Но как же она бойко улепётывает! И не боится ни капельки, привыкли здесь, в Нескучном, что люди – это своего рода безобидные ходячие мешки с орехами, а все ж таки, для порядка, лишней секунды не задержится.
А к Мише уже подступались разом два зверка. Один уже хватал добычу с ладони, другой выжидал в нескольких локтях…
Так я и не успела опять приметить, какой же орех они больше любят. Что поближе, то и хватают. Верно уж потом, в «безопасности», разбираются, чем, собственно, разжились.
Когда нам, наконец, надоела возня с этими нахальными созданиями, мы уселись на спиленном стволе засохшей липы. Да, любимые наши детские места Нескучного – они немножко запущенные, такая коряга может по нескольку месяцев валяться, не то, что в «парадных» -то аллеях. Но нам всегда было хорошо здесь, а не на ровненько посыпанных красным дорожках, среди сверкающих теплиц с ананасами и пальмами. И на поваленном дереве куда приятней сидеть, чем на ажурной скамеечке.
Признаюсь, по горсточке орехов мы, умудренные опытом, приберегли. А то, бывает, выскочит опоздавший к раздаче бельчонок, и ну изображать воплощенную укоризну.
– Детей вокруг нет?
– Видишь же, что нету.
Миша полез за машинкой.
– И для меня набей.
Легкий дымок быстро таял в уже холодноватом, поблескивающим как стекло, осеннем воздухе. Я заметила, что у Миши немножко отлегло от сердца. Все-таки не расхожее это место, а правда: меньшая братия иной раз действует целительно. Что лошади, что белочки, а вот Сен Галлы и Завольские души не чают в своих котах. Лицо у Мишки сделалось – словно какая-то добрая рука его разгладила. А остальное неважно. Захочет, расскажет сам. Поэтому я спросила совсем о другом.
– Как парад-то прошел? Извини, не посмотрела, закрутили меня.
– А я-то думал, ты непременно поглядишь. Подумать только, еще каких-нибудь пятьдесят лет назад войска проходили под Триумфальной аркой…
– Снести б ее к собачьим поросятам.
– На это, как ты понимаешь, никто не пойдет. Памятник архитектуры и прочая таковая… Под нее, под арку эту, недостроенную, картонками залатанную, въезжала Мария-Луиза. Ехала хуже, чем на заклание. И под же ней же, потом, провезли истлевший труп узурпатора… Скажем спасибо, что хотя бы его чудовищную гробницу полностью убрали. Тут даже особо лютые обожатели архитектуры не посмели пикнуть. Прижали их к стенке. Речь-то шла о чем? Восстановить нарушенный облик более старого строения. А тут уж извините.
– Кстати, а ты видел фотографии этого кошмара?
– В Париже и видел, – Мишу передернуло. – В музее Дома Инвалидов. И фотографии, и макет. Феерическая пошлость.
Да уж, бывшее захоронение Бонапарта глядело апофеозом пошлости. Из красного, что ли, мрамора? Или из гранита. О чем-то подобном, вероятно, и грезили в своих больных фантазиях Овсов с Пыриным, мечтая превратить в кладбище Красную площадь.
Мишина папироска оказалась слишком крепкой, я закашлялась. Да, с Триумфальной аркой ограничились полумерой, четвертьмерой, осьмушкой меры. Но главное было сделано. С этого баснословного «исторического памятника» все же сбили два имени. Двадцать лет назад, уже при нашей жизни, история была долгая. Были они там увековечены: два Бонапартовых генерала, а точнее сказать – два палача под стать своему хозяину. Тюрро и Амей. Палачи Вандеи, палачи Бретани. «Убивать всех, включая женщин, девушек и детей, сжигать дома, деревья, заросли дрока». Приказ Тюрро от 19 января 1794-го года, опять вступила моя профессиональная память, опять перед глазами плывут печатные строки… Тюрро, один из устроителей чудовищных «Нантских нуайяд», массовых утоплений… Оба – водители «адских колонн»… Тюрро и Амей – два людоеда. А ведь Амей – еще и «барон». Какой же подлый был XIX век!
Какой же подлый… Мне вспомнился Оскар, король Швеции и Норвегии… Гнусная физиономия с фатовскими усиками… Сын короля Бернадота, у которого, дохлого уже, обнаружили на груди татуировку «Смерть королям!» и дочери марсельского купчишки Клари, Дезире. На лютеранский же лад сия королева была стала Дезидерией… Но ведь и этого еще мало. Сам Оскар, как вошел в хотения Митрофанушки, породнился еще и с Богарне. Лейхтенбергские герцоги, вот радости-то! Отчего я не мужчина и не могу выражаться так, как меж собою, оказывается, позволяют иной раз Ник с Романом!
Господи, сколько ж я злилась в студенчестве, штудируя учебники!
Но ни в одном учебнике не напечатаны, да только все одно каждому известны, слова покойного Государя Павла Андреевича. «XIX век залил Готский Альманах такой грязью, что любая законнорожденная русская девушка больше достойна продолжить династию, чем некоторые принцессы».
