– После этого сентября жизнь, Бог даст, войдет в колею. А пока скажи спасибо, что я не поддался твоему и Никову дурному примеру и курить не начал.
– Ой, а можно я поддамся своему дурному примеру? – Я между делом достала из бара сифон и новые стаканы. Виски так виски. Воротится Ник, выпьем драмбуйе.
– Да мне-то что. Вот через неделю начнут твои ворочаться, а комнаты продымлены. Инна Ивановна мигом заметит.
– Всегда можно свалить на гостей. Рейн здесь курил… Гмм, кстати о Его Преподобии. То-то он мне не сказал тогда, где остановился, перед отбытьем в Ватикан. В Кремле он останавливался, в гостевых палатах. И летел – с поручениями. Горе мне, сплошные заговорщики вокруг!
Закурить я, впрочем, не успела.
Пестрое мельтешенье в пустой линзе и треск вдруг сменились музыкальной заставкой и первыми кадрами выпуска.
На сей раз перед нами в самом деле явились пейзажи Версаля. Но полюбоваться симметрией геометрических деревьев (кстати, долго же я не могла их оценить, с нашей семейной любовью к английским паркам) и построек я не успела.
Волей режиссеров вещания и операторов мы перенеслись во внутренние покои дворца. Рассматривать интерьеры, впрочем, тоже оказалось некогда. Мое внимание сразу как клеем приклеилось к двоим, сидевшим рядом за небольшим и простым столом в стиле Людовика XVI, доска которого была сплошь уставлена микрофонами с эмблемами различных газет, радиостанций и прочая таковая.
Уже совершив при встрече торжественный «размен» мундирами, на сей раз оба остались при своем. Но, Господи помилуй! Еще говорят, будто вещи не умеют разговаривать!
Их одежда не просто говорила – она витийствовала. Пока они еще хранили молчание – какие же красноречивые речи она произносила…
На Государе был черный, с белыми вставками, мундир марковца.
Марковцы… «Странный и неповторимый облик» полка, заданный верным из верных белых монархистов, генерал-лейтенантом от инфантерии Сергеем Леонидовичем Марковым.
Марковцы, именно марковцы, были, по сути, рыцарским орденом. Их звали «те, кто красиво умирают».
«Точно эти люди знают какую-то тайну. Точно обряд какой-то они совершают, точно сквозь жизнь в обеих руках проносят они чашу с драгоценным напитком и боятся расплескать ее, – так, примерно, писали о марковцах в современных военных газетах, чьи ветхие подшивки я благоговейно перелистывала в Исторической библиотеке. – Сдержанность – вот отличительная черта этих людей. У них есть свой тон, который делает музыку, но этот тон – похоронный перезвон колоколов, и эта музыка – „De profundis“. Ибо они действительно совершают обряд служения неведомой прекрасной Даме – той, чей поцелуй неизбежен, чьи тонкие пальцы рано или поздно коснутся бьющегося сердца, чье имя – Смерть. Как пилигримы, скитающиеся в сарацинских песках, мыслью уносящиеся к далекому Гробу Господню, так и они, проходя крестный путь жертвенного служения Родине, жаждут коснуться устами холодной воды источника, утоляющего всех. Смерть не страшна. Смерть не безобразна. Она – прекрасная Дама, которой посвящено служение и которой должен быть достоин рыцарь»72.
Черный мундир марковцев и означал эту готовность к смерти, белые навершия фуражек и белые канты – беззаветную веру в воскресение России. Да, Смерть являлась к марковцам «нежной, бледной, в пепельной одежде». Как к юному капитану Гурбикову под Крюковым, что обратил в бегство с семерыми своими стрелками роту большевиков. Губрикову, умершему со словом «Вперед!»
Дроздовцы были монархической организацией, быть может, более последовательной, но марковцев отличал высокий мистицизм, а это в монархическом служении ведущая нота. Да, граф Келлер, да, князь Ливен, и Каппель, и Краснов, и Дитерихс, и Врангель, чьи убеждения были более поверхностны, но неоспоримы, – монархистов, средь них самых кристальных, было не счесть в Белом движении73… Но Марков, сейчас был нужен именно Марков…
Верный выбор отдания чести. Он все делает наилучшим образом, Государь Николай Павлович. Показался ли он мне бледнее обычного от переживаемых им сейчас чувств, или же его просто бледнил этот черный, без единого украшения, наряд?
Впрочем, одно украшение, хотя, конечно, украшением это можно было назвать лишь с натяжкой, я заметила, когда Государь поднял руку, передвигая микрофон.
Кисть его обвивали чётки. Также – отличительная примета марковцев: черные вязаные чётки, монашеские чётки. Вервица74.
Вернее верного оказался и выбор маленького короля Франции, не по своим летам серьезного, что-то, безусловно, уже сумевшего глубоко осознать.
Людовик был одет не в мундир. Одежда его выглядела простой и грубой: белая рубашка из домотканого полотна, штаны, заправленные в вязаные гетры, темный вязаный жилет со шнурками, башмаки с пряжками. Талию опоясывал белый длинный кушак. Поверх жилета надета была очень короткая серая куртка, на которой пламенел «крест-сердце», пришитый нарочито грубым стежком.
