– Я бы сказал, что скорее прикуп. Тебя не потревожит, если я утоплю стекло? Свежего воздуха очень хочется.
– Нисколько не потревожит, тепло же. И ветер теплый. Но элементы шантажа я тоже вижу. Доселе считала, что словосочетание «благородный шантаж» может быть единственно оксюмороном. И вот нате, оно и есть.
– Тогда определи, ma fille de bataille76, кого Ник сейчас дожимал? Не спеши с ответом, не все так очевидно.
– Американцам и так все ясно. Монархическое устройство – непременное условие членства в Священном Союзе. Это сулит, помимо всего прочего, выход из постоянных депрессий и прочих кризисов. Нет, тут не американцы были первый адресат. Хотя, подозреваю, некое «иду на вы» просматривается. Нынешние США – последнее гнездо масонства, да и красноэмигрантов там скопилось немало. Из идейных, не из тех, кто принял прощение Государя Павла Андреевича. Но этих – их не «шантажируют», как ты изволила нелюбезно выразиться. С ними не договариваются. Им попросту повелевают трепетать. Наши интересы, кстати, на диво совпадают. Претендент Иоанн – католик, ему масонов терпеть каноническое право не велит. Ну а мы – мы не забыли революции, всех этих Ковалевских и Керенских. Пора. Так все же, Лена?
– Я помню Мальтийский инцидент, даром, что играла тогда в «бояре, а мы к вам пришли» или салочки. Блок делится на три части. Заявление сделали две.
– Жаль все же, что живая история тебя интересует куда меньше, чем папки в архивах. Я все же надеюсь, что события этой осени твое отношение немного переменят. Да, Протестантский блок – постоянный источник проблем внутри Союза. – Роман нахмурился. – Да и партнерство с ними не вполне на равных. Как тебе известно, в протестантских странах полномочия монарха сильно ограничены в сравнении с православными и католическими.
– Как говорится, хороший человек себя протестантом не назовет. – Я случайно поймала в боковом зеркальце свое отражение. Да уж, политика нашей сестре определенно не к лицу. Делаемся мы от нее неинтересны. – Если помнить, кто был самым первым протестантом77.
– С этими проблемами разбираться следующему поколению. У нас без того хлопот много. Да, Россия и Франция давят на Протестантский блок. Признаться, суть много непростых моментов. Кое-кто не хочет прирастания Католического блока. И есть силы, которые не хотят расширения единого экономического пространства. Да, в ближней перспективе это сулит некоторые убытки. Но Ник работает на дальнюю перспективу. Он положил себе в целом завершить повсеместную реставрацию.
– Швейцария осталась.
– А, гномы никому не мешают, – отмахнулся Роман. – Пусть их живут, сами по себе, на кладах и сундуках, как им любо. Кроме того, у них ведь собственная историческая система нобилитета, пусть не схожая с нашей. Ну да что я тебе объясняю… Лучше меня знаешь.
– Так Ник дожмет протестантов?
Мы миновали уже Наташин, тринадцатый, дом. Надо бы позвонить, как она себя чувствует. И спросить лучше не у нее, а у Юрия или сестры Елизаветы.
– Не сомневайся. Тут даже и тревожиться не о чем.
– Тогда о чем ты все-таки тревожишься? Гляжу я на тебя, граф, и что-то мне подсказывает, что ты покуда не намерен отказаться от этого милого образа жизни: не есть, не спать, подгонять себя спиртным.
– Я хочу, чтобы миновал этот референдум. – Роман не поддержал моего полушутливого тона. – За королем Людовиком стоят весьма разумные люди, но тем не менее Людовик – дитя. Ник и только Ник сейчас – физически воплощенный катехон. Удерживающая и направляющая сила. Исход референдума в Америке зависит только от его поддержки. И ракеты в кармане тоже у Ника. И я не могу сказать, чтобы мне все это очень нравилось. С моей, разумеется, колокольни.
– А сам гуляет без охраны, – сердито заметила я.
– Да как тебе сказать… – На сей раз в глазах Романа проблеснули веселые искорки. – Немножко обидно, что ты считаешь меня таким болваном.
– Ты подразумеваешь?…
– Ну да, само собой. Сейчас ты говоришь с человеком, самым прямым и возмутительным образом нарушающим Высочайшее волеизъявление. Ах, Лена, Лена… Хоть бы ты, кто может, задремав в Кремле, подслушать разговоры коронованных особ, разок задумалась… Ты в действительности и представить не способна, какую тщательную тайную проверку проходят лица, допущенные в частные покои. Но на проверки я позволение, положим, вытянул. А вот с его рыцарственными играми «я в своем народе безопасен», тут его не сдвинешь. Ослиное упрямство, строго-то говоря. Так что Ника, конечно, охраняют. Хотя, если б он перестал дурить, все было б много проще и куда как надежнее.
– Ты меня немножко успокоил.
– За это ты меня не выдавай Нику. – Взгляд Романа потеплел. – Но я успокоюсь, только как пройдет этот референдум… Да еще эта выставка дурацкая. Извини. Просто очень уж некстати. Лучше б он до референдума воздержался от светских походов. Потом уж можно будет вздохнуть. Дело сделано – не разделаешь.
– А когда начнется референдум?
– Шестнадцатого сентября.
– А выставка – пятнадцатого.
– То-то и оно. Зла недостает, право слово. Но он обещал Лере. Ничего не сделаешь с ним, опять же. Единственное, на чем я категорически настоял, чтоб открытие выставки было по пригласительным билетам. Не очень-то он был доволен, но ничего. С улицы в первый день никто не зайдет. Ну и конечно рамки, досмотр сумок, вот пусть хоть что со мной делает, а это все будет. Ладно, Лена. Что-то я много лишнего болтаю. Вероятно, вправду устал.
Я не поверила Роману. Не способен он устать до такой степени, чтоб проболтаться о том, чего не хотел говорить. Зачем-то да нужно ему вовлекать меня в свои дела и свои весьма серьезные заботы. Не пойму только пока, чего он этим добивается.
Мы въезжали уже в Кремль: через мои любимые Боровицкие ворота.
– Извини, я тебя дожидаться не стану.
Следовало ожидать.
Уверив Романа, что благополучно доберусь до дому (и умолчав, что опять предпочту автобус), я, тем не менее, не поспешила сразу подниматься в царские палаты. По странному созвучию с нынешними событиями, мне захотелось пройтись немного по Кремлю, всегдашнему излюбленному месту прогулок горожан и гостей Первопрестольной. Вспомнить только, что большевики смели закрыть Кремль от народа – на целых три года, пока держались во власти! Что ж, тираны всегда боятся.
Подходя к Никольской башне, я пожалела, что не купила цветов. Ведь десятки цветочных лавок мы сейчас проезжали! Как же он прекрасен – этот бронзово-эмалевый крест работы Васнецова, возведенный на месте гибели Великого Князя Сергея Александровича!
Хотя на самом деле, конечно, это не Васнецов, но точная копия работы Васнецова. Как же спешили они все разорить, все осквернить… Ведь шел восемнадцатый год, им, прежде всего, надлежало дрожать за свои шкуры, этим халифам на час… Я не сразу заметила, что кусаю губы, представляя развеселого Ленина… Вот он, коротконогий, суетливый, бойко набрасывает на крест веревочную петлю: «А ну, дружно, взялись!» Они сами валили крест, члены ЦИКа, сами, своими руками, так распирало их ощущение вседозволенности, так носили их бесы. «На помойку его, на помойку!» – приплясывал Ленин. Ничего, из всех, кто надругался тем адским «первомаем» над крестом, позорной казни избежал только Свердлов, избитый рабочими-железнодорожниками в Орле и, еле дотянув до Москвы, умерший от внутричерепной гематомы в марте девятнадцатого года. Больше ни один от расплаты не ушел, да, собственно, не ушел и Свердлов. Молодцы рабочие!
Неважно. Не хочу сейчас думать о недолгом но липком присутствии красных вождей в Кремле. Довольно и того, что эти одержимые было начали превращать Красную площадь в свой погост, того же Свердлова у Кремлевской стены закопали. Не труп-терафим, как мечтается Овсову-Пырину, но тоже, конечно, полное безумие. Слава Богу, это все немедля, как освободили Москву, изничтожили. Теперь только любители эпохи, вроде меня, и знают про казус с могилами на Красной площади.
Но хорошо все же, что при Правителе в Кремле никто не жил. Покои за десятилетие словно проветрились и очистились. Ну а потом их, конечно, переосвятили.
Около креста всегда лежат в ящике свечки и спички. Я затеплила огонек и преклонила колени.
Господи, укрепи руку моего Государя! Обереги его, Отец Небесный! Дай ему мудрости и сил! Не потому, что я люблю его, но потому, что, благословляя его, Ты вправду благословляешь мою страну.
Я поднялась, успокоенная.
Пора уже, впрочем, бежать к Лере.
Меня встретила Даша Глебова, хорошенькая миниатюрная брюнетка с серыми глазами. Глаза, впрочем, глядели испуганно, а назвать ее хорошенькой как раз теперь было бы сложно. Я поняла, что дело обстоит еще хуже, чем можно было предположить.
– Что Ее Высочество? Я могу попросить обо мне доложить?
– Я боюсь… Бесполезно.
– Вы думаете, она откажется меня принять?
– Она… нет… Она не отказывается, но… а Его Величество в Париже… – С тоской на меня взглянув, Даша, отказавшись от попыток обрисовать положение словами, жестом предложила мне следовать за собой.
Дверь Красного кабинета оказалась заперта изнутри.
– Ваше Высочество! Ваше Высочество…
Молчание. Молчание и вставленный с внутренней стороны в скважину ключ.
– Уже четвертый час эдак… – прошептала Даша. – И понять невозможно, что случилось. Как проглядела утренние газеты, так и…
Ну, понять-то, положим, еще как можно.
– Лерик, это я! Я тебя прошу, отвори.
Молчание. Ни шороха, ни движения внутри. Мне сделалось не по себе. Жаль, что уехал Роман, быть может, позвонить ему на этот его ужасный карманный телефон, благо он мне продиктовал номер? Хоть двери ломай. С другой стороны – какие основания ломать дверь? Лера – взрослая и вменяемая девушка, и каждый имеет право побыть один. А все-таки тревожно. И Ника нету…
– Лера!
Молчание. Я успокаивающе коснулась Дашиной руки, хотя на самом деле сама делалась с каждым мгновением все менее спокойна. Как же быть?