Под это дело он и отменил сакральное для «гатчинских» число «36». До сих пор, бедняги, страдают. Для них все, что Павел I учредил – добавочные скрижали к Моисеевым. Но законы, как и все в этом мире, подвержены изменениям. Закон нельзя перекраивать под себя. Никова мама была да, принцесса. Но Ник всходил на трон уже не связанный этим невнятным условием. Если на рубеже XIX века оно еще имело смысл, то после потеряло. Дорого дались Европе все эти Венские конгрессы, утвердившие смешение голубой крови с кровью революционеров и поддельных дворян. Да, дворянство может получить по заслугам любой честный человек, но только из рук истинного Помазанника Божия, монарха, не из рук узурпатора. Да, и короля можно выкрикнуть на сходе, нето б французы по сю пору возили б тележку с Меровингами62, но революционер не может быть монархом, как антисистема не может быть системой.
– Нелли, вон тот бельчонок уже две минуты для тебя выплясывает. А я свои орехи уже все скормил. О чем ты так задумалась?
– О твоем дяде. – Опережая вопрос (дядюшек у Миши немало, даром он, что ли, «восьмой»), я тут же уточнила. – О покойном Государе Павле Андреевиче.
Миша вздохнул. Странно, все-таки, что Государь Павел Андреевич для него, как и для Ника – фигура умозрительная. Мишка ведь еще младше Леры, на два месяца. Никто из нас Государя не помнит.
– Отчего о дяде?
– Да так, знаешь, мысли перескочили. Имена людоедов на Триумфальной арке, повреждение Готского альманаха. Ведь именно при Павле Андреевиче многое встало на свои места.
– Ну, не само же встало, – улыбнулся Миша, набивая новую папиросу. – Дядя Павел был большой мастак расставлять вещи по местам.
– Но некоторые места оказывались немножко неожиданны, – усмехнулась я. – Кое для кого.
– О, да.
Павел Андреевич родился как раз в годы очередной моды на Павла Первого, в чью честь он и был назван.
«Мое имя прежде всего говорит о должествовании уповать на Апостола», – двенадцатилетним бросил он кому-то из особо восторженных взрослых, выслушав очередной поток красноречия.
Император Павел обожал Екатерину Великую. Обожал век, в котором без русского разрешения «ни одна пушка по всей Европе стрельнуть не смела», век, где Интеллект (говоря языком классицистических аллегорий) подпирал Трон, а не лил колоколов63.
Сначала с юным Цесаревичем еще пытались спорить. Напоминали о своеволии гвардии, о нестабильности престолонаследования.
«Бывали огрехи, нужды нет, – возразил как-то раз он. – Но различье между прекрасным XVIII веком и низменным XIX столетьем в том, что у нас могла иной раз законная жена и урожденная принцесса отстранить бесталанного мужа от дел, но зато такого никак не мог сотворить случайно проходивший мимо свинопас».
Он, по всему судя, был остер на язык, Государь Павел Андреевич… Ник его язвительности не унаследовал.
Но Павел Андреевич «раченьем своим показывал», что ХХ век может стать новым XVIII-м. И немало в том преуспел.
При нем снова полюбили петь «Славься, нежная к нам мать!» Любим это и мы, любим и поем.
– Стало быть, ты никоим образом не проезжал под Триумфальной аркой, – улыбнулась я. – А как проходил твой маршрут по Парижу?
– Он начался от Сен-Дени, – Миша вдруг ощутимо потерял интерес к Парижу. – Кстати, спасибо тебе за книгу. Она все-таки пригодилась. Я ее занес в Дзёмги в городскую библиотеку. Поскольку книга была с автографом, то библиотечные дамы тут же ее с удовольствием поставили на полку с обновлениями. Они заказали дюжину экземпляров, но еще их не получили.
– Прости… Я что-то тебя не поняла. Что значит – книга все-таки пригодилась?
– Так девочка-то умерла, – ответил Миша со странно безразличной интонацией. – Я немного не успел.
Позабыв о том, что папироски показались мне крепкими, я невольно потянулась к холодно поблескивающему золотом крышки Мишиному портсигару64, брошенному владельцем на пенек. Внутри обнаружилось три тщательно набитых только что штуки, и одну из них я присвоила.
– Ее звали Варей. Варварой. Но когда я просил у тебя автограф, я еще этого не знал.
Не расспрашивать, повторила мысленно я. Ни в коем случае не расспрашивать. Ни о чем. Он хочет рассказать – иначе б ни вытащил меня в парк, когда его что-то столь очевидно гнетет. Хочет, но еще не известно, сможет ли. В любом случае не надо мешать.
Некоторое время мы молчали. Я пыталась, подражая Нику, пускать колечки, но у меня выходило как обычно плохо. Миша забрал у меня фунтик, вытряхнул последний орешек, земляной, который и скормил очередному желающему, а затем скомкал бумагу и сунул в карман. А из кармана, словно взамен, что-то извлек.
– Сложно пересказать словами. Вот, прочти. Это личное, но я думаю, что можно.
Это был почтовый конверт, с пятикопеечной маркой, красивой, местной, с видом отрогов Сихотэ-Алиня. Адрес был весьма приблизительный, точных адресов Великого Князя отправитель очевидно не знал: письмо, скорее всего, шло дольше обыкновенного. Обратно адреса, равно как и имени отправителя, на конверте не стояло.
Чуть поколебавшись, я извлекла несколько листков бумаги, слабо издающих запах вербены. Бумага была обычной, из тех, что лежат в каждом отделении почты. В этом ощущался некий диссонанс: благоухание тонкое, а бумага безликая.