— Вот, господа, прошли муха с пауком.
И затем, очень многозначительно и конфиденциально, прикрывая рот толстой лапой, добавил:
— Мы, господа, находимся в своем кругу; так вот все, что я могу вам сказать: не водитесь никогда с этим шведом, не давайте ему завлекать вас в свои сети.
III
Человеческая природа так создана, что к известной доле глупости в ней всегда примешивается известная доля низости. Поэтому нашлось немало людей, которые притворились негодующими, не имея других поводов, кроме своей обычной склонности верить всякому злостному слуху; другим показалось просто забавным называть Гейста «пауком» — разумеется, за его спиной. Он оставался в блаженном неведении этого прозвища, равно как и всех остальных. Но нашлись и другие вещи, которые можно было говорить о нем. Он оказался вскоре выдвинутым на передний план более важными делами. Он спустился в нечто определенное. Он предстал перед взорами публики в качестве местного директора Тропического Угольного Акционерного Общества, которое имело конторы в Лондоне и Нью-Йорке и устраивало грандиозную рекламу. Конторы в обоих столицах состояли, быть может — и даже вероятно — из одной комнаты каждая, но на этом расстоянии из глубины Востока все это казалось крупнее. Правду говоря, мы были скорее озадачены, чем ослеплены, но даже самые осторожные из нас начинали верить, будто что-то в этом все же было. Контора «Тесман» избрана была для коммерческого представительства; заключен был контракт на снабжение углем казенных почтовых пароходов; на островах наступало царство пара. Это был большой «шаг вперед» — по словам Гейста.
И все это возникло в результате встречи потерпевшего аварию Моррисона и бродячего Гейста, встречи, в которой, быть может, можно было усмотреть непосредственный эффект молитвы. Моррисон не был дураком, но можно было бы предположить, что положение его по отношению к Гейсту представлялось ему в особо туманном освещении. Ведь если Гейст был послан с деньгами в кармане специальным приказом всемогущего в ответ на молитву Моррисона, то не было никакого основания питать к нему особую благодарность, ибо очевидно, что он был тут ни при чем. Но Моррисон одновременно верил в силу молитвы и в бесконечную доброту Гейста. Он благодарил бога за его милость со смешанной со страхом искренностью и не мог достаточно благодарить Гейста за оказанную ему, как человеком человеку, услугу. В этой — впрочем, весьма почтенной — путанице сильных чувств Моррисон из чувства признательности непременно пожелал, чтобы Гейст был приобщен к великому открытию. Мы, наконец, узнали, что Моррисон поехал на родину через Суэцкий канал, с целью лично отвезти в Лондон сказочный проект угольного предприятия. Он расстался со своим бригом и исчез, но мы слышали, что он прислал Гейсту письмо, или несколько писем, в которых говорил, что Лондон мрачен и холоден, что ему там не нравятся ни люди, ни вещи, что он там «так же одинок, как ворона в чужой земле». В действительности он тосковал по «Козерогу» — я говорю не только о тропике, но и о судне. Наконец, он отправился навестить родных в графство Дорсет, схватил сильную простуду и через несколько дней умер, к великому смущению семьи. Возможно, что деятельность его в лондонском Сити подорвала его жизненные силы, но, во всяком случае, я уверен, что эта поездка вдохнула жизнь в проект угольного предприятия. Как бы то ни было, Тропическое Угольное Акционерное Общество возникло вскоре после того, как Моррисон, жертва собственной признательности и родного климата, присоединился к своим предкам на одном из кладбищ Дорсетшира.
Гейст был страшно поражен, он узнал об этом от конторы «Тесман» на Молуккских островах; после этого он на некоторое вовремя исчез. Говорят, что он отправился в Амбойну, к одному голландцу, правительственному врачу и своему другу, который приютил его в своем бунгало. Потом он внезапно появился снова с ввалившимися глазами и таким видом, точно ожидал, что его станут обвинять в смерти Моррисона.
Наивный человек! Как будто кому-нибудь могло прийти в голову… Люди, возвращавшиеся на родину, совершенно переставали нас интересовать. Они уже не шли в счет. Уехать в Европу — это было почти так же безвозвратно, как отправиться на тот свет. Человек переставал существовать для мира случайностей и приключений.
И действительно, большинство из нас услышало об этой смерти лишь несколько месяцев спустя, от Шомберга. Он ни за что ни про что ненавидел Гейста и выдумал гнусную клевету, которую нашептывал нам на ухо.
— Вот что значит якшаться с этим субъектом! Он выжимает вас, словно лимон, потом швыряет прочь; он отправляет вас на родину умирать. Пусть участь Моррисона послужит вам уроком!
Разумеется, мы только смеялись над мрачными намеками трактирщика. Некоторые из нас слышали, будто Гейст собирался поехать в Европу, чтобы лично подтолкнуть угольное предприятие. Но он так и не уехал; ему не пришлось этого делать: Общество организовалось без него, и его назначение директором в тропиках пришло к нему по почте.
