А противоположная реплика оказывается в том же самом пространстве: «да, вы совершили преступление, – следовательно, вы никакие не победители!» Проблема в том, что – да, Советский Союз, в числе прочих союзников и даже в первую очередь, победил нацистскую Германию и ее союзников; он сумел добиться победы в этой войне и уничтожить фашистский режим, – но из этого никак не следует, что даже в процессе этой победы он не совершил злодеяний. И более того, кстати говоря, – это не обесценивает победу как таковую. Ну, возьмем хрестоматийный пример: если перед нами – герой, который совершил героический поступок, это ведь не означает, что он при этом не может быть пьяницей, дебоширом, хамом или даже самым простым уголовным убийцей. Да, он совершил подвиг. Но помимо этого он еще совершил много другого. Однако то, что его характер, увы, далек от ангельского и его биография имеет некие нелицеприятные стороны, – не будет же для нас основанием заявлять, что он не совершил этого героического поступка, что он не совершил этот подвиг? Скорее, это должно заставить нас задуматься: что вообще для нас означает «героическое»? Что для нас значит «быть героем», что мы готовы почитать, на каких условиях? С чем мы готовы примириться, как с неизбежным?
В этом смысле что делает интеллектуал? – он усложняет, дифференцирует. Он осознает многоплановость событий. И тут важно отметить, что само по себе напоминание о других аспектах войны и победы не должно превращаться в их альтернативный образ, – потому что он оказывается таким же бессмысленным. Дело не в том, что это контрмиф, – дело в том, что он так же лишен смысла, как и тот миф, с которым он, предположительно, борется.
И в том, и в другом случае перед нами – деятельность не интеллектуала, но того же самого пропагандиста. Разве что с противоположной стороны.
«З – С»: Что вы могли бы сказать о спорах между сегодняшними историками по поводу образа войны в нынешнем культурном сознании?
А. Т.: Ну, прежде всего, образов войны много, и это не просто совершенно нормально, а было бы удивительно, если бы в существующих исследованиях их не было. Разные оптики, разные аспекты; более того, в современной историографии само представление о тотальности, о возможности создать единый образ как минимум проблематично. Но можно отметить, что, во-первых, да, сохраняются и будут сохраняться в любой обозримой перспективе классические исследования военного типа, – то есть, собственно говоря, исследования фактической стороны; к этому добавляется разрастание вглубь, например, история того, что происходит в тылу; как работают средства массовой информации; как устроена военная экономика… Это все – вполне привычные историографические ходы.
Другое дело, что, поскольку речь идет об очень значимых для нас событиях, у данного исследования практически нет конца. Еще много архивов предстоит обработать; появляются все новые данные, новые подходы, – словом, перспектив достаточно много.
С другой стороны, сейчас заметен исследовательский интерес к аспектам, которые ранее не занимали центрального положения, – либо в силу неудобства, либо, совершенно независимо от этого, просто в силу смены методологии…
«З – С»: Например?
А. Т.: Например, внимание к повседневности, к истории культурных символов, кросс-культурных связей, и так далее. Если брать то, что чаще всего вызывает не просто внимание, а очень глубокое личное переживание, то, в случае истории повседневности, это – все, связанное с историей блокады. Более того, блокада – материал, значимый уже не только и даже не столько в рамках истории войны, сколько в понимании человеческого вообще, с точки зрения антропологии: что этот предельный опыт говорит нам о нас самих? Здесь есть возможность получить разноуровневый материал, относящийся к самым разным людям и самой разной степени их рефлексии над собственной жизнью – от записок, дневников, писем до интервью и мемуаров. То есть, можно работать с тем, с чего мы начали этот разговор: с живой памятью самих участников. Можно видеть, как одни и те же события, один и тот же уровень – бытовой, повседневный, у персонажей с очень сходным вроде бы опытом, с очень сходным положением – не просто по-разному описывается: по-разному воспринимается. Настолько, что перед нами оказываются как будто совсем разные истории.
«З – С»: И самое, наверное, важное: какого рода потребности удовлетворяет память о войне как о травматическом опыте и об опыте его преодоления?
А. Т.: Мы уже отчасти их упоминали. Прежде всего это, конечно, консолидация общества вокруг памяти о совместно перенесенных испытаниях. Тут стоит отметить, что память о войне может работать, в том числе, и как подготовка, формирование способности или, во всяком случае, некоторой внутренней готовности переносить испытания. Как мобилизующий ресурс. Как демонстрация того, что «мы смогли» – а значит, и впредь сможем осуществить нечто подобное; более того – в способности поступить таким образом отчасти и заключается наша общность, то, что позволяет нас называть одним целым. «Мы – это те, кто смогли, и, если надо, мы сможем еще». И это крайне значимо. Другое дело – и именно в этом проблема для нашей страны – что таким событием, такой точкой сбора выступает исключительно память об Отечественной войне. Она перегружена, она единственная.
