Отношение автора к событиям в период их свершения и в момент работы над книгой не всегда совпадает. Как собственный жизненный опыт, так и социальные изменения в обществе побуждают смотреть на прошлое по-иному. Наконец, чем больший срок отделяет время создания воспоминаний от реального времени описываемых событий, тем больше нежелательных наслоений. Маршал Советского Союза И. Х. Баграмян отмечает: «У памяти человеческой много врагов, медленно, но верно подтачивающих ее. В их числе неумолимое время, по зернышку выметающее из кладовых памяти многие интересные факты из прожитой жизни. Новые события и новые впечатления порой невольно заставляют нас по-иному осмысливать пережитое, и тогда дела давно минувших дней начинают представляться нам в несколько ином, чем прежде, свете. Много опасностей подобного рода ожидает мемуариста». Однако эти опасности компенсируются в воспоминаниях непосредственным выражением личности их автора, что является по-своему ценным документом времени.
Возвращение к прошлому – это не только некое ритуальное действо, дань памяти, но также и иррациональный поступок, проявление неодолимого действия подсознательных сил. Желание фактически оказаться в местах, связанных с войной, присутствует много лет, но его трудно осуществить на практике. В книге «Воспоминания и размышления» Г. К. Жуков повествует о желании посетить места, где в 1941 году он руководил войсками Западного фронта при обороне столицы. На месте сожженной фашистами деревни, где располагался штаб Западного фронта, построен город Обнинск, местные власти которого пригласили маршала. Многогранные впечатления Георгия Константиновича, оставшиеся после поездки, содержащие элементы художественного повествования из первоначального прижизненного издания 1969 года по непонятным причинам (ибо не содержат никаких политических мотивов) вездесущая цензура изъяла.
Мемуары разделяются на две группы: написанные лично и так называемые протомемуары – те, в создании которых принимали участие журналисты, зачастую имевшие приблизительное представление о военных действиях. Резкую характеристику дал им писатель Ю. Нагибин: «У нас есть только лживая и пустая военная мемуаристика, накорябанная за косноязычным маршалом литературными неграми и самооправдательные дневники К. Симонова». Среди редких исключений – фронтовик-разведчик, сотрудник редакции «Нового мира» И. Сац (бывший в свое время литсекретарем А. В. Луначарского). Мемуары, с которыми работал этот талантливый литератор, читаются с большим интересом.
Стремление к сенсационности иной раз приводило журналистов (не только авторов литзаписей) к абсурдности. Так, разведчик Г. Т. Лобас утверждает: «До конца правдивых книг, фильмов о войне не встречал. А одна телепередача особенно возмутила. В ней рассказывалось, как известная певица Шульженко где-то под Мурманском выступала прямо на передовой. Этого никогда не могло быть уже потому, что даже во время затишья на передке головы поднять нельзя – снайпер сразу снимет. Но, оказывается, после концерта певица даже в разведку ходила. Какая чушь! Нас, разведчиков столько готовили, да еще отбирали самых физически сильных и самых выносливых».
О том, какие сражения следует считать приоритетными, говорят идеологические установки разных лет. В качестве примеров можно привести «Малую землю» Л. И. Брежнева, статьи историков, посвященные битве за Кавказ, где участвовал будущий министр обороны А. А. Гречко, изданную в 1961-м 6-томную «Историю Великой Отечественной войны», связанную с необъективной оценкой деятельности Н. С. Хрущева в разработке военных операций и изъятую впоследствии из библиотек. Однако было бы упрощением объяснять все идеологемами советского периода. Достаточно привести строки из романа «Война и мир», автор которого, как отмечалось выше, постоянно обращался к мемуарным источникам: «Николай Ростов после Аустерлицкой и 1807 года кампаний знал по собственному опыту, что, рассказывая военные происшествия, всегда врут, как и сам он врал, рассказывая. … Потом, оттого, что возьмут или не возьмут Салтановскую плотину, не зависела судьба отечества, как нам это описывают».
Иной раз для «военного быта» характерны настолько парадоксальные ситуации, что не каждый в состоянии в них поверить. Например, известный военачальник (фамилия не упоминается по этическим соображениям) после прочтения книги Б. Полевого «Повесть о настоящем человеке» высказывал сомнение в том, что летчик А. Маресьев после тяжелого ранения пробирался к фронту ползком именно 18 суток, считая цифру завышенной. Однако это соответствует действительности. А сам Алексей Петрович, будучи человеком скромным, говорил: «То, что меня превратили в легенду, расстраивает. Повесть о себе я так и не прочитал».
Из-за строгого надзора мемуары вынужденно теряли непосредственность и достоверность передачи автором пережитого, утрачивали познавательный интерес. Большую часть из них составляли произведения высшего командного состава, а не тех, кто находился на передовой; мало публиковались в СССР наши противники. Сейчас ситуация изменилась: широко издаются воспоминания солдат, офицеров, бывших союзников и союзников фашистского блока. В 1990-е вышли книги Й. Геббельса, Г. Гудериана, О. Скорцени и других.