С самого начала он избрал главным пунктом Самбуран, или Круглый остров. Несколько экземпляров распространявшихся в Европе проспектов попало на Восток и ходило по рукам. Мы сильно восхищались приложенной к ним для сведения акционеров картой. Самбуран красовался на ней как центральный пункт восточного полушария, и название его было напечатано огромными заглавными буквами. Толстые линии, разбегавшиеся во всех направлениях, пересекая тропики, образовывали таинственную и могущественную звезду — линии влияния или сообщения или чего-то в этом роде. Организаторы предприятий обладают особой фантазией. Нет на свете более романтического темперамента, чем у них. Прибыли инженеры; привезли кули,[1] на Самбуране построили бунгало; на склоне холма вырыли шахту и, действительно, обнаружили немного угля.
Эта процедура произвела впечатление на самые недоверчивые умы, и в течение некоторого времени на островах только и было разговора, что о Тропическом Акционерном Обществе; даже те, которые посмеивались, лишь старались скрыть свою тревогу. Да, да! Это таки пришло, и каждому очевидно были последствия этого успеха, он означал гибель мелкой торговли, которую задушит наплыв пароходов. Мы не были в состоянии приобретать пароходы. И Гейст — управляющий!
— Вы ведь знаете: Гейст, Гейст Околдованный!
— Да что вы! Он ведь только слонялся тут, насколько можно запомнить!
— Да, он говорил, что ищет фактов. Вот он и нашел здесь такой факт, который всех нас прикончит, — с горечью замечал один.
— Это называется прогрессом… Чтоб его черт побрал! — ворчал другой.
Никогда еще в тропиках не говорили так много о Гейсте.
— Ведь он, кажется, шведский барон или что-то в этом роде?
— Он — барон? Да полноте, это смешно!
Что касается меня, то я нисколько не сомневался, что он барон. Он сказал мне это сам в одном особом случае в то время, когда он еще бродил по Островам, загадочный и презираемый, как призрак без всякого значения. Это было задолго до того, как он материализовался в столь страшном облике разрушителя нашей мелкой торговли. Говорить о Гейсте как о враге сделалось довольно распространенной модой. Теперь он стал вполне конкретным и видимым. Он носился из одного конца Архипелага в другой, перепрыгивая с одного местного почтового парохода на другой, словно это были товарные вагоны; он был здесь и там, повсюду, и изо всех сил занимался организацией. Мечтательности больше не было места. Это была настоящая работа. И это внезапное проявление действенной энергии лучше побеждало недоверие самых упорных скептиков, нежели научные доказательства ценности угольных месторождений. Такая деятельность импонировала. Один лишь Шомберг устоял против заразы. Высокий, величественный, с пышной бородой, он подходил, держа в своей грузной лапе стакан пива, к какому-нибудь столику, за которым обсуждался жгучий вопрос, слушал некоторое время, потом бросал свое неизменное уверение:
— Все это очень красиво выглядит, господа, но ему не удастся пустить мне в глаза свою угольную пыль. Под этим решительно ничего нет. Подумайте, под этим не может быть ничего, подобный человек — директор! Тьфу!
Было ли это прозрением нелепой ненависти или же только той бессмысленной стойкостью убеждений, которая иногда самым неожиданным образом оказывается победительницей? Все мы знаем случаи, когда глупость торжествовала. И в данном случае восторжествовал этот осел Шомберг. Тропическое Угольное Акционерное Общество, как я уже говорил, ликвидировалось. Господа Тесманы умывали себе руки. Правительство аннулировало пресловутые контракты. Толки замолкли, и вскоре все заметили, что Гейст совершенно исчез. Он снова сделался невидимым, как в былые дни, когда ему случалось, в попытках разрушить чары островов, скрываться от взоров, бросаясь к Новой Гвинее или Сайгону, к каннибалам или кафрам. Удалось ли наконец Гейсту Околдованному нарушить колдовство или он умер? Мы были слишком равнодушны, чтобы долго над этим задумываться. Вы видите, что в общем мы питали к нему некоторую симпатию. Но симпатии недостаточно для того, чтобы сохранить интерес, который можно чувствовать к человеку. Иначе обстоит дело с ненавистью. Шомберг не мог забыть Гейста. Этот грубый и внушительный тевтонец умел ненавидеть. С дураками это часто случается.
— Добрый вечер, господа! Всем ли вы довольны? Да? Отлично! Вот видите, что я вам всегда говорил? Ага! Под этим ничего не было. Я это знал. Но вот что я бы очень хотел знать, что сталось с тем… шведом?
Он подчеркивал слово «швед», будто оно означало то же, что «мошенник». Он ненавидел вообще всех скандинавов. За что? Бог весть! Подобного рода глупцов не разгадаешь. Он продолжал:
— По меньшей мере, пять месяцев я не встречал никого, кто бы его видел.
Это нас, повторяю, нисколько не интересовало, но Шомберг этого, разумеется, не замечал. Он был необычайно толстокож. Каждый раз, как в его гостиницу приезжало два-три человека, он справлялся, не находится ли среди них Гейст.