Именно поэтому столь остро воспринимается любое прикосновение к этой памяти. Дело даже не в том, что «на святое посягнули». Если «святого» много, то вполне представимо, что да, в принципе, на него можно взглянуть и так, и иначе, – потому что оно в принципе не ощущается угрожаемым. Но когда это – единственный ресурс, который у нас есть, то, разумеется, всякое прикосновение к нему, всякая попытка создать ему альтернативу переживается как угроза. Потому что больше не к чему отослать, нет ничего другого, что можно было бы использовать в качестве опоры.
Очень значимым событием была попытка создания Дня народного единства, для которого была выбрана прекрасная дата. Это вообще – одно из самых талантливых решений. 4 ноября – праздник с большим ресурсом памяти, поскольку здесь мы празднуем не какую-то победу, а ситуацию преодоления разлада. Страна развалилась – и вдруг ее население демонстрирует то, что мы обычно описываем как «гражданственность», оказывается, что государство нужно не для бояр – те-то как раз уже давно все продали; не для какого-то начальства, – оно нужно нам самим, чтобы действовать между собой. И вот люди объединяются и воссоздают, выстраивают всю державу. Оказывается, что государство состоит из нас. И очень характерно то, что происходит с 4-м ноября дальше: оно все больше переходит в логику «победы над поляками». Базовой тут становится уже знакомая нам матрица Великой Отечественной Войны. То есть, оказывается, – значимо не то, что мы объединились, но то, что мы победили поляков и примкнувших к ним изменников. Исходный смысл народного единства, когда вопреки всему подобным образом происходит трансформация, – жалким образом улетучивается.
Хотя в самом понятии «Дня народного единства» этот ресурс присутствует. Можно сказать, что модель праздника как именно «нашей» победы и одоления внешнего врага – это самая накатанная из существующих моделей. Поэтому она и срабатывает автоматически – на разных материалах.
Беседовала Ольга Балла
«ЗС» 05/2015
8О военной прозе и поэзии
Наталья Рожкова«Читаю взахлеб мемуары…»
Благодаря мемуарам с каждым днем отдаляющиеся сражения Великой Отечественной войны предстают перед нами с самых различных ракурсов: из кабинета Генерального штаба, с наблюдательного пункта командира, из окопа рядового бойца, из партизанской землянки. Важное качество военных воспоминаний – воскрешение образов малоизвестных героев. Но самое главное – свидетельства людей, прошедших через ситуации, когда стресс становится чуть ли не нормой, – содержат бесценный материал по психологии войны. Исторические хроники встречаются в отчетах, протоколах, справках, сводках. Психология же тех, кто участвовал в незабываемых событиях, их политическое и моральное состояние, душевные коллизии, движущие силы жизненных явлений – все, что создает дыхание времени, раскрывается в воспоминаниях благодаря «присутствию» личности автора. «Читаю взахлеб мемуары, поэтов, послов и солдат», – писал поэт Ю. Смирнов.
Воспоминания участников боевых действий стали выходить еще во время Великой Отечественной войны: один из первых таких сборников «На Карельском фронте» был издан в 1941 году и преследовал цель передачи боевого опыта и популяризации подвигов. В 1948-м опубликован сборник «Штурм Берлина». Ранние мемуары написаны, как правило, по памяти, ибо практический доступ к архивным материалам, столь необходимым для уточнения событий прошлого, был закрыт. На страницах этих книг в словосочетании «Великая Отечественная война» все слова до конца 1942 года писались с маленькой буквы. «Положение о Государственном архивном фонде СССР» (1958) сделало многие (хотя далеко не все) документы более доступными для мемуаристов. Благодаря их использованию стало возможным уточнить время и место события. Однако избыток информации не каждому под силу освоить. Например, когда прозаик В. Богомолов в 1978 году приступил к работе над новым (после выхода романа «Момент истины») произведением, уже анонсированном в журнале «Новый мир», он неожиданно был допущен в секретный архив, где столкнулся с огромным количеством интересующих его документов. Роман так и не вышел, поскольку автор оказался не в состоянии переработать столь обширную информацию. Для военного, не являющегося профессиональным литератором, осуществить подобное еще труднее. В том же 1958-м в Воениздате Министерства обороны организован отдел военно-мемуарной литературы. Однако рекомендации сотрудников этого отдела авторам относительно содержания, формы, способов изложения материала зачастую не носили принципиального характера. В личном архиве моего деда, Командующего I Польской армией С. Г. Поплавского, сохранилось письмо редактора, где, в частности, указано: «Во многих случаях советские солдаты и офицеры упоминаются только по фамилии. Поляки, как правило, называются по имени и фамилии». А вот первоначальный отзыв на рукопись легендарного военачальника: «Маршал Жуков недостаточно показал роль партии. Книга может принести вред советскому народу».