Композитор Г. Свиридов в дневнике, который вел в 1970-е годы, так оценивал прочитанное: «Мемуары маршала Жукова. Впечатление такое, что писал какой-то сталинистский компьютер. Все выровнено, утрамбовано, закатано безликим бетоном… Вся жизнь под контролем». Точка зрения писателя Б. Соколова противоположна: «мемуары маршала Жукова, скорее, своеобразный роман о войне, написанный одним из главных ее участников, которого официальная историография умышленно забыла, а маршал, в противовес ей, творил собственный миф войны». Наконец, сам полководец признавал: «Книга воспоминаний наполовину не моя». Редактор книги А. Д. Миркина пишет: «На маршала Жукова был оказан огромный прессинг… Многие позиции удалось отстоять, но в некоторых случаях Георгий Константинович вынужден был отступить, иначе книга не вышла бы в свет. В этом легко убедиться, сличив текст 1-го издания 1969 года с вышедшим в 1989 году без купюр (дополнения выполнены курсивом. – Н. Р.) по рукописи автора. Всего было выброшено около 100 машинописных страниц».
В книге «Глазами человека моего поколения» К. Симонов отмечает: «Сейчас в истории Великой Отечественной войны давно общеизвестен тот факт, что к началу нашего контрудара под Москвой немецкие войска уже получили приказ на отступление». В то время, в 1950 году, говорить об этом было не принято. Хотя, казалось бы, то обстоятельство, что немцы еще до наших контрударов были поставлены упорством нашей обороны в критическое положение, вынуждавшее их к отходу, ничуть не преуменьшало заслуг нашей армии. Скорее наоборот. Но видимо, изложение подлинных исторических событий казалось тогда менее героичным. Но Жуков еще тогда, в 1950 году, не постеснялся опровергнуть эту общепринятую в то время формулировку. «Как выяснилось потом из документов, – сказал он, в ту ночь, когда мы начали свое наступление, Браухич уже отдал приказ об отступлении за реку Нара, т. е. он уже понимал, что у него нет другого выхода».
В 1990-е годы наблюдалась другая крайность, на которую обратил внимание прозаик-фронтовик Е. Носов:
«Мне попался обрывок газеты «Известия» с такими вот свидетельствами очевидца: «На фронте не только обшаривали карманы мертвецов, но и вырывали зубы, отрубали лопатами пальцы. И я разул мертвеца один раз. Стянул с лейтенанта новые ботинки».
Во-первых, из-за какого прибытка обшаривали карманы убитых? Чем у них можно было поживиться? Щепоть трухлявой махорки, огрызок карандаша, измятое письмо из дома… Вот и вся добыча! Иногда попадется складной ножичек… Даже поясок был из хабешного ремня. Да и где автор сиих откровений встречал тогда солдат, сиявших золотыми коронками? Прокатившийся по стране голод тридцатых годов с помощью торгсинов выцедил у населения золотые затайки – бабушкины обручальные колечки, сережки, нательные крестики – все ушло в обмен на пшено или пачку так называемого комбижира. Но если золотую коронку еще не исключалось увидеть, скажем, у какого-нибудь старого штабиста или членов медперсонала, то золотые кольца на пальцах отыскать было невозможно на всем протяжении фронта от Черного до Баренцева моря. Их не имелось даже на пальцах генералов и маршалов, ибо ношение таковых свидетельствовало бы о приверженности к чуждой морали. Так что рубить лопатами пальцы было не из-за чего. И что это за лейтенант в ботинках? Ведь к ботинкам полагаются брюки навыпуск. Но таких тогда не шили. Стало быть, нашему лейтенанту пришлось бы ходить в галифе, повязанных на икрах обмотками. Но это не по уставу. А главное – курьезно. Ни один молодой офицер не решился бы показаться в таком виде даже на передовой, а особенно там, где бывают молоденькие медсестры или телефонистки. Мне кажется, что автор передернул правду солдатского бытия с потаенной целью – внушить читателю, что наша армия в годы военных испытаний была поражена безнравственностью, тупой корыстью и вытекающим из этого глумлением над павшими сотоварищами».
Выражение «профессиональный военный» является более определенным по смыслу, чем «профессиональный писатель». Ключевые моменты одной и той же операции военные мемуаристы и прозаики отражали по-разному. Первые исходили из деталей операции и собственного участия в ней, вторые – из психологических свойств личности, оказавшейся на войне. Качество мемуаров становится выше, если автор касается живых человеческих судеб. Это относится, например, ко второму тому воспоминаний маршала Г. К. Жукова, где описана Корсунь-Шевченковская операция.
Эмоциональностью, приближающей мемуарное повествование к художественной прозе, отличается книга А. И. Горбатова «Годы и войны». Главы книги, рассказывающие о репрессиях (в результате которых пострадал и сам автор), были изъяты цензурой. В американском издании (тогда – единственном полном) драматизм повествования усиливался иллюстрацией – переплет украшала пятиконечная звезда, истекающая кровью. Автору удалось показать ужасающую обыденность фронтовых будней: