– Я никого не знаю в России… Из красных товарищей… – Голос Костера вдруг сделался хриплым. – Только коммуну в Палашёвском, да и те… Можно попросить… чтобы мне дали… стакан воды?
– Нельзя. Ни воды, ни еды, ни оренбургских пуховых шалей. Не стоит навязывать мне игру в бирюльки. Вы прекрасно поняли, что речь не о России. Меня интересуют те, кто готовил вас в Америке.
– Ненавижу вас всех!! – Костер сорвался на крик. – Ненавижу, с детства, с первого вздоха, с первой картиночки Кремля, который уже был, был нашим! Это я должен был вырасти в Кремле! Я… Зачем мне нужен кто-то, чтоб ненавидеть вас? Михайловичи… Надо было действовать быстрей… Можно было вас вырезать спокойно на той дачке… В Дюльбере… Нажать через Ялтинский совет на этих мямлей из Севастополя, да и вся недолга… А нет – так из артиллерии по стенам! И после можно было… Даже после! Пока Сулькевич со Скоропадским, расталкивая друг дружку, лизали немчуре сапоги, выклянчивая Крым – один хохлам, другой – татарве… Кому тут было дело до ссыльных Романовых, сидели впроголодь… Тут бы и добить… Отрядить надежных людей… Но – успели отплыть, успели… Пуганые, небось, после Екатеринбурга, Алапаевска и Перми… В безопасность… Чтоб потом воротиться, пожалуйте вам, величества, все большевики перебиты-с… Черную работу за вас… Вы теперь в белых ризах, да на царство… Кто мне еще нужен, чтоб ненавидеть – отнявших у меня все?!
– Полагаю, что кое-кто нужен.
Я перевела дыхание. Ник выровнял положение, он не дал вовлечь себя в эмоциональную бурю, на что провоцировал его Костер.
– Довольно сложно поверить, будто порыв мщенья, вне сомнения, непритворный, столь странно совпал с американским референдумом, что начался несколько часов назад. Лишись претендент моей поддержки, возникни сумятица… Вы спешили.
Меньше минуту назад Костер, будь бы у него свободны руки, рвал бы на себе манишку, словно та была тельняшкой накокаиненного матроса. Но все это сняло как рукой. Он осторожно втянул голову в плечи, выжидая.
– Имена, – веско произнес Ник. – Имена, или смерть. Чрезвычайное положение длится. И видит Бог, я с великим удовольствием отправлю вас на тот свет.
Но вдруг – раньше, чем разговор вновь переломился – я всеми нервами ощутила, что сейчас все обвалится.
По лицу Костера пробежала судорога. Оно потемнело, но, я ясно ощущала это, он, против ожиданий, теперь перебарывал свой страх.
– Я дал слабину. – Голос звучал глухо, но был теперь наполнен решимостью. – Смешно… Я ведь шел уверенный, что погибну там, в зале. А после – обрадовался вдруг, что выжил. Ну и еще – да, от пули и сразу, это легче. Вижу, что убьешь. По глазам. Научились-таки чему-то… Имен не скажу. Я не затем шел, чтобы выжить, проторчать до старости в аккуратненькой тюрьме… Мне нужнодругое. Я хочу другого. Делай со мной что хочешь. Я готов.
Лицо Ника окаменело. Он искал ответного хода. Искал – и не находил.
Роман спас Государя, с лихорадочной быстротой думала я. Но если не вытрясти сведений – там, в Америке, под удар попадет теперь Джон. Они просто зайдут с другого конца. И там, в Америке, возможностей совершить покушение на Джона у них много больше.
Сейчас, именно сейчас, Джон должен быть среди толп народу. Он не может отклонить ни одного выступления, ни одного…
Костер, по счастью, не понимает, что ошибается. Ник может его убить, но не убьет: Нику нужны имена. Если мы не получим их в эту ночь – он передаст террориста хоть следователям, хоть психологам, хоть гипнотизерам… Но имена необходимо получить. Но это – время, время, которого у нас нет. Провал Костера заставит врагов действовать быстро.
За что зацепить врага? Думать, думать… Что-то странное царапнуло в его словах… «Мне нужно другое»… Может ли быть что либо лично «нужно» человеку, согласившемуся умереть?
И что такое «настоящее знание»? Если бы понимать хоть это…
Странная, полубезумная улыбка теперь блуждала на губах террориста. Теперь он не притворялся, теперь он принял решение не цепляться за жизнь. Что ему «нужно», Господи, что?!
Догадка ударила меня обухом. Но если… нет, бред… не может быть! Этого просто не может быть! Я сейчас сошла с ума.
Но даже если и так, что мы, собственно, теряем?
Я поднялась на ноги, я подошла, поймала взгляд террориста. Вероятно глаза мои были немногим безумнее, чем у него самого. И – глядя одними безумными глазами в другие – я выплюнула ему в лицо чудовищное, нелепое, немыслимое слово:
– Ленинград.
Глава XLI Сошествие во ад
Костер шарахнулся назад так, словно ему поднесли к лицу горящую головёшку. Наручники впились в дернувшиеся руки – но он даже не заметил боли.
– Не может быть… Ты профанка… Случайно услышала… Ты не знаешь, что это за город! Нет!
– Имя своего маньяка вы прилепили к Петрограду, – жестко ответила я. – Это Петроград.
Я услышала за спиной движение Ника, но я не могла даже оглянуться, разлепить взгляды. Я только мимолетно взмолилась про себя, чтобы Ник понял и не мешал.
