А Леконт?»
«Ну как же можно бельгийским коллегам не показать?»
Они сбредались и разбредались, что-то показывали друг дружке, что-то бормотали себе под нос…
«Какое великолепие!»
Меня разбирал смех, но я превосходно понимала, что смех мой – сродни веселью папуаса, наблюдающего непонятную возню белого с автомобильным мотором. На самом же деле я наблюдала с жалкого берега современности то, как посвященные спустились на живое дно мертвого моря. Море плескалось для них, столь настоящее, что я не удивилась бы, если б намокли их одежда и обувь. Они видели волны, они наблюдали древних морских обитателей… Они были в море, я осталась – на суше.
В тот день я поняла, что не знаю о своей маме самого главного. Не знаю – и не узнаю никогда, ибо этого мне попросту не дано.
Моя мама, такая ласковая и веселая, порой озорная, такая чуткая ко всему, что связано со мной… Моя мама. Человек, принадлежащий мне, как представлялось с первых лет жизни, безраздельно. Но самый главный, самый таинственный сад, где бродила ее душа, оказался для меня запертым.
(Верней даже сказать – не сад, а океан, а душа не бродит, а плавает. Ох, у меня уже профессиональная писательская болезнь – точить формулировки, как карандаши).
Палеонтология никогда не занимала моего воображения. А все же открытие в маме абсолютной незнакомки меня чем-то уязвило. И оказалось мне весьма полезным, я так полагаю. Полезным и поучительным.
Ну, так все-таки, отчего я без подарка?
Я продолжила чтение письма уже в ином, веселом расположении духа…
«Рядом с базой конный завод, который, как я помню, Ты сочла отменным. В известном смысле я рискнула на свой страх, понадеявшись, что Ты мой выбор одобришь. Лошадку зовут Туули57, больше ничего пока не скажу. К сожалению, хотя место в конюшне уже готово, перевезти твой подарок в Москву обещают не раньше конца сентября. Заводчик приносит всяческие извинения. Отчасти преследую своим даром эгоистическую цель: чтобы Ты не пропадала на долгие месяцы в столице, а почаще была с нами».
Незнакомая пока Туули словно ударила меня копытом в грудь. Лошадь! Я и не подозревала, что так хочу свою лошадь… Когда мне было пятнадцать, умерла моя англичаночка Арника, на которую я пересела восьми лет с учебного манежного пони. Я так горевала, что вопроса о новой четвероногой подружке как-то даже не поднималось. С той поры я обходилась лошадьми из конюшен, то из одних, то из других.
А ведь мне уже давно пора было завести новую. Детская печаль сто лет, как растаяла. Я просто не обратила на это внимания.
Я не понимала, что хочу лошадь, но мама поняла лучше меня.
Я прошла в ванную, сполоснула лицо ледяной водой. Как странно и как красиво: мой день начался папиным подарком, а завершился – маминым.
Все остальные чудесные дары я разберу завтра. Не сегодня, нет.
Я налила бокал минеральной воды. А что я, собственно, сегодня ела и ела ли что-нибудь? Варенье у сестры, тысячу часов назад. Но я вовсе не голодна.
Я не стала даже чистить зубов. Чуть пошатываясь, я направилась в свою спальню, по ходу швыряя на пол одежду. Я уже не могла ничему радоваться, я не в силах была о чем-либо думать. Прожитый день насытил меня такой полнотой жизни, что единственно важным было ни капельки ее не расплескать.
Я упала на кровать, и кровать куда-то поплыла.
Глава XXXII В которой я опять смотрю выпуск новостей
– Наташенька, как вы изволите благоденствовать?
– Скучновато, признаться. Подозреваю сговор Лебедева с сестрой Елизаветой: оба крепки в странном намереньи держать меня в постели. Видимо в силу их козней я, вы удивитесь, много сплю. Ну и смотрю сны.
Я с радостью отметила, что Наташин голос уже не кажется таким слабым.