Королевской Католической армии негде было взять обмундирования. Мундиром, что для дворян, что для крестьян, служила обычная деревенская одежда. Лишь три приметы являли «мундир». Белый кушак, этот самый нашитый на куртку крест-сердце, да белая кокарда на войлочной шляпе, сейчас соседствующей с черной беловерхой фуражкой русского царя.
Шуан мог «обмундироваться» за несколько минут. Король Людовик был сегодня в наряде шуана. В наряде вернейшего из верных, в наряде первых носителей Белой идеи.
Впрочем, я чуть не пропустила четвертый знак шуана. С детской руки короля свисали чётки. Самые простые, из деревянных бусинок на веревочке. Розарий.
По сути, все уже было сказано. Без единого слова. Монархия, подпертая благословением Папы одесную и космической мощью ошую, изготовилась перейти в новое наступление. Перейти в наступление и добить остатки демократий.
Мы ничего не забыли и ничего не простили. Мы не забыли ни Нантских нуайяд, ни Еремеевских ночей. Мы не забыли массового мученичества духовенства, осквернения храмов и разорения могил. Мы не забыли террора. Террор не повторится никогда, нет. Но пока жива трехглавая гиена, именуемая «Равенством, Братством и Свободою», призраки коммунизма еще не изгнаны. Нужды нет, что в Америке не коммунистический строй. Энтропия многолика, нам это в самом деле хорошо объясняли в детстве. И статуя «Свободы», воздвигнутая как символ страны, есть всего лишь увеличенная копия подлого французского оригинала.
– Божией милостью Мы, Людовик, король Франции, от лица и по полномочию Католического Блока стран Священного Союза, сообщаем о Нашем намеренье, буде на то волеизъявление Америки, признать короля Иоанна75 Нашим братом, а также ходатайствовать перед купным собранием о приеме новой монархии в экономическое пространство Священного Союза.
Людовик произнес свое заявление без запинки, как очень хорошо выученный урок. Никакой бумаги перед ним не лежало. Замолчав, он самым краем глаза покосился на Николай Павловича. Я почувствовала, что не напрасно прошли эти дни совместного ожидания, не пустой тратой времени обернулись все эти соколиные охоты. Меж царственными особами установились особые, доверительные отношения. А еще успела мелькнуть в голове вовсе глупая мысль: жаль, что, к бретонскому костюму, король не носит бретонской прически – распущенных волос длиной до пояса. Тогда б он был уж просто невыносимо очарователен. Но куда ж королю длинные волосы – других-то мундиров с ними не надеть. И вообще, слава Богу, не Меровинг, обойдемся без языческой магии.
– Лена!
Да, кажется, я немножко растеклась мыслию по древу. Когда столько всего разом происходит, то внимание начинает сбоить.
– Божией милостью Мы, Николай, Император и Самодержец Всероссийский, от лица и по полномочию Православного Блока стран Священного Союза, сообщаем о Нашем намеренье, буде на то волеизъявление Америки, признать короля Иоанна Нашим братом, а также ходатайствовать перед купным собранием о приеме новой монархии в экономическое пространство Священного Союза.
Молчание. Взволнованное шевеленье толпы газетчиков и работников вещания. Вроде бы сказано все. Но что-то еще произойдет, сейчас, они подготовили что-то еще. Я всеми нервами чувствую: что-то еще будет.
Они не добавили к сказанному ни полслова. Выставив на стол руки, каждый по одной, по той, что с чётками, руке, они сцепили их в пожатии.
Камера тут же перескочила на крупный, очень крупный план. Мужская рука и рука детская, накрепко соединившиеся, два покачивающихся рядом крестика – шерстяной и деревянный.
– Лена! Лена… Все же хорошо…
Панель, оказывается, давно уже померкла. Роман, против своих обыкновений обнявший меня за плечи, протянул мне носовой платок, явно свой, мужской, помеченный белым по белому коронкой, фрагментами крепостной стены и орлиными головами.
– Ну что же ты так плачешь?
– Не знаю… Этим рукопожатием они меня прямо в душу ударили. Сладко, но больно. Попали по талямусу, сказала бы Наташа.
– Надеюсь, не одной тебе. То, ради чего стоит жить и умирать, должно быть очень красивым. – Роман сделался вдруг странно серьезен. – Когда из жизни уходит красота, жизнь теряет смысл.
– Ты об этом знал? О руках?
– Нет. Уверен, что это пришло в голову Нику, возможно, что даже незадолго до выступления. Молодец! К вечеру этот крупный план откроет все вечерние газеты мира. А уж утром… Я полагаю, Лена, ты уже можешь идти умыться, по чести доложу, это не помешает, и переодеться. Тебе в самом деле хорошо бы повидаться с Валерией Павловной. Обсудим все по дороге. Поговорить, благо, есть о чем.
Глава XXXVII Непростое объяснение
– Строго говоря, это был немножко шантаж. Нет?
Желтый кленовый листочек стукнул в лобовое стекло. Осенний Калужский тракт разбрасывал свое первое золото, словно пытался одарить всех горожан. У него, у тракта, золота еще немало, в Нескучном-то саду.