– Ты… ты медиум?… – Костер словно видел меня впервые. – Не верю. Докажи.
– Докажу. – Я рассмеялась. Отдельные картинки крутились в моей голове, складываясь в узоры, как стёклышки калейдоскопа.
– Мы в Москве… Москва осталась Москвой. Но она больше разорена, переделана. Храм Христа Спасителя взорван… Плиты с именами героев 1812 года растерты в порошок – ими посыпаны парковые дорожки. «Нет ничего для вас святого! И разве это не позор, Что «шапка золота литого»
Легла на плаху под топор! Прощай, хранитель Русской славы, Великолепный храм Христа,
Наш великан золотоглавый,
Что над столицею блистал!90» А сейчас… Сейчас там выкопан бассейн для плаванья. Гигантская круглая лужа. Над ней всегда висит водный пар. Бассейн сделан и в Петербурге, в том, который Ленинград, прямо в кирхе, что на Невском. Пролетарки с голыми ляжками плещутся над местами алтарей. Нет больше памятника Славы – того, что из турецких ядер. Разрушена церковь в память Цусимы, два костела, часовня на Троицкой…
Глаза Костера разгорались вожделением. Он весь обратился в слух.
– Екатеринбург вы прозвали Свердловском, Самару – Куйбышевым. Сейчас живет уже второе поколение – на три четверти некрещеное. Может статься – и больше. Умерших большей частью лишают погребения – сжигают по язычески. Гигантские печи дымят прямо в городах.
– Жертвенные… Во имя нашей власти. – Костер облизывал губы слишком длинным языком.
– Сейчас ваша власть чуть приутихла… Ограничивается мертвыми, меньше живыми. Она уже не истребляет невинных без суда, не принуждает сотни тысяч к рабскому труду… Да что там, рабскому. В Древнем Египте рабы жили лучше. Сейчас времена массового рабства миновали. Но жизнь беспросветная, серая… Не голод, но скудость… Не нищета, но убожество… Теснота жилищ, несвобода передвижения по стране… Нельзя заказать номер в гостинице… Нельзя без позволения поселиться в столице… Столица сейчас здесь, в Москве, как в восемнадцатом году… Цензура… Жесточайшая цензура. Мысль задыхается… И над всем этим тусклым миром – ваши идолы, ваши знамёна… Полчища идолов, леса красных знамён, но от них веет уже не кровью, а скукой, мертвой скукой.
– Войны… Скажи что-нибудь войнах.
– Была огромная война в середине века. Полпланеты залито кровью. Но вы выиграли от этой войны… Большевики теперь правят не одной страной, а третью Европы.
– Все сходится. – Костер смотрел на меня так же алчно.
– Ты видишь то же самое?
Мысленно я всё умоляла Ника молчать. Я нашла цель Костера, но я не знаю, что с этим делать. Я не отрывала от него взгляда. Я перешла с ним «на ты».
– Нет… – К моему изумлению ответил Костер. – Я не вижу. Не вижу ничего. Никогда не видел. Я не медиум.
– Расскажи. – Это было хуже, чем дотронуться до сдохшей змеи. Но я сделала это: я положила ладонь ему на плечо.
– В первый раз я столкнулся с этим в летнем лагере… В Калифорнии… В нашем лагере, красноэмигрантском, для маленьких комсомольцев… Мой сосед по палатке… Я подумал тогда, он просто мечтает. Хотя у него здорово получалось. Потом в колледже… Один студент, вовсе даже американец… Ему на Россию было наплевать, но он рассказывал про большую войну середины века… Совпадало. Они не знали друг друга, но все совпадало. Я научился угадывать таких людей… Я искал… Пятеро, пятеро, не знакомых между собой… Ты шестая. Тебя я не разгадал.
– Тебе все объяснили – в ложе? Это и есть – настоящее знание?
– Да. – Костер взглянул через меня на Ника. – Ад или рай, куда мы еще отправим не только тебя, русский царь, не только твою сестру, но и французского сопляка, это выдумки, поповские сказки.
– На какое же бессмертье рассчитываете вы? – вслепую подыграл мне Ник.
– Множественность миров – материальна. Ученые ее еще разъяснят. Когда мы и здесь возьмем науку под свой контроль. Не все ее слышат, очень немногие. Но каждый человек существует здесь и там… Здешнее тело мне только помеха. Умерев здесь, я окажусь полностью там. Физический закон. Тут убудет, там прибудет. Там, где все мое, там где власть… власть… Здесь еще – работать и работать, а там – готовое, незыблемое… Любое умиранье ради этого не страшно. Каждый человек существует там и здесь.
– Не каждый.
Я смотрела на Костера, не скрывая торжества. Я знала, я действительно знала. Мне никогда еще не удавалось увидеть картину столь четкую, столь полную.
– Тебя обманули, Костриков. Ты знаешь, почему ты не можешь увидеть ничего сам?
– Не дано. Мне просто не дано. – Костер посмотрел на меня со скрытой мольбой. Мои слова встревожили его.
– Тому, кто живет раздвоенной жизнью, хоть изредка, да мерещится что-то… Что-то оттуда. Не так явно, как мне, мое несчастье – особое, но – непременно мерещится. Министру Израиля мерещится, что он родился в Москве, инокине – что она родилась в Нью-Йорке, в белой эмиграции… Но если ты ни разу не ощутил сквозняка…